Революционный Коммунистический Клуб Марксистов
- Исторический анализ и современная теория.
- Преодоление эксплуатации и отчуждения всех форм.
- Автоматизация и свободное программное обеспечение.
- Общественная собственность на средства производства.
Вступительные статьи
Общие положения
«Вы хоть раз бесплатно качали что-нибудь из сети? Если доступ каждого ко всему, что мы создаем, будет так же прост, это и станет победой и концом марксизма. Концом, потому что вместе с капитализмом он исчезнет и больше никому не будет нужен в новом мире добровольных творцов и тотальной автоматизации. Свободный обмен информацией — передний край развития «посткапиталистических» отношений и примерная модель будущей экономики, которая сменит устаревший рыночный обмен через продажу товаров. Осталось найти способ переноса подобных отношений из мира информационного в область более ощутимой жизни. Сделать столь же бесплатными и доступными хлеб, энергию, землю, дома и всё остальное. Деление всего на «своё» и «чужое» отталкивает людей друг от друга и искажает их отношения до полной неадекватности. Мы все, взятые вместе, а не по отдельности, уже достаточно богаты, чтобы ничего не называть «своим».
«Марксизм задает буржуазным демократиям свой возмутительный подрывной вопрос: как возможно «народовластие» там, где все средства производства остаются в руках меньшинства, не избранного и не контролируемого никем? Как возможна «демократия» там, где все результаты общего труда принадлежат единицам, которым повезло родиться в избранных судьбой семьях? Избранные, выкладывая «свой» товар на рынок, предлагают нам купить у них то, что создали мы сами. Мы, понятые вместе, как пролетарское большинство человечества, а не по отдельности, как сумма конкурирующих индивидов. Марксизм предполагает, что демократ, призванный к последовательности, это социалист».
«Большинство из нас каждый день заняты не тем, что считают важным, а тем, за что нам платят, и потому мы отказываемся отвечать за то, что ежедневно делаем. Это «просто работа», «просто бизнес» и «просто отдых». Такой опыт создает «просто людей» т.е. парализует их творческую волю и накапливает внутри свинцовое чувство, будто ты живешь чужую, а не свою, жизнь. Так возникает отложенный на завтра человек».
«Не причастность к тому, что ты делаешь. Отказ от вопроса о смысле собственной деятельности в обмен на оплату труда. Делегирование этого смысла кому-то, кто тебя нанял или тому, кто нанял нанимателя. Окончательная передача смысла своей деятельности в руки правящего класса. Тот, кто согласен с этими оценками, уже марксист. Ну, почти. Осталось добавить одну фразу: Хватит верить в реинкарнацию! — в ней весь марксистский пафос — Хватит ждать того, кто спасет и освободит тебя, он — в зеркале. И он не один».
«Мы зарабатываем, тратим, а устав и от того и от другого, перед телевизором или в нежной тьме кинозала, смеемся над тем, как мы зарабатываем и тратим, узнав себя на экране. Товары всё чаще отсылают нас к зрительскому опыту переживания воображаемого статуса, а не к своей простой функции. Марксизм предназначен для тех, кто хотел бы делать что-то ещё. Делать, а не «круто оттягиваться» и забываться. Товарная цивилизация держится на тотальной наркомании: для того, чтобы товары продавались, все должны гнаться за вечно ускользающим удовольствием, на которое эти товары нам намекают. Но в марксизме удовольствие ставится на место, оно просто следствие осмысленной деятельности по улучшению мира и человеческих отношений. Только в таком положении удовольствие становится устойчивым, полным и никак не связанным с потреблением».
«Вместо того, чтобы покушаться на противника, левые любят голодать, то есть опять же публично мучить себя в надежде, что власть сжалится над горемыками (христианский Бог до сих пор любит мучеников?). На свои акции эти профессиональные плакальщики нередко выносят символические гробики, в которых «хоронят» то бесплатное здравоохранение с образованием, то «льготы» и «пособия», то ещё что-то. Жалуются власти на избиения и нападения, потом снова жалуются ей, что всё это слабо расследуется, и готовы жаловаться кому-то и на что-то, пока у них есть силы. А когда уж силы иссякнут, тогда придет новое поколение плакальщиков, пардон, левых активистов».
«Исторически такой дефект сознания объясним: очень долго происходило не наступление, а отступление народа. Социальные конфликты, забастовки, марши протеста, митинги последних пятнадцати лет это всегда акции обороны, а не атаки. Наше рабочее движение, преданное официальными профсоюзами, не имеющее за плечами многолетних традиций сопротивления, только возникающее как самостоятельный феномен, терпело поражение за поражением, отступало и сдавало позицию за позицией. Наши левые, как “конструктивные”, так и “радикальные” находились все это время в плену иллюзий и ностальгии и не смогли с этим самым рабочим движением наладить достаточного контакта. Поэтому столь многими из них сейчас правит «комплекс жертвы».
«Глядя на тех, чьё основное занятие — сетования и роптания по поводу «утрат», невольно вспоминаешь банальности про то, что одни люди ищут решения проблем, а другие всю жизнь выясняют и доказывают, почему проблему решить нельзя. Ну, разве что с помощью революции, которая вечно откладывается».
«Возможно, стоит начать с элементарного: говорить в начале каждой фразы, о чём бы не шла речь: «Конечно, очень хорошо, что…».
«Раб перестает быть рабом в тот момент, когда перестает смотреть на себя глазами хозяина, перестает воспринимать мнения власти о себе, как свои собственные. Главная проблема не в том, что кто-то теряет жилищные метры и льготы, а в том, что нужно предложить людям кое что поважнее всех метров и льгот, то, что их вполне заменяет — жизнь активиста, полную опасного смысла. Диалектика в том, что именно такая «непрактичная» установка, распространяясь среди людей, сильно помогает решать проблемы и с метрами и со льготами».
«Марксизм задает буржуазным демократиям свой возмутительный подрывной вопрос: как возможно «народовластие» там, где все средства производства остаются в руках меньшинства, не избранного и не контролируемого никем? Как возможна «демократия» там, где все результаты общего труда принадлежат единицам, которым повезло родиться в избранных судьбой семьях? Избранные, выкладывая «свой» товар на рынок, предлагают нам купить у них то, что создали мы сами. Мы, понятые вместе, как пролетарское большинство человечества, а не по отдельности, как сумма конкурирующих индивидов. Марксизм предполагает, что демократ, призванный к последовательности, это социалист».
«Большинство из нас каждый день заняты не тем, что считают важным, а тем, за что нам платят, и потому мы отказываемся отвечать за то, что ежедневно делаем. Это «просто работа», «просто бизнес» и «просто отдых». Такой опыт создает «просто людей» т.е. парализует их творческую волю и накапливает внутри свинцовое чувство, будто ты живешь чужую, а не свою, жизнь. Так возникает отложенный на завтра человек».
«Не причастность к тому, что ты делаешь. Отказ от вопроса о смысле собственной деятельности в обмен на оплату труда. Делегирование этого смысла кому-то, кто тебя нанял или тому, кто нанял нанимателя. Окончательная передача смысла своей деятельности в руки правящего класса. Тот, кто согласен с этими оценками, уже марксист. Ну, почти. Осталось добавить одну фразу: Хватит верить в реинкарнацию! — в ней весь марксистский пафос — Хватит ждать того, кто спасет и освободит тебя, он — в зеркале. И он не один».
«Мы зарабатываем, тратим, а устав и от того и от другого, перед телевизором или в нежной тьме кинозала, смеемся над тем, как мы зарабатываем и тратим, узнав себя на экране. Товары всё чаще отсылают нас к зрительскому опыту переживания воображаемого статуса, а не к своей простой функции. Марксизм предназначен для тех, кто хотел бы делать что-то ещё. Делать, а не «круто оттягиваться» и забываться. Товарная цивилизация держится на тотальной наркомании: для того, чтобы товары продавались, все должны гнаться за вечно ускользающим удовольствием, на которое эти товары нам намекают. Но в марксизме удовольствие ставится на место, оно просто следствие осмысленной деятельности по улучшению мира и человеческих отношений. Только в таком положении удовольствие становится устойчивым, полным и никак не связанным с потреблением».
«Вместо того, чтобы покушаться на противника, левые любят голодать, то есть опять же публично мучить себя в надежде, что власть сжалится над горемыками (христианский Бог до сих пор любит мучеников?). На свои акции эти профессиональные плакальщики нередко выносят символические гробики, в которых «хоронят» то бесплатное здравоохранение с образованием, то «льготы» и «пособия», то ещё что-то. Жалуются власти на избиения и нападения, потом снова жалуются ей, что всё это слабо расследуется, и готовы жаловаться кому-то и на что-то, пока у них есть силы. А когда уж силы иссякнут, тогда придет новое поколение плакальщиков, пардон, левых активистов».
«Исторически такой дефект сознания объясним: очень долго происходило не наступление, а отступление народа. Социальные конфликты, забастовки, марши протеста, митинги последних пятнадцати лет это всегда акции обороны, а не атаки. Наше рабочее движение, преданное официальными профсоюзами, не имеющее за плечами многолетних традиций сопротивления, только возникающее как самостоятельный феномен, терпело поражение за поражением, отступало и сдавало позицию за позицией. Наши левые, как “конструктивные”, так и “радикальные” находились все это время в плену иллюзий и ностальгии и не смогли с этим самым рабочим движением наладить достаточного контакта. Поэтому столь многими из них сейчас правит «комплекс жертвы».
«Глядя на тех, чьё основное занятие — сетования и роптания по поводу «утрат», невольно вспоминаешь банальности про то, что одни люди ищут решения проблем, а другие всю жизнь выясняют и доказывают, почему проблему решить нельзя. Ну, разве что с помощью революции, которая вечно откладывается».
«Возможно, стоит начать с элементарного: говорить в начале каждой фразы, о чём бы не шла речь: «Конечно, очень хорошо, что…».
«Раб перестает быть рабом в тот момент, когда перестает смотреть на себя глазами хозяина, перестает воспринимать мнения власти о себе, как свои собственные. Главная проблема не в том, что кто-то теряет жилищные метры и льготы, а в том, что нужно предложить людям кое что поважнее всех метров и льгот, то, что их вполне заменяет — жизнь активиста, полную опасного смысла. Диалектика в том, что именно такая «непрактичная» установка, распространяясь среди людей, сильно помогает решать проблемы и с метрами и со льготами».
О либеральном и социалистическом феминизме
Еще в середине XIX века сформировались две ветви феминизма: либеральная и социалистическая. Либеральный феминизм всегда ставит во главу угла самореализацию и автономию. Он очень индивидуалистичен: его интересуют «моё» право голосовать, «моё» сексуальное удовольствие, «моё» право работать, «моё» право не подвергаться преследованиям и домогательствам. Есть в нем, конечно, и группы повышения осознанности и тому подобное. Но в конечном счете в центре внимания всегда отдельная женщина, стремящаяся расширить свои возможности, улучшить свои жизнь и отношения.
Немецкий феминизм исторически всегда относился к другому типу: он зародился внутри или вместе с социалистическим и социал-демократическим движениями. Для него всегда было важнее создание общества, справедливого для всех — в том числе и для женщин. Здесь всегда отводилась значимая роль государству и всегда продвигалась идея обобществления женского домашнего труда. Неизменным оставалось убеждение, что женщины и мужчины должны иметь равный статус и могут вносить в жизнь общества равный вклад. В то же время это течение феминизма исходит из того, что этот вклад должен различаться в силу биологических различий между мужчиной и женщиной. Либеральные феминистки с этим не согласны: они хотят видеть мужчин и женщин равными на основании общей для людей способности мыслить.
