Я проткнул свою руку шилом
и теперь вся ладонь занемела,
я хотел, чтобы было красиво,
хоть и выглядит скверно.

Пьяная мразь злорадствовала
– Тоже, мне, горе…
А кровь текла по канализации
в балтийское море.

Я мечтал видеть их повешенными…
Тех, кто меня окружал
перестрелять, как собак бешеных…
Один из них мне сказал:

– Ты говно! Ты никому не нужен!
Я ответил, что нужен всем,
а в его зрачках суженных
отсвечивал Вифлеем.

Потом я бил ему морду,
и меня оттаскивали ****и,
одну из которых, по ходу,
я отодрал. На кровати

в прокуренной комнате, я проснулся
…окошко царапал снег…
люди ходили по улице.
Среди них был только один человек.

Он зашёл в эту комнату. Мне стало плохо,
… кажется, это было воскресение…
Он схватил мою руку – Послушай, Лёха,
я русский поэт Сергей Есенин!

– Оставь от меня! – закричал я в ужасе,
– Ты повесился, предварительно вырезав вены,
ещё в прошлом веке!
И комната кружится, выворачивая свои стены.

Страна это сразу все страны.
Дворцы и неоновые рекламы,
река, вколоченная в гранит,
шум города, очень похожий на крик,
время, в котором, как в светофоре,
снизу на самый верх:
прошлое, полное жизни,
настоящее - яркое пятно
и будущее одно на всех...
Ни одного достойного варианта!
Этот город уже ослеп -
дворники усыпили гирлянды,
и даже фонари стали светить тусклее.
Надо учиться маскироваться,
завязать или, наоборот, развязаться,
влиться в поток людей. Впрочем,
в этом месяце не отличишь дня от ночи
и музыки от стихов,
нормальных людей от сволочи.
В жарком пламени кабаков -
любовь это просто кусок ****ы.
Мы сходили с ума от холода.
В это время года не разводят мосты
и всех девчонок увезли из города.
Я присутствовал при расстреле.
Их раздели
догола. Они были приговорены
и в ладошках прятали груди.
Расстрелом командовал президент великой страны -
Владимир Владимирович Путин.

– Красный рот,
синие глаза,
чёрные волосы,
семьдесят стихотворений,
примерно столько же песен,
две-три статьи
в самиздатской прессе.
Изнасилования,
наркотики,
страх перед беременными,
истерики на сцене
и в жизни...
Моя любовь!
Одиночество и слова.
Всё могло быть намного лучше…
Мой любимый художник - Делакруа,
мне нравится поэт Слуцкий.
Мой возраст тридцать два года.
Я ненавижу партии и группы.
Я до сих пор считаю, свобода -
единственное ради чего стоит жить.
– Всё это конечно, круто, но позвольте спросить:
вы гордитесь этой галиматьёй. Считаете себя пророком,
при этом, не видя за собой, буквально, ни одного порока.
Ведь раз, вы их выставляете, значит считаете
это естественным для человека -
эксгибиционизм!
– Я всё время спускаюсь вниз,
я курю сигареты,
траву и гашиш.
Я не разу не ездил в Париж,
зато видел Москву - она отвратительна,
так же как все города.
Мне всегда казалось таким удивительным,
что иногда…
– Я не об этом. Ведь всё же признайтесь -
это какой-то бред и ничего нового;
заливать весь белый свет,
извините, но самым настоящим говном.
– Я утверждаю: любовь это оружие,
определение хлеще:
это канализация для сердца.
– Вы сумасшедший?
– Мой диагноз -
шизо-истероидный тип,
с ярко выраженными нарушениями адаптации,
я был влюблён,
обнимал предателей,
я всё время играл с огнём,
требовал слишком многого.
– Вы пишете ночью или днём?
– Ничего особенного;
посмотрите содержание.
Я не выполнял ничьих приказаний,
но жду их целую жизнь.
– Кажется, вы уводите разговор в сторону…
– А у нас платоновский диалог?
– Нет, я к тому, что, не лучше ли
признаться и подписать показания!
– Мой текст это просто залог
вашего непонимания,
но признайтесь и вы, что всё же
вы чувствовали что-то похожее,
в смысле, чем ниже - тем выше…
– Говорите, пожалуйста, тише,
я, ведь, всего лишь ангел.
Подписываете показания
или нет?
Это не биография или автопортрет -
это признания.
– Я не ангел, я просто поэт.
До свидания.

И пусть облака улетают по-прежнему,
и осень прогонит дождями лето,
я буду твердить кому бы то ни было,
что жизнь - это обморок для поэта.
Так русское слово стреляет в висок
согласной давно позабытого имени,
и перекошенный потолок
окрасится чёрным, вишнёвым, синим.
И где-то через полчаса
уже голоса на лестнице,
чьи-то пьяные голоса -
всё, *****ц, пацаны - он повесился.
А я сижу в углу и смотрю на себя,
висящим под закрашенной батареей,

• послушайте, вот же я,

и это не стихотворение!
Приехало три мента -
протокол, отказ забирать,
облака всё летели куда-то,
а я, отказываясь умирать,
решил всё вернуть обратно:
скорая, мусора, батарея,
верёвка, стихотворение,
и прочее, прочее, прочее.
Получив непонятно чьё одобрение,
я проснулся в объятиях чёрной ночи.
Это щас, а потом?
нулевые, среда.
Облака летят за моим окном
никуда, никуда, никуда.

Они смеются, когда я читаю.
А я подыхаю!!!
Чё-то втирают, дают прикурить,
Но разве так можно жить?
Трава, героин и всё такое,
дальние страны, любое
приветствие - в спину нож,
подлость, предательство, грязная ложь.
Я улыбаюсь, киваю, смеюсь,
готовлю сам себе - не трусь,
это пройдёт, как проходит зима,
я понимаю - схожу с ума
и жду, что услышу шаги на лестнице

• лучше бы я повесился.

Всё таки Рэдт был прав.
"- Лёха, это всё лай собак".
Даю интервью и строю рожи,
на что это, ****ь, похоже?
Типа такая вот, на***, звезда!
Но я не хотел никогда
быть чьим-то божком или, скажем, мишенью.
Итак, я оцениваю положение
очень реально и даже пристально.
Спокойно, спокойно, спокойно -
мне все повторяют перед концертом,
но я обладаю рецептом,
автоматической ручкой и словом,
хотя не хотел ничего такого.
Я ненавижу писать стихи,
хороши они или плохи,
с матами или без -
я чувствую, что перелез
через край той реальности, что не увидишь.
Далее - тишина.