Борьба между этими двумя течениями продолжалась на всем протяжении истории феминизма, но во время холодной войны это противостояние приобрело новый смысл. При этом Восточная Европа, верная социалистической традиции, продолжала твердить: «У нас получилось лучше». И некоторое время американское правительство, состоящее из «белых гетеросексуальных мужчин», было очень обеспокоено тем, как восточный блок мобилизовал женщин на рынок труда и тем самым повысил свою производительность.
Но после крушения восточного блока, в середине 1990-х, американцам удалось перезапустить историю феминизма — в либеральном духе. В 1995 году на Конференции ООН по правам женщин в Пекине Хиллари Клинтон и Мадлен Олбрайт практически единолично переписали историю феминизма так, что пальма первенства оказалась у США. Внезапно американцы стали лидерами международного феминистского движения. От социалистического подхода не осталось и следа. Это было настолько ужасно, что женщины из бывших стран восточного блока в последний день раздавали всем участникам карту Восточной Европы, чтобы напомнить им о том, откуда они прибыли и с какими сложностями им пришлось бороться после краха коммунизма в 1989–1991 годах. В определенном смысле это был классический американский интеллектуальный культурный империализм. То, что ЦРУ сделало с абстрактным экспрессионизмом в пику социалистическому реализму, американские либеральные феминистки сделали с Джудит Батлер и белл хукс в пику Коллонтай и Цеткин.
8 марта — вовсе не «женский день» (это мещанский стереотип), а революционный праздник: Международный день борьбы за свои права женщины-работницы. В качестве праздничного подарка нашим читательницам (безусловно, революционно настроенным женщинам-работницам) мы публикуем знаменитое Открытое письмо Фарах Диба Ульрики Майнхоф — замечательный текст, написанный истинно радикальной феминисткой, проникнутый не буржуазными иллюзиями «войны полов» или «равенства полов», а гуманистическим стремлением к социальному освобождению всех — без различия пола, национальности и расы.
Вновь, в который раз, напоминаем нашим читателям, что 8 марта — это не вообще «женский день», а революционный праздник: День трудящихся женщин, борющихся за свои права. Поэтому мы публикуем материал человека, чьими усилиями и был учреждён этот праздник, — знаменитой немецкой революционерки Клары Цеткин, — Первая организация германских пролетарок для классовой борьбы, рассказывающий о борьбе женщин за свои права как составной части борьбы эксплуатируемых против классовой эксплуатации. Публикуем, чтобы ещё раз сказать нашим псевдолевым постсоветским «феминисткам», «борющимся» за «право» женщины на проституцию (как «часть права распоряжаться своим телом»), «права» на создание «общества без мужчин»: ваш либеральный феминизм — это буржуазное контрреволюционное дерьмо. Наш, социалистический, феминизм, имеет совсем другие цели и у него другие корни и другая революционная традиция.
Материал К. Цеткин напрямую продолжает такие наши публикации, как Ложное сознание Ульрики Майнхоф, Домитила Чунгара: боец подполья Мануэля Моралеса и Арабский мир: весна без женщин Мари-Эме Эли-Люка. Косвенно же этот материал примыкает к таким нашим публикациям, как Argumentum ad hominem и «Столица» против «Вандеи» Тимура Хомича и Пусечки и левенькие: любовь зла Александра Тарасова.
Немецкий феминизм исторически всегда относился к другому типу: он зародился внутри или вместе с социалистическим и социал-демократическим движениями. Для него всегда было важнее создание общества, справедливого для всех — в том числе и для женщин. Здесь всегда отводилась значимая роль государству и всегда продвигалась идея обобществления женского домашнего труда. Неизменным оставалось убеждение, что женщины и мужчины должны иметь равный статус и могут вносить в жизнь общества равный вклад. В то же время это течение феминизма исходит из того, что этот вклад должен различаться в силу биологических различий между мужчиной и женщиной. Либеральные феминистки с этим не согласны: они хотят видеть мужчин и женщин равными на основании общей для людей способности мыслить.
Борьба между этими двумя течениями продолжалась на всем протяжении истории феминизма, но во время холодной войны это противостояние приобрело новый смысл. При этом Восточная Европа, верная социалистической традиции, продолжала твердить: «У нас получилось лучше». И некоторое время американское правительство, состоящее из «белых гетеросексуальных мужчин», было очень обеспокоено тем, как восточный блок мобилизовал женщин на рынок труда и тем самым повысил свою производительность.
Но после крушения восточного блока, в середине 1990-х, американцам удалось перезапустить историю феминизма — в либеральном духе. В 1995 году на Конференции ООН по правам женщин в Пекине Хиллари Клинтон и Мадлен Олбрайт практически единолично переписали историю феминизма так, что пальма первенства оказалась у США. Внезапно американцы стали лидерами международного феминистского движения. От социалистического подхода не осталось и следа. Это было настолько ужасно, что женщины из бывших стран восточного блока в последний день раздавали всем участникам карту Восточной Европы, чтобы напомнить им о том, откуда они прибыли и с какими сложностями им пришлось бороться после краха коммунизма в 1989–1991 годах. В определенном смысле это был классический американский интеллектуальный культурный империализм. То, что ЦРУ сделало с абстрактным экспрессионизмом в пику социалистическому реализму, американские либеральные феминистки сделали с Джудит Батлер и белл хукс в пику Коллонтай и Цеткин.
8 марта — вовсе не «женский день» (это мещанский стереотип), а революционный праздник: Международный день борьбы за свои права женщины-работницы. В качестве праздничного подарка нашим читательницам (безусловно, революционно настроенным женщинам-работницам) мы публикуем знаменитое Открытое письмо Фарах Диба Ульрики Майнхоф — замечательный текст, написанный истинно радикальной феминисткой, проникнутый не буржуазными иллюзиями «войны полов» или «равенства полов», а гуманистическим стремлением к социальному освобождению всех — без различия пола, национальности и расы.
Вновь, в который раз, напоминаем нашим читателям, что 8 марта — это не вообще «женский день», а революционный праздник: День трудящихся женщин, борющихся за свои права. Поэтому мы публикуем материал человека, чьими усилиями и был учреждён этот праздник, — знаменитой немецкой революционерки Клары Цеткин, — Первая организация германских пролетарок для классовой борьбы, рассказывающий о борьбе женщин за свои права как составной части борьбы эксплуатируемых против классовой эксплуатации. Публикуем, чтобы ещё раз сказать нашим псевдолевым постсоветским «феминисткам», «борющимся» за «право» женщины на проституцию (как «часть права распоряжаться своим телом»), «права» на создание «общества без мужчин»: ваш либеральный феминизм — это буржуазное контрреволюционное дерьмо. Наш, социалистический, феминизм, имеет совсем другие цели и у него другие корни и другая революционная традиция.
Материал К. Цеткин напрямую продолжает такие наши публикации, как Ложное сознание Ульрики Майнхоф, Домитила Чунгара: боец подполья Мануэля Моралеса и Арабский мир: весна без женщин Мари-Эме Эли-Люка. Косвенно же этот материал примыкает к таким нашим публикациям, как Argumentum ad hominem и «Столица» против «Вандеи» Тимура Хомича и Пусечки и левенькие: любовь зла Александра Тарасова.
О «чёрном» марксизме, постмодернизме и не только
Билл Флетчер-младший о «чёрном марксизме»
Франц Фанон, Уолтер Родни, Хьюи Ньютон, Бобби Сил, Анджела Дэвис, Тома Санкара (прозванный «африканским Че Геварой») — это лишь некоторые из ключевых фигур, имена которых вспоминаются при словах «чёрный марксизм».
Билл Флетчер-младший является научным сотрудником института политических исследований, членом редакционного совета журнала Black Commentator, автором книг и публицистических статей; в прошлом он был рабочим (сварщиком на верфи), участником рабочего движения, профсоюзным деятелем. В этом небольшом видео Билл рассказывает о вкладе темнокожих людей в марксизм и о том, почему его раздражают некоторые из активистов-афроамериканцев, считающие, что марксизм — это «теория белых».
«Один из моментов, всегда привлекавших меня к Марксу и марксизму — это мысль из «Капитала» о том, что труд белых не может освободиться там, где труд чёрных носит на себе позорное клеймо.
Карл Маркс демонстрировал очень глубокое понимание истории Соединённых Штатов; но занятая им позиция — это как раз то, чего левые в США всё ещё не понимают в достаточной степени. У белых рабочих нет возможности освободиться, или, другими словами, у рабочего класса в целом нет возможности освободиться, не развив понимание проблемы расовой дискриминации и её решения.
Термин «чёрный марксизм» может пониматься по-разному; можно вспомнить знаменитую одноимённую книгу Седрика Робинсона, можно понимать под этим термином вклад темнокожих людей в марксизм.
Не было никакого абстрактного «чистого» капитализма, к которому со временем добавлялись бы другие особенности; капитализм с самого начала носил колониальный и глобальный характер. Не было бы развития капитализма без колонизации Западного полушария и работорговли. И этот факт вынуждает нас отказаться от того мнения, согласно которому расовые проблемы и африканский опыт можно анализировать отдельно от происходящего на планете, от происходящего с другими угнетёнными людьми.
Термин «чёрный марксизм» выражает также то, что на развитие марксизма большое влияние оказали Африка, Латинская Америка и Азия, особенно в отношении расового вопроса и так называемого национального или колониального вопроса.
Меня всегда раздражало, когда кто-то из движения за освобождение темнокожих говорил мне, что марксизм — это, дескать, теория белого человека. Это довольно абсурдная позиция. Заявлять подобное при том, что темнокожие люди тоже внесли свой вклад в марксизм — это просто фантастика какая-то.
Я рассматриваю марксизм как теорию эмансипации (теорию освобождения), как основу для анализа истории и общества и как метод мышления.
Одной из проблем, с которой мы столкнулись, стал рост популярности постмодернизма, который, полагаю, является для левых своеобразной раковой опухолью.
Некоторые люди изначально занимались критикой абсолютного экономического детерминизма, что в известном отношении вполне уместно, но затем эти люди ушли от марксизма в направлении постмодернизма, начав практически романтизировать своё поражение.
Я же считаю, что теория должна быть революционизирована.
Задача старшего поколения теоретиков и активистов — способствовать пониманию людьми единства теории и практики. Это то, что мы обязаны сделать.
В течение многих лет происходило обесценивание идеи создания организации, идеи самоорганизации. Похоже, некоторым людям достаточно самоутвердиться за счёт активизма, в то время как в действительности нам необходимо создавать организации, которые будут способны преобразовать общество. Но я убеждён, что со временем молодёжь всё лучше и лучше будет понимать, что именно нужно делать.
Многие из нас рассматривали марксизм, марксизм-ленинизм, маоизм и так далее как готовый план действий и в результате совершили серьёзные ошибки. В некоторых случаях эти ошибки стоили неоправданно большого количества человеческих жизней.
Лучшими в своём анализе оказались те, кто понял, что никаких чертежей не было. Есть один только метод.
Становление истины всегда происходит среди меньшинства. Это вовсе не означает, что меньшинство всегда право; но истина начинается с меньшинства, первыми её обычно открывают те, кто ставит под сомнение нечто, считающееся частью установленного порядка.
И это относится как к марксизму, так и к другим вещам: мы должны понимать, что в области теории тоже нужно совершать революции.
Теории развиваются; сначала вы должны их критически воспринять, а затем решить, в полной ли мере они соответствуют текущей реальности.
Это один из самых важных уроков, которые я стремлюсь передать молодёжи, потому что считаю, что марксизм можно развить, но не победить».
Франц Фанон, Уолтер Родни, Хьюи Ньютон, Бобби Сил, Анджела Дэвис, Тома Санкара (прозванный «африканским Че Геварой») — это лишь некоторые из ключевых фигур, имена которых вспоминаются при словах «чёрный марксизм».
Билл Флетчер-младший является научным сотрудником института политических исследований, членом редакционного совета журнала Black Commentator, автором книг и публицистических статей; в прошлом он был рабочим (сварщиком на верфи), участником рабочего движения, профсоюзным деятелем. В этом небольшом видео Билл рассказывает о вкладе темнокожих людей в марксизм и о том, почему его раздражают некоторые из активистов-афроамериканцев, считающие, что марксизм — это «теория белых».
«Труд белых не может освободиться там, где труд чёрных носит на себе позорное клеймо».
— Карл Маркс, Капитал. Том 1, 1867 год.
«Один из моментов, всегда привлекавших меня к Марксу и марксизму — это мысль из «Капитала» о том, что труд белых не может освободиться там, где труд чёрных носит на себе позорное клеймо.
Карл Маркс демонстрировал очень глубокое понимание истории Соединённых Штатов; но занятая им позиция — это как раз то, чего левые в США всё ещё не понимают в достаточной степени. У белых рабочих нет возможности освободиться, или, другими словами, у рабочего класса в целом нет возможности освободиться, не развив понимание проблемы расовой дискриминации и её решения.
Термин «чёрный марксизм» может пониматься по-разному; можно вспомнить знаменитую одноимённую книгу Седрика Робинсона, можно понимать под этим термином вклад темнокожих людей в марксизм.
Не было никакого абстрактного «чистого» капитализма, к которому со временем добавлялись бы другие особенности; капитализм с самого начала носил колониальный и глобальный характер. Не было бы развития капитализма без колонизации Западного полушария и работорговли. И этот факт вынуждает нас отказаться от того мнения, согласно которому расовые проблемы и африканский опыт можно анализировать отдельно от происходящего на планете, от происходящего с другими угнетёнными людьми.
Термин «чёрный марксизм» выражает также то, что на развитие марксизма большое влияние оказали Африка, Латинская Америка и Азия, особенно в отношении расового вопроса и так называемого национального или колониального вопроса.
Меня всегда раздражало, когда кто-то из движения за освобождение темнокожих говорил мне, что марксизм — это, дескать, теория белого человека. Это довольно абсурдная позиция. Заявлять подобное при том, что темнокожие люди тоже внесли свой вклад в марксизм — это просто фантастика какая-то.
Я рассматриваю марксизм как теорию эмансипации (теорию освобождения), как основу для анализа истории и общества и как метод мышления.
Одной из проблем, с которой мы столкнулись, стал рост популярности постмодернизма, который, полагаю, является для левых своеобразной раковой опухолью.
Некоторые люди изначально занимались критикой абсолютного экономического детерминизма, что в известном отношении вполне уместно, но затем эти люди ушли от марксизма в направлении постмодернизма, начав практически романтизировать своё поражение.
Я же считаю, что теория должна быть революционизирована.
Задача старшего поколения теоретиков и активистов — способствовать пониманию людьми единства теории и практики. Это то, что мы обязаны сделать.
В течение многих лет происходило обесценивание идеи создания организации, идеи самоорганизации. Похоже, некоторым людям достаточно самоутвердиться за счёт активизма, в то время как в действительности нам необходимо создавать организации, которые будут способны преобразовать общество. Но я убеждён, что со временем молодёжь всё лучше и лучше будет понимать, что именно нужно делать.
Многие из нас рассматривали марксизм, марксизм-ленинизм, маоизм и так далее как готовый план действий и в результате совершили серьёзные ошибки. В некоторых случаях эти ошибки стоили неоправданно большого количества человеческих жизней.
Лучшими в своём анализе оказались те, кто понял, что никаких чертежей не было. Есть один только метод.
Становление истины всегда происходит среди меньшинства. Это вовсе не означает, что меньшинство всегда право; но истина начинается с меньшинства, первыми её обычно открывают те, кто ставит под сомнение нечто, считающееся частью установленного порядка.
И это относится как к марксизму, так и к другим вещам: мы должны понимать, что в области теории тоже нужно совершать революции.
Теории развиваются; сначала вы должны их критически воспринять, а затем решить, в полной ли мере они соответствуют текущей реальности.
Это один из самых важных уроков, которые я стремлюсь передать молодёжи, потому что считаю, что марксизм можно развить, но не победить».
перевод видео
youtube
youtubeСпор о позитивизме
Спор о позитивизме
Спор о позитивизме (нем. Positivismusstreit) был политико-философским спором между критическими рационалистами (Карл Поппер, Ганс Альберт) и Франкфуртской школой (Теодор Адорно, Юрген Хабермас) в 1961 году о методологии социальных наук. Это переросло в широкую дискуссию в немецкой социологии с 1961 по 1969 год. Само название вызывает споры, поскольку именно сторонники Франкфуртской школы обвиняли критических рационалистов в том, что они являются позитивистами, в то время как последние считали себя противниками позитивизма.
На политическом уровне это был спор между левыми сторонниками Франкфуртской школы, поддерживающими революцию и буржуазными критическими рационалистами, поддерживающими реформу как предпочтительный метод изменения общества.
Обзор
Дебаты начались в 1961 году в Тюбингене, Западная Германия, на конференции Немецкого общества социологов. Спикерам конференции было предложено обсудить различия между социальными и естественными науками и статус ценностей в социальных науках.
В 1963 году дебаты разгорелись Юргеном Хабермасом в Festschrift für Adorno (сочинения в честь Адорно). Дебаты стали еще более острыми в День социологии в Гейдельберге, когда к дискуссии присоединился Герберт Маркузе. Возникли оживленные литературные дебаты между Хабермасом и Гансом Альбертом, в центре которых оказался позитивизм.
Участники также обсудили вопрос о том, усугубил ли критический рационализм Поппера и Альберта этические проблемы. Франкфуртская школа считала, что это невозможно, потому что как теория науки критический рационализм рассматривается как ограниченный областью знания.
Знаменитый спор вдохновил сборник эссе, который был опубликован в 1969 году. Эта книга была переведена на несколько языков, включая английский в 1976 году (см. Ниже). Этот сборник оживил дискуссию и представил эти идеи более широкой аудитории.
Элементы спора
В основе этого спора лежит спор об оценочных суждениях (Werturteilsstreit) в немецкой социологии и экономике по вопросу о том, являются ли утверждения различных социальных наук нормативными и обязательными в политике, и могут ли их меры быть научно обоснованными и быть обоснованными. применяется в политических действиях. Следовательно, спор о позитивизме также называют вторым Werturteilsstreit.
Предшественник дискуссии о позитивизме можно проследить до эссе Макса Хоркхаймера «Der neueste Angriff auf die Metaphysik» («Последняя атака на метафизику»), опубликованного в 1937 году, в котором критикуется логический позитивизм Венского кружка. Продолжительная критика позитивизма привела к образованию двух лагерей: с одной стороны, мы находим критический рационализм, продвигаемый Карлом Поппером, а с другой — критическую теорию, выдвинутую Франкфуртской школой. Эта точка зрения подкреплялась тем фактом, что основная работа Поппера «Логика научных открытий» была опубликована в основной серии книг Венского кружка. Поппер, однако, считал себя противником позитивизма, и его главная работа заключалась в резкой атаке на него.
Оба лагеря признают, что социология не может избежать оценочного суждения, которое неизбежно влияет на последующие выводы. При критическом рационализме в социологии следует сохранить научный подход, а там, где использование индукционного метода невозможно, его следует избегать. Это приводит к тому, что социология имеет прочную основу для наблюдений и надежных выводов, которые нельзя игнорировать в политике. Для критического рационализма социологию лучше всего рассматривать как набор эмпирических вопросов, подлежащих научному исследованию.
Критическая теория Франкфуртской школы, напротив, отрицает возможность отделения социологии от ее метафизического наследия; эмпирические вопросы обязательно коренятся в основных философских вопросах. Опираясь на концепции гегелевской и марксистской традиций, критическая теория рассматривает общество как конкретную целостность, социальную среду, например Семья, власти, сверстники или средства массовой информации формируют индивидуальное сознание. Согласно Франкфуртской школе, важно раскрыть структуру общества, чтобы позволить людям преодолеть загнанность в угол. Критический рационализм считает эту цель невозможной, а любые попытки (изменить общество, исходя из, возможно, ненаучных выводов) опасными. Франкфуртская школа считает критический рационализм загнанным в угол, не позволяя себе задавать научные вопросы, когда недоступны лишь некоторые методы. Оглядываясь назад на историю:
Социальное существование также определяет мышление ученых. Все гипотезы, выдвинутые учеными (которые должны быть опровергнуты), ограничены мыслимым обществом. Хотя критический рационализм предоставляет методы, которые должны оказывать влияние на общество, именно эта совокупность делает реформы, за которые выступает Поппер, неэффективными для заметных изменений.
Поппер, напротив, считал, что взгляд Франкфуртской школы был идеологией историзма, неспособной увидеть, что любая попытка вызвать полное изменение общества (т. е. Революцию) ведет к насилию, и что общество лучше менять шаг за шагом (посредством реформ). для решения конкретных проблем и устранения конкретных зол. Согласно Попперу, люди, включая ученых, свободны принимать решения и, возможно, ограничены своим социальным существованием, но не полностью им определяются. Тогда изменения могут выглядеть неэффективными и очень медленными, но со временем они будут накапливаться. Поппер считает, что это меньшее зло по сравнению с насильственными революциями, поскольку такие реформы можно отменить, если они только ухудшат положение, в то время как революции обычно приводят к длительным периодам тирании. Таким образом, для Поппера следует отдать предпочтение методу реформ.
Критические теоретики использовали термин «позитивизм» как охватывающий термин для обозначения различных философских школ, которые, по их мнению, были основаны на одной и той же методологической основе; эти школы включали Венский кружок, логический позитивизм, реализм и логический атомизм (см. Эндрю Арато и Эйке Гебхардт (редакторы), The Essential Frankfurt School Reader, Continuum, 1978, p. 373).
Также по теме:
Дальнейшее чтение
Спор о позитивизме (нем. Positivismusstreit) был политико-философским спором между критическими рационалистами (Карл Поппер, Ганс Альберт) и Франкфуртской школой (Теодор Адорно, Юрген Хабермас) в 1961 году о методологии социальных наук. Это переросло в широкую дискуссию в немецкой социологии с 1961 по 1969 год. Само название вызывает споры, поскольку именно сторонники Франкфуртской школы обвиняли критических рационалистов в том, что они являются позитивистами, в то время как последние считали себя противниками позитивизма.
На политическом уровне это был спор между левыми сторонниками Франкфуртской школы, поддерживающими революцию и буржуазными критическими рационалистами, поддерживающими реформу как предпочтительный метод изменения общества.
Дебаты начались в 1961 году в Тюбингене, Западная Германия, на конференции Немецкого общества социологов. Спикерам конференции было предложено обсудить различия между социальными и естественными науками и статус ценностей в социальных науках.
В 1963 году дебаты разгорелись Юргеном Хабермасом в Festschrift für Adorno (сочинения в честь Адорно). Дебаты стали еще более острыми в День социологии в Гейдельберге, когда к дискуссии присоединился Герберт Маркузе. Возникли оживленные литературные дебаты между Хабермасом и Гансом Альбертом, в центре которых оказался позитивизм.
Участники также обсудили вопрос о том, усугубил ли критический рационализм Поппера и Альберта этические проблемы. Франкфуртская школа считала, что это невозможно, потому что как теория науки критический рационализм рассматривается как ограниченный областью знания.
Знаменитый спор вдохновил сборник эссе, который был опубликован в 1969 году. Эта книга была переведена на несколько языков, включая английский в 1976 году (см. Ниже). Этот сборник оживил дискуссию и представил эти идеи более широкой аудитории.
В основе этого спора лежит спор об оценочных суждениях (Werturteilsstreit) в немецкой социологии и экономике по вопросу о том, являются ли утверждения различных социальных наук нормативными и обязательными в политике, и могут ли их меры быть научно обоснованными и быть обоснованными. применяется в политических действиях. Следовательно, спор о позитивизме также называют вторым Werturteilsstreit.
Предшественник дискуссии о позитивизме можно проследить до эссе Макса Хоркхаймера «Der neueste Angriff auf die Metaphysik» («Последняя атака на метафизику»), опубликованного в 1937 году, в котором критикуется логический позитивизм Венского кружка. Продолжительная критика позитивизма привела к образованию двух лагерей: с одной стороны, мы находим критический рационализм, продвигаемый Карлом Поппером, а с другой — критическую теорию, выдвинутую Франкфуртской школой. Эта точка зрения подкреплялась тем фактом, что основная работа Поппера «Логика научных открытий» была опубликована в основной серии книг Венского кружка. Поппер, однако, считал себя противником позитивизма, и его главная работа заключалась в резкой атаке на него.
Оба лагеря признают, что социология не может избежать оценочного суждения, которое неизбежно влияет на последующие выводы. При критическом рационализме в социологии следует сохранить научный подход, а там, где использование индукционного метода невозможно, его следует избегать. Это приводит к тому, что социология имеет прочную основу для наблюдений и надежных выводов, которые нельзя игнорировать в политике. Для критического рационализма социологию лучше всего рассматривать как набор эмпирических вопросов, подлежащих научному исследованию.
Критическая теория Франкфуртской школы, напротив, отрицает возможность отделения социологии от ее метафизического наследия; эмпирические вопросы обязательно коренятся в основных философских вопросах. Опираясь на концепции гегелевской и марксистской традиций, критическая теория рассматривает общество как конкретную целостность, социальную среду, например Семья, власти, сверстники или средства массовой информации формируют индивидуальное сознание. Согласно Франкфуртской школе, важно раскрыть структуру общества, чтобы позволить людям преодолеть загнанность в угол. Критический рационализм считает эту цель невозможной, а любые попытки (изменить общество, исходя из, возможно, ненаучных выводов) опасными. Франкфуртская школа считает критический рационализм загнанным в угол, не позволяя себе задавать научные вопросы, когда недоступны лишь некоторые методы. Оглядываясь назад на историю:
«Не сознание людей определяет их бытие, но их социальное существование определяет их сознание».
— Карл Маркс, «К критике политической экономии», 1859 год.
Социальное существование также определяет мышление ученых. Все гипотезы, выдвинутые учеными (которые должны быть опровергнуты), ограничены мыслимым обществом. Хотя критический рационализм предоставляет методы, которые должны оказывать влияние на общество, именно эта совокупность делает реформы, за которые выступает Поппер, неэффективными для заметных изменений.
Поппер, напротив, считал, что взгляд Франкфуртской школы был идеологией историзма, неспособной увидеть, что любая попытка вызвать полное изменение общества (т. е. Революцию) ведет к насилию, и что общество лучше менять шаг за шагом (посредством реформ). для решения конкретных проблем и устранения конкретных зол. Согласно Попперу, люди, включая ученых, свободны принимать решения и, возможно, ограничены своим социальным существованием, но не полностью им определяются. Тогда изменения могут выглядеть неэффективными и очень медленными, но со временем они будут накапливаться. Поппер считает, что это меньшее зло по сравнению с насильственными революциями, поскольку такие реформы можно отменить, если они только ухудшат положение, в то время как революции обычно приводят к длительным периодам тирании. Таким образом, для Поппера следует отдать предпочтение методу реформ.
Критические теоретики использовали термин «позитивизм» как охватывающий термин для обозначения различных философских школ, которые, по их мнению, были основаны на одной и той же методологической основе; эти школы включали Венский кружок, логический позитивизм, реализм и логический атомизм (см. Эндрю Арато и Эйке Гебхардт (редакторы), The Essential Frankfurt School Reader, Continuum, 1978, p. 373).
Также по теме:
- Антипозитивизм
- Дебаты Кассирера-Хайдеггера
- Дебаты Фуко-Хабермаса
- Дебаты Гадамера и Деррида
- Легенда Поппера
- Дебаты Серла-Деррида
Дальнейшее чтение
- Адорно, Альберт, Дарендорф, Хабермас, Пилот и Поппер, Позитивистский спор в немецкой социологии, Heinemann London 1976 и Harper Torchbook 1976.
- Хабермас, Знания и человеческие интересы (оригинал: Erkenntnis und Interesse, 1968).
- Хабермас, Технология и наука как идеология (оригинал: Technik und Wissenschaft als «Ideologie», 1968).
- Гельмут Ф. Прядильщик, Поппер унд die Politik. Берлин (Дитц), 1978.
- Штрубенхофф, Мариус, 'Спор о позитивизме в немецкой социологии, 1954-1970', История европейских идей 44 (2018).
- Дамс, Х.-Дж., Positivismusstreit. Die Auseinandersetzungen der Frankfurter Schule mit dem logischen Positivismus, dem amerikanischen Pragmatismus und dem kritischen Rationalismus, Frankfurt a.M. (Зуркамп), 1994.
- Дополнительную литературу можно найти в немецком «Учебном пособии по Гансу Альберту».
О субъективности «свободного рынка»
ТРУД ДОЛЖЕН БЫТЬ СВОБОДНЫМ
«В 1819 году на обсуждение британского парламента был вынесен новый законопроект, регламентирующий детский труд: Акт о регулировании труда на бумагопрядильных фабриках. По современным меркам, предложенный закон был удивительно «скромен». Он запрещал принимать на работу маленьких детей — то есть, тех, кому еще не исполнилось девяти лет. При этом детям постарше (в возрасте от десяти до шестнадцати лет) по-прежнему разрешалось работать, но количество рабочих часов для них сокращалось до двенадцати в день (да, с детишками начали обходиться очень мягко). Новые правила относились только к бумагопрядильным фабрикам, которые, по общему мнению, славились особенным пренебрежением к здоровью рабочих.
Предложение вызвало большую полемику. Противники видели в нем нарушение незыблемости свободы заключения договора и, тем самым, подрывание самих основ свободного рынка. Обсуждая законопроект, некоторые члены палаты лордов высказывались против на том основании, что «труд должен быть свободным». Их аргумент гласил: дети хотят работать (и им нужна работа), а владельцы фабрик хотят принимать их на работу, так что же в этом плохого?
Сегодня даже самым горячим сторонникам свободного рынка в Британии и других богатых странах и в голову не придет снова включить детский труд в пакет требований либерализации рынка, которой они так жаждут. Однако до конца XIX — начала XX века, когда в Европе и Северной Америке были введены первые серьезные ограничения на использование детского труда, многие уважаемые люди рассматривали регулирование детского труда как противоречащее принципам свободного рынка.
При таком подходе «свобода» рынка так же субъективна, как для влюбленного красота его возлюбленной. Если вы считаете, что дети должны быть лишены необходимости работать, и это их право важнее, чем право владельцев фабрик нанимать того, кого они считают наиболее выгодным нанимать, то вы не станете усматривать в запрете на детский труд нарушение свободы рынка рабочей силы. Если же вы уверены в обратном, то будете наблюдать «несвободный» рынок, скованный неоправданным государственным регулированием.
Нет нужды возвращаться на два века назад, чтобы увидеть, как ограничения, которые мы принимаем как само собой разумеющиеся (и воспринимаем как несущественные «возмущения на поверхности» свободного рынка), на первых порах подвергались жесткой критике за подрыв основ свободной конкуренции. Когда несколько десятилетий назад появились экологические нормы (например, ограничения на выхлопные газы и промышленные выбросы в атмосферу), многие восприняли их в штыки как серьезные нарушения нашей свободы выбора. Противники этих норм задавали вопрос: если люди хотят ездить на машинах, которые загрязняют воздух, или если фабрики считают более грязное производство более прибыльным, с какой стати правительство должно препятствовать им в осуществлении выбора? Сегодня большинство людей воспринимает эти ограничения как естественные. Они убеждены, что действия, наносящие вред другим, пусть даже непреднамеренный (такой, как загрязнение окружающей среды), необходимо сдерживать.
Многие также понимают, что бережное расходование энергетических ресурсов — разумно, поскольку далеко не все из этих ресурсов возобновимы. Да и влияние человека на климатические изменения тоже нелишне было бы снизить.
Если степень свободы одного и того же рынка различными людьми оценивается по-разному, то значит, объективного способа оценить, насколько свободен этот рынок, не существует. Иными словами, свободный рынок — это иллюзия. Если некоторые рынки с виду кажутся свободными, то только потому, что мы всецело одобряем ограничения, на которых они базируются, и поэтому эти ограничения становятся для нас незаметны».
— Ха Джун Чхан, «23 тайны: то, что вам не расскажут про капитализм», 2010 год
«В 1819 году на обсуждение британского парламента был вынесен новый законопроект, регламентирующий детский труд: Акт о регулировании труда на бумагопрядильных фабриках. По современным меркам, предложенный закон был удивительно «скромен». Он запрещал принимать на работу маленьких детей — то есть, тех, кому еще не исполнилось девяти лет. При этом детям постарше (в возрасте от десяти до шестнадцати лет) по-прежнему разрешалось работать, но количество рабочих часов для них сокращалось до двенадцати в день (да, с детишками начали обходиться очень мягко). Новые правила относились только к бумагопрядильным фабрикам, которые, по общему мнению, славились особенным пренебрежением к здоровью рабочих.
Предложение вызвало большую полемику. Противники видели в нем нарушение незыблемости свободы заключения договора и, тем самым, подрывание самих основ свободного рынка. Обсуждая законопроект, некоторые члены палаты лордов высказывались против на том основании, что «труд должен быть свободным». Их аргумент гласил: дети хотят работать (и им нужна работа), а владельцы фабрик хотят принимать их на работу, так что же в этом плохого?
Сегодня даже самым горячим сторонникам свободного рынка в Британии и других богатых странах и в голову не придет снова включить детский труд в пакет требований либерализации рынка, которой они так жаждут. Однако до конца XIX — начала XX века, когда в Европе и Северной Америке были введены первые серьезные ограничения на использование детского труда, многие уважаемые люди рассматривали регулирование детского труда как противоречащее принципам свободного рынка.
При таком подходе «свобода» рынка так же субъективна, как для влюбленного красота его возлюбленной. Если вы считаете, что дети должны быть лишены необходимости работать, и это их право важнее, чем право владельцев фабрик нанимать того, кого они считают наиболее выгодным нанимать, то вы не станете усматривать в запрете на детский труд нарушение свободы рынка рабочей силы. Если же вы уверены в обратном, то будете наблюдать «несвободный» рынок, скованный неоправданным государственным регулированием.
Нет нужды возвращаться на два века назад, чтобы увидеть, как ограничения, которые мы принимаем как само собой разумеющиеся (и воспринимаем как несущественные «возмущения на поверхности» свободного рынка), на первых порах подвергались жесткой критике за подрыв основ свободной конкуренции. Когда несколько десятилетий назад появились экологические нормы (например, ограничения на выхлопные газы и промышленные выбросы в атмосферу), многие восприняли их в штыки как серьезные нарушения нашей свободы выбора. Противники этих норм задавали вопрос: если люди хотят ездить на машинах, которые загрязняют воздух, или если фабрики считают более грязное производство более прибыльным, с какой стати правительство должно препятствовать им в осуществлении выбора? Сегодня большинство людей воспринимает эти ограничения как естественные. Они убеждены, что действия, наносящие вред другим, пусть даже непреднамеренный (такой, как загрязнение окружающей среды), необходимо сдерживать.
Многие также понимают, что бережное расходование энергетических ресурсов — разумно, поскольку далеко не все из этих ресурсов возобновимы. Да и влияние человека на климатические изменения тоже нелишне было бы снизить.
Если степень свободы одного и того же рынка различными людьми оценивается по-разному, то значит, объективного способа оценить, насколько свободен этот рынок, не существует. Иными словами, свободный рынок — это иллюзия. Если некоторые рынки с виду кажутся свободными, то только потому, что мы всецело одобряем ограничения, на которых они базируются, и поэтому эти ограничения становятся для нас незаметны».
— Ха Джун Чхан, «23 тайны: то, что вам не расскажут про капитализм», 2010 год
О понятии либерализма
Либеральный — самое непонятное определение в мире
Не так много терминов породили больше недоразумений, чем слово «либеральный». И хотя оно не использовалось до XIX века, идеи, лежащие в основе либерализма, встречались еще в XVII столетии, в работах таких мыслителей, как Томас Гоббс и Джон Локк. Классическое значение термина описывает такое положение вещей, при котором наивысший приоритет имеет свобода личности. С экономической точки зрения, это означает защиту права человека на использование своей собственности по личному усмотрению, особенно в том, что касается заработка денег. Лучшее правительство, по мнению приверженцев либерализма, — то, которое обеспечивает самые минимальные условия для осуществления таких прав: закон и порядок. Такое правительство (государство) называется минимальным государством. Распространенным лозунгом среди либералов того времени было «невмешательство» («Пусть все идет своим чередом»), так что либерализм также называют доктриной невмешательства.
Сегодня либерализм, как правило, приравнивается к пропаганде демократии, учитывая его акцент на политических правах человека, в том числе на свободе слова. Тем не менее до середины XX века большинство либералов не были демократами. Либералы раннего периода уже отказались от консервативной точки зрения, будто традиции и социальная иерархия должны иметь приоритет перед правами человека. Но они также были уверены, что не каждый достоин таких прав. По мнению либералов, женщины не обладают достаточными умственными способностями, поэтому они не должны голосовать. Либералы также настаивали на том, что и беднякам нельзя давать право голоса, потому что они станут выбирать политиков, призывающих конфисковать частную собственность. Адам Смит открыто признавал, что:
Еще более запутанным данное понятие делает то, что в США термин «либеральный» употребляется для описания позиции левоцентристской партии. Американских «либералов», таких как Тед Кеннеди или Пол Кругман, в Европе называли бы социал-демократами. В Европе же этот термин используется для описания, например, сторонников Свободной демократической партии в Германии, которых в США причислили бы к либертарианцам.
Еще есть неолиберализм — доминирующая с 1980 года экономическая концепция (см. ниже). Он очень близок к классическому либерализму, но все же не его точная копия. С экономической точки зрения, неолиберализм выступает за минимальное государство, но с некоторыми изменениями: самое главное отличие заключается в том, что он признает центральный банк и его монополию на эмиссию банкнот, в то время как классические либералы считали, что в производстве денег тоже должна быть конкуренция. С политической точки зрения, неолибералы не выступают открыто против демократии, как делали классические либералы. Но многие из них готовы пожертвовать демократией во имя частной собственности и свободного рынка.
Неолиберализм, особенно в развивающихся странах, известен как подход Вашингтонского консенсуса, потому что его последовательно отстаивали три наиболее мощные экономические организации в мире, все расположенные в Вашингтоне, а именно Министерство финансов США, Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк.
В действительности в период с 1870-го по 1913 год на международной арене отнюдь не наблюдалось всеобщего либерализма. В сердце капитализма, Западной Европе и США, торговый протекционизм фактически вырос, а не уменьшился.
— Ха Джун Чхан, «Как устроена экономика», 2015 год, Глава 3, страницы 48—49.
Не так много терминов породили больше недоразумений, чем слово «либеральный». И хотя оно не использовалось до XIX века, идеи, лежащие в основе либерализма, встречались еще в XVII столетии, в работах таких мыслителей, как Томас Гоббс и Джон Локк. Классическое значение термина описывает такое положение вещей, при котором наивысший приоритет имеет свобода личности. С экономической точки зрения, это означает защиту права человека на использование своей собственности по личному усмотрению, особенно в том, что касается заработка денег. Лучшее правительство, по мнению приверженцев либерализма, — то, которое обеспечивает самые минимальные условия для осуществления таких прав: закон и порядок. Такое правительство (государство) называется минимальным государством. Распространенным лозунгом среди либералов того времени было «невмешательство» («Пусть все идет своим чередом»), так что либерализм также называют доктриной невмешательства.
Сегодня либерализм, как правило, приравнивается к пропаганде демократии, учитывая его акцент на политических правах человека, в том числе на свободе слова. Тем не менее до середины XX века большинство либералов не были демократами. Либералы раннего периода уже отказались от консервативной точки зрения, будто традиции и социальная иерархия должны иметь приоритет перед правами человека. Но они также были уверены, что не каждый достоин таких прав. По мнению либералов, женщины не обладают достаточными умственными способностями, поэтому они не должны голосовать. Либералы также настаивали на том, что и беднякам нельзя давать право голоса, потому что они станут выбирать политиков, призывающих конфисковать частную собственность. Адам Смит открыто признавал, что:
«Правительство — на самом деле институт, призванный защищать богатых от бедных или тех, кто имеет какую-то собственность, от тех, кто ее не имеет».
— A. Smith, “An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations” (Oxford: Clarendon Press, 1976), р. 181.
Еще более запутанным данное понятие делает то, что в США термин «либеральный» употребляется для описания позиции левоцентристской партии. Американских «либералов», таких как Тед Кеннеди или Пол Кругман, в Европе называли бы социал-демократами. В Европе же этот термин используется для описания, например, сторонников Свободной демократической партии в Германии, которых в США причислили бы к либертарианцам.
Еще есть неолиберализм — доминирующая с 1980 года экономическая концепция (см. ниже). Он очень близок к классическому либерализму, но все же не его точная копия. С экономической точки зрения, неолиберализм выступает за минимальное государство, но с некоторыми изменениями: самое главное отличие заключается в том, что он признает центральный банк и его монополию на эмиссию банкнот, в то время как классические либералы считали, что в производстве денег тоже должна быть конкуренция. С политической точки зрения, неолибералы не выступают открыто против демократии, как делали классические либералы. Но многие из них готовы пожертвовать демократией во имя частной собственности и свободного рынка.
Неолиберализм, особенно в развивающихся странах, известен как подход Вашингтонского консенсуса, потому что его последовательно отстаивали три наиболее мощные экономические организации в мире, все расположенные в Вашингтоне, а именно Министерство финансов США, Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк.
В действительности в период с 1870-го по 1913 год на международной арене отнюдь не наблюдалось всеобщего либерализма. В сердце капитализма, Западной Европе и США, торговый протекционизм фактически вырос, а не уменьшился.
— Ха Джун Чхан, «Как устроена экономика», 2015 год, Глава 3, страницы 48—49.
Рекомендуемые статьи
Культ успеха как идеология современной России — 1 декабря, 2020 года. «Достаточно долгое время в России говорят о национальной идее. О ней рассуждают на круглых столах правительственных, общественных и религиозных организаций, пишут в блогах и на самых разнообразных форумах. Национальная идея видится самой разной: от столбовой дороги модернизации «по-медведевски» до возрождения некоторых элементов советского строя или даже Российской империи. Но за ширмой споров и дискуссий, оказавшихся, по большей части, пустой говорильней национальная идея уже была сформирована и вполне себе существовала в головах и душах населения России. Эта поистине всеобщая идея — культ индивидуального успеха. Почему так? Все очень просто: если откинуть любую словесную шелуху о том, «как жить правильно», а также внешние и наносные традиции и стереотипы, то картина открывается весьма неприглядная. В обществе идет непрерывная война всех против всех, и эта война имеет вполне четкую цель — обладание ресурсами ради доминирования (хотя бы морального) над другими людьми. Это и недавно начавшиеся «гендерные войны», «войны достатков», эпидемия разводов и банкротств, сутяжничества ради обладания имуществом и много чего другого.
Демократия с южнокорейской спецификой — Южная Корея (как и другие «азиатские тигры») уже два десятка лет является излюбленным примером неолиберальной пропаганды в России: дескать, вот вам образец успешного вхождения в капитализм за пределами «первого мира», построения благосостояния и демократии; и мы так сможем (вариант: если у нас не получается, то потому, что население России — «безрукие совки»). Какими жертвами создавалось «благосостояние» в Южной Корее и было ли оно вообще когда-нибудь (даже до кризиса 1997 года, обвалившего экономику страны), мы обязательно расскажем читателю в будущем. А пока — статья Владимира Тихонова Демократия с южнокорейской спецификой рассказывает, как выглядит на самом деле хвалёная южнокорейская «демократия».
Конец утопии — Сегодня — спустя почти 30 лет после краха Советского Союза — отечественные левые в массе своей всё ещё путаются в паутине догматизма: находятся в плену недиалектического, позитивистского понимания перехода от капитализма к социализму; восхваляют индустриальный способ производства; считают утопию ругательством вместо того, чтобы понимать её как позитивный социально-политический проект будущего; наконец, пребывают в растерянности от того, что не обнаруживают вокруг себя революционный класс, — и панически ищут его или произвольно назначают. Хотя на все эти вопросы ответил ещё 50 лет назад Герберт Маркузе в своей работе Конец утопии, которую мы и публикуем.
Ложное сознание и Открытое письмо Фарах Диба Ульрики Майнхоф — замечательные тексты, написанные истинно радикальной феминисткой, проникнутые не буржуазными иллюзиями «войны полов» или «равенства полов», а гуманистическим стремлением к социальному освобождению всех — без различия пола, национальности и расы.
Демократия с южнокорейской спецификой — Южная Корея (как и другие «азиатские тигры») уже два десятка лет является излюбленным примером неолиберальной пропаганды в России: дескать, вот вам образец успешного вхождения в капитализм за пределами «первого мира», построения благосостояния и демократии; и мы так сможем (вариант: если у нас не получается, то потому, что население России — «безрукие совки»). Какими жертвами создавалось «благосостояние» в Южной Корее и было ли оно вообще когда-нибудь (даже до кризиса 1997 года, обвалившего экономику страны), мы обязательно расскажем читателю в будущем. А пока — статья Владимира Тихонова Демократия с южнокорейской спецификой рассказывает, как выглядит на самом деле хвалёная южнокорейская «демократия».
Конец утопии — Сегодня — спустя почти 30 лет после краха Советского Союза — отечественные левые в массе своей всё ещё путаются в паутине догматизма: находятся в плену недиалектического, позитивистского понимания перехода от капитализма к социализму; восхваляют индустриальный способ производства; считают утопию ругательством вместо того, чтобы понимать её как позитивный социально-политический проект будущего; наконец, пребывают в растерянности от того, что не обнаруживают вокруг себя революционный класс, — и панически ищут его или произвольно назначают. Хотя на все эти вопросы ответил ещё 50 лет назад Герберт Маркузе в своей работе Конец утопии, которую мы и публикуем.
Ложное сознание и Открытое письмо Фарах Диба Ульрики Майнхоф — замечательные тексты, написанные истинно радикальной феминисткой, проникнутые не буржуазными иллюзиями «войны полов» или «равенства полов», а гуманистическим стремлением к социальному освобождению всех — без различия пола, национальности и расы.
Ссылки для изучения современной теории
Первая — Научно-просветительский журнал «Скепсис». Множество материала самых разных авторов по истории, философии, социологии, религиоведению, этнографии и др.
Вторая — «К новой идеологии — к новой революции!» Страница известного социолога и публициста Александра Тарасова, его друзей и союзников. Тут можно изучить современную теорию марксизма, историю латиноамериканских стран, критику «псевдолевых», а также множество текстов по современному положению дел.
Третья — «Читая Ильенкова». Библиотека текстов одного из самых интересных советских философов-марксистов. Подойдёт для тех, кто хочет изучить без «спиритуалистического» словоблудия диалектическую логику.
Из достаточно хороших русскоязычных ресурсов по классическому марксизму мы рекомендуем:
Классический марксизм XXI века! — на этом ресурсе мы встречали множество хороших материалов, в качестве примера: вот эта статья по «Капиталу» Маркса.
Марксистская рабочая партия — на этом ресурсе рекомендуем ознакомиться вот c этой статьёй в газете. Написано в стиле критического анализа, что очень хорошо.
Из международных ресурсов рекомендуем:
Marxists Internet Archive — Крупнейший ресурс в мире по классическому марксизму и один из самых полезных — огромное множество статей на оригинальных языках и переводов. Выбрать русский язык можете здесь.
New Left Review — Англоязычный журнал в котором печатались Дэвид Харви, Иммануил Валлерстайн и многие другие авторы.
Monthly Review — Ежемесячный англоязычный журнал. В нём впервые вышла статья Альберта Эйнштейна «Почему социализм?».
Вторая — «К новой идеологии — к новой революции!» Страница известного социолога и публициста Александра Тарасова, его друзей и союзников. Тут можно изучить современную теорию марксизма, историю латиноамериканских стран, критику «псевдолевых», а также множество текстов по современному положению дел.
Третья — «Читая Ильенкова». Библиотека текстов одного из самых интересных советских философов-марксистов. Подойдёт для тех, кто хочет изучить без «спиритуалистического» словоблудия диалектическую логику.
Из достаточно хороших русскоязычных ресурсов по классическому марксизму мы рекомендуем:
Классический марксизм XXI века! — на этом ресурсе мы встречали множество хороших материалов, в качестве примера: вот эта статья по «Капиталу» Маркса.
Марксистская рабочая партия — на этом ресурсе рекомендуем ознакомиться вот c этой статьёй в газете. Написано в стиле критического анализа, что очень хорошо.
Из международных ресурсов рекомендуем:
Marxists Internet Archive — Крупнейший ресурс в мире по классическому марксизму и один из самых полезных — огромное множество статей на оригинальных языках и переводов. Выбрать русский язык можете здесь.
New Left Review — Англоязычный журнал в котором печатались Дэвид Харви, Иммануил Валлерстайн и многие другие авторы.
Monthly Review — Ежемесячный англоязычный журнал. В нём впервые вышла статья Альберта Эйнштейна «Почему социализм?».
Стивен Хокинг про капитализм и автоматизацию
Мы должны бояться капитализма, а не роботов
«Если машины производят всё, что нам нужно, результат будет зависеть от того, как продукты распределяются».
14 марта 2018 не стало одного из величайших ученых современности — Стивена Хокинга. Он был убежденным атеистом, сторонником британских лейбористов, противником войн во Вьетнаме и Ираке. Придерживался необходимости ядерного разоружения, поддерживал всеобщее здравоохранение и борьбу с изменениями климата. Стивен далеко не разделял идею о том, что современная капиталистическая система является «концом истории» человечества.
По словам физика Стивена Хокинга, машины не смогут привести к экономическому апокалипсису роботов, но жадные люди могут это сделать.
В четверг, в разделе Reddit «Спрашивай о чем угодно», учёный прогнозировал, что экономическое неравенство будет взлетать по мере того, как рабочие места будут становиться автоматизированными, а богатые владельцы машин будут отказываться перераспределять своё быстрорастущее богатство:
По сути, владельцы машин станут буржуазией новой эры, в которой корпорации, которыми они владеют, не будут предоставлять рабочие места настоящим людям.
А так пропасть между сверхбогатыми и остальными растет. Во-первых, по словам французского экономиста Томаса Пикетти, капитал — такой как акции или собственность — накапливает стоимость намного быстрее, чем реальный рост экономики. Богатство богатых приумножается быстрее, чем увеличивается заработная плата, а рабочий класс никогда не сможет его догнать.
Если Хокинг прав, проблема не в том, чтобы наверстать упущенное. Будет сложно хоть на дюйм пройти исходный рубеж.
Источники:
«Если машины производят всё, что нам нужно, результат будет зависеть от того, как продукты распределяются».
14 марта 2018 не стало одного из величайших ученых современности — Стивена Хокинга. Он был убежденным атеистом, сторонником британских лейбористов, противником войн во Вьетнаме и Ираке. Придерживался необходимости ядерного разоружения, поддерживал всеобщее здравоохранение и борьбу с изменениями климата. Стивен далеко не разделял идею о том, что современная капиталистическая система является «концом истории» человечества.
По словам физика Стивена Хокинга, машины не смогут привести к экономическому апокалипсису роботов, но жадные люди могут это сделать.
В четверг, в разделе Reddit «Спрашивай о чем угодно», учёный прогнозировал, что экономическое неравенство будет взлетать по мере того, как рабочие места будут становиться автоматизированными, а богатые владельцы машин будут отказываться перераспределять своё быстрорастущее богатство:
«Если машины производят всё, что нам нужно, результат будет зависеть от того, как это распределяется. Каждый может наслаждаться жизнью полной роскоши и отдыха, только если машины производящие блага станут общим достоянием, либо большинство людей в конечном итоге станут катастрофически бедны, если владельцы машин будут выступать против перераспределения богатства. Пока что тенденция, тяготеет ко второму варианту, технологии приводят ко всё большему неравенству».
— Стивен Хокинг, четверг, 8 октября 2015, Reddit
По сути, владельцы машин станут буржуазией новой эры, в которой корпорации, которыми они владеют, не будут предоставлять рабочие места настоящим людям.
А так пропасть между сверхбогатыми и остальными растет. Во-первых, по словам французского экономиста Томаса Пикетти, капитал — такой как акции или собственность — накапливает стоимость намного быстрее, чем реальный рост экономики. Богатство богатых приумножается быстрее, чем увеличивается заработная плата, а рабочий класс никогда не сможет его догнать.
Если Хокинг прав, проблема не в том, чтобы наверстать упущенное. Будет сложно хоть на дюйм пройти исходный рубеж.
«Мы живем в мире растущего, а не уменьшающегося финансового неравенства, в котором многие люди могут видеть, как исчезает не только их уровень жизни, но и способность зарабатывать на жизнь вообще».
«Мы не можем игнорировать неравенство, потому что у нас есть средства для уничтожения нашего мира, но не для того, чтобы сбежать из него».
«Мы не можем игнорировать неравенство, потому что у нас есть средства для уничтожения нашего мира, но не для того, чтобы сбежать из него».
— Стивен Хокинг, Это самое опасное время для нашей планеты, The Guardian
Источники:
- Stephen Hawking Says We Should Really Be Scared Of Capitalism, Not Robots;
- Science AMA Series: Stephen Hawking AMA Answers!, Thu 08 Oct 2015 15:05:26 GMT +0300
- Stephen Hawking: This is the most dangerous time for our planet, Thu 1 Dec 2016 18.28 GMT
- Economist Thomas Piketty Explains Why Income Inequality Is Just Getting Started
Иммануил Валлерстайн. Ленин и ленинизм сегодня и послезавтра
Ленин и ленинизм сегодня и послезавтра «Эксперт» №1 (735). 27 Декабря. 2010.
Марксизм-ленинизм умер, и ничто его не воскресит. Однако при этом не умерли ни марксизм, ни ленинизм. Более того, и сам Ленин находится на пути к исторической реабилитации, по крайней мере в России. Но, увы, сегодня повсеместно чувствуется неспособность уловить аналитические различия между этими концепциями, что мешает ясности политических рассуждений как в России, так и в остальном мире.
Марксизм-ленинизм изобрела в 1923 году советская партийная верхушка. Эта догма была навязана коммунистическим партиям остального мира наподобие смирительной рубашки. Шаг вправо или влево — и из Москвы их клеймили как ревизионистов и отступников. То, что стало называться марксизмом-ленинизмом, стало бесконечно повторяемым и зазубриваемым катехизисом, хотя частности и целые разделы при этом могли меняться в соответствии с изменениями геополитической тактики советского руководства. Это учение казалось монолитным, хотя на самом деле постоянно лепилось и перелепливалось — однако право перелепливать принадлежало исключительно московскому Центру. Марксизм-ленинизм никогда не имел постоянной и логически связной формулировки. Придерживаться устаревшей и отмененной версии марксизма-ленинизма считалось ересью не меньшей, чем серьезное логическое обсуждение новейшей официальной версии.
Марксизм-ленинизм оставался действенным учением, покуда был жив Сталин. Вождь проводил идеологическую линию с помощью периодических партчисток и репрессий внутри СССР и жесткой опеки над единомышленниками и союзниками за его пределами. После смерти Сталина немедленно встал главный политический вопрос: кто сможет взять на себя управление сталинской системой надзора и контроля? Как оказалось, не смог никто.
Хрущевское выступление на закрытой сессии ХХ партсъезда в 1956 году представляло собой восстание советской номенклатуры против сталинской системы террористического надзора. Однако Хрущеву, вопреки его очевидным намерениям, так и не удалось сформулировать какую-то другую действенную версию марксизма-ленинизма, которая обеспечивала бы стабильное поддержание режима. Вместо этого Хрущев своим выступлением просто обрушил легитимность учения. После таких разоблачений оно уже не подлежало восстановлению, и теперь это в открытую признавали многие люди как внутри, так и за пределами коммунистического движения. К тому времени, когда власть в СССР принял Горбачев, уже практически никто и нигде в мире не придерживался марксизма-ленинизма в сколько-нибудь глубоком доктринальном смысле.
Но отмирание марксизма-ленинизма, произошедшее где-то между Хрущевым и Горбачевым, вовсе не привело к исчезновению ни марксизма, ни ленинизма по отдельности. Скорее напротив, обе идейно-политические конструкции получили новый импульс.
Сбросив оковы
Отмирание марксизма-ленинизма высвободило из догматических рамок марксизм как аналитический подход и источник вдохновения для различных левых политических течений по всему миру. Прежде всего, вновь обрели смысл дебаты об идеях самого Маркса. Написанное Марксом стали внимательно перечитывать — а не зубрить по конспектам и цитатникам, одобренным марксистско-ленинской цензурой. Притом Маркса заново открывали для себя не только левые политические мыслители и активисты.
Мировые экономические потрясения недавних десятилетий, особенно последних нескольких лет, побудили некоторых консервативных публицистов перечитать Маркса и обнаружить там кое-что неожиданно полезное и даже несомненно убедительное. В 1999 году «Би-би-си» по результатам интернет-опроса своей британской аудитории поместила Карла Маркса в верхних строках списка самых влиятельных мыслителей минувшего тысячелетия.
Но куда любопытнее и показательнее возрождения интереса к идеям Маркса стало сохранение ленинизма как политической доктрины. Как такое вообще оказалось возможным, если марксизм-ленинизм явно был мертв? Чтобы разгадать эту головоломку, надо четко определить, что представляет собой ленинизм.
Карл Маркс, как многим известно, под конец своей жизни громко заявлял, что он вовсе не марксист. Точно так же и Владимир Ильич Ленин имел немало оснований к концу жизни сказать, что он никогда не был верным ленинцем. Ленинизм на деле не является простой суммой ленинских идей, изложенных в многочисленных работах. И это касается не только его, основателя коммунистической партии и государства, вошедшего в историю под названием СССР.
Ленинизм — это стратегия захвата, укрепления и удержания власти в отдельно взятой стране. В таком толковании ленинизм на деле обнаруживается во многих странах под самыми разными названиями, а иногда и без всякого названия.
Шесть черт ленинизма
Ленинизм представляется мне сложносоставной стратегией, характеризующейся как минимум шестью непременными чертами.
Первая. Практическая деятельность партии/движения, убежденных в необходимости прихода к государственной власти, и затем, оказавшись во власти, убежденных в необходимости там оставаться. Без государственной власти, полагает такая партия/движение, ей ничего не удастся добиться. Ленинизм, таким образом, отвергает любые и всяческие варианты анархизма (который тоже, надо сказать, повсеместно возродился после смерти марксизма-ленинизма).
Вторая. Как только партия/движение приходят к власти, их первейшей задачей становится резкое усиление государственного аппарата. Для этого госаппарат изолируется с двух сторон. Отсекаются от воздействия на власть группы с противоположными интересами, инакомыслящие и сторонники каких бы то ни было центробежных тенденций на местах, и не менее решительно пресекается доступ внешним силам, желающим и способным воздействовать на политический курс страны. Это можно назвать усилением суверенитета не в теории, а на практике.
Третья. Партия/движение имеют строго иерархическое строение с четкой командной структурой и безусловным подчинением. Тем самым пресекаются или выводятся в неофициальную сферу горизонтальные связи местного и среднего уровней, даже между местными органами самой партии. Это важнейшая черта ленинизма, из-за которой многие аналитики осуждают его за подавление демократии или, по меньшей мере, за отсутствие стандартных политических механизмов, ведущих к периодическому чередованию правящих партий в многопартийной избирательной системе.
Четвертая. Главной политической целью является не удержание власти ради самой власти, как обычно утверждают противники и критики. Главная политическая цель — догоняющий рост экономики по мировой шкале измерений. Все прочие цели и проблемы подчиняются первенству экономического догоняющего роста. То есть, конечно, у государства и партии есть и другие заботы вроде развития национальных культур или охраны природы, но они всегда оказываются не главными приоритетами.
Пятая. Идеологически партия/движение считают себя бастионом борьбы против империализма. Это язык, на котором власть говорит с народом, говорит в оборонительно-наступательном ключе. Во взаимоотношениях с остальным миром язык борьбы против империализма используется, только когда в этом видится политическая польза и это не мешает дипломатии. Тем не менее риторика антиимпериализма заложена в саму основу идейно-политической конструкции ленинизма, следовательно, подобная конструкция не годится для стран, находящихся на вершинах мировой геополитической и властной иерархии. Ленинизм есть мобилизующий ответ на ситуацию отсталости и стыда за свою отстающую страну.
Шестая. Практика партии/движения во власти неизменно и последовательно прагматична, а не догматична. Партия/движение быстро реагируют на меняющуюся ситуацию и соответственно изменяют свой курс, если это будет сочтено необходимым для удержания власти. Сам вопрос, признавать или не признавать публично свой прагматизм, решается чисто прагматически в зависимости от текущего момента.
Я бы называл такую партию/движение ленинистскими, только если они обладают всеми шестью признаками. Именно сочетание всех названных характеристик делает ленинизм столь эффективным способом поддержания политического режима.
Бывает, конечно, что после военного переворота новый режим выдает себя за партию/движение каких-нибудь молодых офицеров. Более того, как правило, такой режим начинает создавать — сверху и под себя — партию/движение. Но подобная форма редко способна достигнуть легитимности и авторитета настоящей ленинской партии, пробившийся к власти трудной и долгой борьбой. Хотя, конечно, внутри самих таких партий/движений военные нередко достигают автономного высокого статуса и начинают играть заметную роль в экономической политике.
Ленин жив
Глядя на сегодняшний мир, по-прежнему находишь немало государств, где властвующие группы играют по этим правилам и демонстрируют наличие всех шести характеристик ленинизма. Большинство из них не называют себя ленинистами. Конечно, и нас ничто не заставляет называть данную формулу государственной власти ленинистской.
Что касается самого Советского Союза, нельзя с уверенностью сказать, во что бы превратился его правящий режим, если бы Ленин прожил лет на десять дольше. Здесь следует лишь подчеркнуть, что ленинизм, каким я его здесь описываю, очевидно, не имел прямого и необходимого отношения ни к марксизму, ни к идеям самого Маркса.
Когда исчез Советский Союз, а с ним и КПСС, новый режим Российской Федерации столкнулся с проблемой Ленина как человека, политического символа и олицетворения исторической памяти. Похоже, легкого решения найти так и не удалось.
С одной стороны, марксизм-ленинизм в основном своем качестве идеологического катехизиса не просто испустил дух, а настолько осточертел громадному большинству населения России, что народ был откровенно рад от него избавиться. Использование обеих частей термина — и марксизма, и ленинизма — сделалось почти неприличным, несмотря на сохранение партии, утверждающей, что она все еще коммунистическая. Но, с другой стороны, новый российский режим так и не смог решиться на полное уничтожение любых напоминаний о Ленине. Большинство портретов и памятников убрали, однако многие остались. Мавзолей Ленина все так же стоит на Красной площади. Его постоянно закрывают на какой-нибудь ремонт, но, похоже, мавзолей еще откроется. Подозреваю даже, что мы еще увидим и очередь к мавзолею.
Во время недавней поездки в Москву я был поражен: там и сегодня продается множество ленинских сувениров, от бюстиков и наклеек до футболок с двусмысленными озорными надписями. Мне трудно судить, рассчитано ли все это исключительно на западных туристов: у меня создалось впечатление, что и русская молодежь не прочь пощеголять в чем-то ленинском. Мне еще труднее судить со стороны, каковы в этом доли ностальгии и китча. Одно я знаю точно: существует общий принцип сохранения крупнейших исторических фигур в национальной памяти, какой бы противоречивой ни была та или иная историческая фигура.
Главное тут не оценочные плюс или минус, которые регулярно меняются местами, а именно общий отпечаток в истории. Это едва ли не закон современной миросистемы — знаковые события и фигуры неустранимы из национальной памяти.
Французам потребовалось два столетия, чтобы наконец более или менее договориться о положительном отношении к своей революции 1789 года как части национального наследия. Одним из основных способов достижения консенсуса во французском обществе стало допущение разных, порой противоречащих одна другой интерпретаций того, что происходило во время Французской революции и кем считать Наполеона. В результате различные группы французского общества празднуют, в сущности, разные революции, в зависимости от своих политических предпочтений. Но сегодня только крохотное маргинальное меньшинство осуждает революцию в целом и как таковую, а память о Наполеоне стала общенациональной.
В наши дни Ленин в России является, по меньшей мере, крайне неоднозначной политической фигурой. Убеждения настолько сильны, а мнения так глубоко разделены, что ни о каком национальном единении вокруг Ленина пока говорить не приходится. Однако остается непреложным тот факт, что национальному самосознанию требуются сильные объединяющие личности, историческая память всегда ищет героев. И тут, осмелюсь предположить, у Ленина на родине найдется мало реальных соперников. Так что сегодняшнее общественное мнение едва ли что-то говорит о завтрашней оценке.
Ленин будет жить
Попробуем просчитать, как российские учебники будут представлять Ленина детям лет, скажем, через сорок. Мне думается, что Ленин для России неизбежно окажется центральной фигурой ХХ столетия. Тому я вижу как минимум четыре причины.
Во-первых, национализм. Ленин будет представляться великим национальным деятелем и патриотом, который спас Россию от полного распада, вызванного хронической некомпетентностью старого режима по всем направлениям — военной, социальной, политической некомпетентностью. О Ленине будут говорить, что он удержал единство страны перед лицом иностранных интервентов и местных сепаратистов, что именно он сделал возможным восстановление вооруженной мощи государства.
То, что сам Ленин будет переворачиваться в своем саркофаге от чудовищности подобных националистических восхвалений, не имеет ровным счетом никакого значения. В 2050 году никому дела уже не будет до того, что на самом деле думал Ленин о себе и своей исторической роли. За него к тому времени решат, какова была его историческая роль.
Во-вторых, думаю, что Ленина будут почитать как великого продолжателя реформ графа С. Ю. Витте, которые тому не удалось завершить из-за политических препятствий. Напомню самый ленинский из лозунгов: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны!» К 2050 году внимание будет на той части лозунга, где говорится об электрификации, то есть великой модернизации.
Реформы Витте и Ленина, напишут будущие историки, положили начало российской индустриализации и тем самым послужили отправной точкой как серьезного подъема обороноспособности и науки, так и роста ВВП на душу населения.
Такая оценка задним числом будет вполне в духе Алексиса де Токвиля. Напомню, что проницательный аристократ Токвиль еще в 1850-х годах считал Французскую революцию необходимым и вынужденно драматическим продолжением реформ Кольбера, знаменитого финансового министра короля Людовика XIV. Модернизация, развернутая Кольбером в 1660–1680 годах, вызвала такое сопротивление элит старого режима, что для завершения дела потребовались еще целое столетие и мощная революция, которая смела старорежимные коррупционные порядки. С Россией здесь, конечно, просматриваются прямые аналогии.
В-третьих, мне кажется, Ленина будут считать не только модернизатором и западником (из-за его мечтаний об электрификации и призывов «догнать и перегнать»), но и предтечей пробуждения Азии и всего третьего мира. Бакинскую конференцию Коминтерна 1920 года можно считать моментом ленинского прагматического поворота лицом к народам Востока, или, как сказали бы сегодня, глобального Юга. Вполне допускаю, что в 2050 году народы Востока/Юга, окрыленные своими экономическими успехами, будут не слишком склонны приписывать русскому Ленину особенно большое значение в создании условий для своего исторического рывка. Тем более что России в 2050 году, вероятно, будет уместно настаивать на первенстве Ленина и напоминать Индии и Китаю о былых достижениях в борьбе с колонизаторами и истоках политического вдохновения их собственных национальных героев.
В-четвертых, более тонкие наблюдатели, возможно, также заметят, что Ленин оказался первым деятелем в истории России, который на практике разрешил затяжной спор между западниками и почвенниками (антизападниками), став одновременно и тем и другим. Вечные споры в области культуры именно тем, как правило, и разрешаются. Возможно, будет отмечено и то, что Ленин перенес на мировой уровень свое решение коллизии западничества и антизападничества, незаметно, но эффективно сместив акцент с поддержки безнадежных пролетарских революций в странах Запада на поддержку национальных революций в незападных странах. Только тогда и начинается реальная борьба за национальное возрождение Турции, Китая, Персии, за прогресс в Латинской Америке, за деколонизацию Индии, Вьетнама и Африки.
В школьных учебниках, быть может, всего этого и не напишут, но университетские историки наверняка будут писать книги примерно такого содержания. И когда ученые начнут переоценку национальной и всемирно-исторической роли Ленина, что-то обязательно просочится в массовое сознание. Народ испытает чувство гордости, и это будет иметь политические последствия, потому что, мне кажется, русским и многим из их соседей сейчас очень не хватает этого чувства, а ведь Ленин дает вполне реальный повод.
И наконец, в-пятых, в Ленине увидят решительного и дальновидного политического лидера. Он сел в поезд, взвесив как издержки подобного решения, так и открывающиеся долгосрочные возможности. Он поднялся на броневик и произнес неожиданно решительную речь. Он убедил руководство большевиков в том, что пора поднимать власть, которая «упала и валяется на улицах». Даже нэп свидетельствует о его решительности и дальновидности. Ленин знал, когда надо резко переключить передачи и выводить страну на другой курс. Национальные герои — непременно решительные люди. Ленин порою ошибался, чаще оказывался прав, но нерешительным он не был никогда.
Вот вам мой прогноз. Где-то к 2050 году Ленин вполне может стать основным национальным героем России. Это, заметим, абсолютно ничего не говорит нам о будущем как социальной теории марксизма, так и политической практики ленинизма в 2050 году, будь то в России или где угодно в мире. Ясно, повторяю, одно: марксизм-ленинизм исчезнет уже не только с политической арены, но и из памяти людей. Это, собственно, и сделает возможной и вероятной историческую реабилитацию Ленина.
Марксизм-ленинизм умер, и ничто его не воскресит. Однако при этом не умерли ни марксизм, ни ленинизм. Более того, и сам Ленин находится на пути к исторической реабилитации, по крайней мере в России. Но, увы, сегодня повсеместно чувствуется неспособность уловить аналитические различия между этими концепциями, что мешает ясности политических рассуждений как в России, так и в остальном мире.
Марксизм-ленинизм изобрела в 1923 году советская партийная верхушка. Эта догма была навязана коммунистическим партиям остального мира наподобие смирительной рубашки. Шаг вправо или влево — и из Москвы их клеймили как ревизионистов и отступников. То, что стало называться марксизмом-ленинизмом, стало бесконечно повторяемым и зазубриваемым катехизисом, хотя частности и целые разделы при этом могли меняться в соответствии с изменениями геополитической тактики советского руководства. Это учение казалось монолитным, хотя на самом деле постоянно лепилось и перелепливалось — однако право перелепливать принадлежало исключительно московскому Центру. Марксизм-ленинизм никогда не имел постоянной и логически связной формулировки. Придерживаться устаревшей и отмененной версии марксизма-ленинизма считалось ересью не меньшей, чем серьезное логическое обсуждение новейшей официальной версии.
Марксизм-ленинизм оставался действенным учением, покуда был жив Сталин. Вождь проводил идеологическую линию с помощью периодических партчисток и репрессий внутри СССР и жесткой опеки над единомышленниками и союзниками за его пределами. После смерти Сталина немедленно встал главный политический вопрос: кто сможет взять на себя управление сталинской системой надзора и контроля? Как оказалось, не смог никто.
Хрущевское выступление на закрытой сессии ХХ партсъезда в 1956 году представляло собой восстание советской номенклатуры против сталинской системы террористического надзора. Однако Хрущеву, вопреки его очевидным намерениям, так и не удалось сформулировать какую-то другую действенную версию марксизма-ленинизма, которая обеспечивала бы стабильное поддержание режима. Вместо этого Хрущев своим выступлением просто обрушил легитимность учения. После таких разоблачений оно уже не подлежало восстановлению, и теперь это в открытую признавали многие люди как внутри, так и за пределами коммунистического движения. К тому времени, когда власть в СССР принял Горбачев, уже практически никто и нигде в мире не придерживался марксизма-ленинизма в сколько-нибудь глубоком доктринальном смысле.
Но отмирание марксизма-ленинизма, произошедшее где-то между Хрущевым и Горбачевым, вовсе не привело к исчезновению ни марксизма, ни ленинизма по отдельности. Скорее напротив, обе идейно-политические конструкции получили новый импульс.
Отмирание марксизма-ленинизма высвободило из догматических рамок марксизм как аналитический подход и источник вдохновения для различных левых политических течений по всему миру. Прежде всего, вновь обрели смысл дебаты об идеях самого Маркса. Написанное Марксом стали внимательно перечитывать — а не зубрить по конспектам и цитатникам, одобренным марксистско-ленинской цензурой. Притом Маркса заново открывали для себя не только левые политические мыслители и активисты.
Мировые экономические потрясения недавних десятилетий, особенно последних нескольких лет, побудили некоторых консервативных публицистов перечитать Маркса и обнаружить там кое-что неожиданно полезное и даже несомненно убедительное. В 1999 году «Би-би-си» по результатам интернет-опроса своей британской аудитории поместила Карла Маркса в верхних строках списка самых влиятельных мыслителей минувшего тысячелетия.
Но куда любопытнее и показательнее возрождения интереса к идеям Маркса стало сохранение ленинизма как политической доктрины. Как такое вообще оказалось возможным, если марксизм-ленинизм явно был мертв? Чтобы разгадать эту головоломку, надо четко определить, что представляет собой ленинизм.
Карл Маркс, как многим известно, под конец своей жизни громко заявлял, что он вовсе не марксист. Точно так же и Владимир Ильич Ленин имел немало оснований к концу жизни сказать, что он никогда не был верным ленинцем. Ленинизм на деле не является простой суммой ленинских идей, изложенных в многочисленных работах. И это касается не только его, основателя коммунистической партии и государства, вошедшего в историю под названием СССР.
Ленинизм — это стратегия захвата, укрепления и удержания власти в отдельно взятой стране. В таком толковании ленинизм на деле обнаруживается во многих странах под самыми разными названиями, а иногда и без всякого названия.
Ленинизм представляется мне сложносоставной стратегией, характеризующейся как минимум шестью непременными чертами.
Первая. Практическая деятельность партии/движения, убежденных в необходимости прихода к государственной власти, и затем, оказавшись во власти, убежденных в необходимости там оставаться. Без государственной власти, полагает такая партия/движение, ей ничего не удастся добиться. Ленинизм, таким образом, отвергает любые и всяческие варианты анархизма (который тоже, надо сказать, повсеместно возродился после смерти марксизма-ленинизма).
Вторая. Как только партия/движение приходят к власти, их первейшей задачей становится резкое усиление государственного аппарата. Для этого госаппарат изолируется с двух сторон. Отсекаются от воздействия на власть группы с противоположными интересами, инакомыслящие и сторонники каких бы то ни было центробежных тенденций на местах, и не менее решительно пресекается доступ внешним силам, желающим и способным воздействовать на политический курс страны. Это можно назвать усилением суверенитета не в теории, а на практике.
Третья. Партия/движение имеют строго иерархическое строение с четкой командной структурой и безусловным подчинением. Тем самым пресекаются или выводятся в неофициальную сферу горизонтальные связи местного и среднего уровней, даже между местными органами самой партии. Это важнейшая черта ленинизма, из-за которой многие аналитики осуждают его за подавление демократии или, по меньшей мере, за отсутствие стандартных политических механизмов, ведущих к периодическому чередованию правящих партий в многопартийной избирательной системе.
Четвертая. Главной политической целью является не удержание власти ради самой власти, как обычно утверждают противники и критики. Главная политическая цель — догоняющий рост экономики по мировой шкале измерений. Все прочие цели и проблемы подчиняются первенству экономического догоняющего роста. То есть, конечно, у государства и партии есть и другие заботы вроде развития национальных культур или охраны природы, но они всегда оказываются не главными приоритетами.
Пятая. Идеологически партия/движение считают себя бастионом борьбы против империализма. Это язык, на котором власть говорит с народом, говорит в оборонительно-наступательном ключе. Во взаимоотношениях с остальным миром язык борьбы против империализма используется, только когда в этом видится политическая польза и это не мешает дипломатии. Тем не менее риторика антиимпериализма заложена в саму основу идейно-политической конструкции ленинизма, следовательно, подобная конструкция не годится для стран, находящихся на вершинах мировой геополитической и властной иерархии. Ленинизм есть мобилизующий ответ на ситуацию отсталости и стыда за свою отстающую страну.
Шестая. Практика партии/движения во власти неизменно и последовательно прагматична, а не догматична. Партия/движение быстро реагируют на меняющуюся ситуацию и соответственно изменяют свой курс, если это будет сочтено необходимым для удержания власти. Сам вопрос, признавать или не признавать публично свой прагматизм, решается чисто прагматически в зависимости от текущего момента.
Я бы называл такую партию/движение ленинистскими, только если они обладают всеми шестью признаками. Именно сочетание всех названных характеристик делает ленинизм столь эффективным способом поддержания политического режима.
Бывает, конечно, что после военного переворота новый режим выдает себя за партию/движение каких-нибудь молодых офицеров. Более того, как правило, такой режим начинает создавать — сверху и под себя — партию/движение. Но подобная форма редко способна достигнуть легитимности и авторитета настоящей ленинской партии, пробившийся к власти трудной и долгой борьбой. Хотя, конечно, внутри самих таких партий/движений военные нередко достигают автономного высокого статуса и начинают играть заметную роль в экономической политике.
Глядя на сегодняшний мир, по-прежнему находишь немало государств, где властвующие группы играют по этим правилам и демонстрируют наличие всех шести характеристик ленинизма. Большинство из них не называют себя ленинистами. Конечно, и нас ничто не заставляет называть данную формулу государственной власти ленинистской.
Что касается самого Советского Союза, нельзя с уверенностью сказать, во что бы превратился его правящий режим, если бы Ленин прожил лет на десять дольше. Здесь следует лишь подчеркнуть, что ленинизм, каким я его здесь описываю, очевидно, не имел прямого и необходимого отношения ни к марксизму, ни к идеям самого Маркса.
Когда исчез Советский Союз, а с ним и КПСС, новый режим Российской Федерации столкнулся с проблемой Ленина как человека, политического символа и олицетворения исторической памяти. Похоже, легкого решения найти так и не удалось.
С одной стороны, марксизм-ленинизм в основном своем качестве идеологического катехизиса не просто испустил дух, а настолько осточертел громадному большинству населения России, что народ был откровенно рад от него избавиться. Использование обеих частей термина — и марксизма, и ленинизма — сделалось почти неприличным, несмотря на сохранение партии, утверждающей, что она все еще коммунистическая. Но, с другой стороны, новый российский режим так и не смог решиться на полное уничтожение любых напоминаний о Ленине. Большинство портретов и памятников убрали, однако многие остались. Мавзолей Ленина все так же стоит на Красной площади. Его постоянно закрывают на какой-нибудь ремонт, но, похоже, мавзолей еще откроется. Подозреваю даже, что мы еще увидим и очередь к мавзолею.
Во время недавней поездки в Москву я был поражен: там и сегодня продается множество ленинских сувениров, от бюстиков и наклеек до футболок с двусмысленными озорными надписями. Мне трудно судить, рассчитано ли все это исключительно на западных туристов: у меня создалось впечатление, что и русская молодежь не прочь пощеголять в чем-то ленинском. Мне еще труднее судить со стороны, каковы в этом доли ностальгии и китча. Одно я знаю точно: существует общий принцип сохранения крупнейших исторических фигур в национальной памяти, какой бы противоречивой ни была та или иная историческая фигура.
Главное тут не оценочные плюс или минус, которые регулярно меняются местами, а именно общий отпечаток в истории. Это едва ли не закон современной миросистемы — знаковые события и фигуры неустранимы из национальной памяти.
Французам потребовалось два столетия, чтобы наконец более или менее договориться о положительном отношении к своей революции 1789 года как части национального наследия. Одним из основных способов достижения консенсуса во французском обществе стало допущение разных, порой противоречащих одна другой интерпретаций того, что происходило во время Французской революции и кем считать Наполеона. В результате различные группы французского общества празднуют, в сущности, разные революции, в зависимости от своих политических предпочтений. Но сегодня только крохотное маргинальное меньшинство осуждает революцию в целом и как таковую, а память о Наполеоне стала общенациональной.
В наши дни Ленин в России является, по меньшей мере, крайне неоднозначной политической фигурой. Убеждения настолько сильны, а мнения так глубоко разделены, что ни о каком национальном единении вокруг Ленина пока говорить не приходится. Однако остается непреложным тот факт, что национальному самосознанию требуются сильные объединяющие личности, историческая память всегда ищет героев. И тут, осмелюсь предположить, у Ленина на родине найдется мало реальных соперников. Так что сегодняшнее общественное мнение едва ли что-то говорит о завтрашней оценке.
Попробуем просчитать, как российские учебники будут представлять Ленина детям лет, скажем, через сорок. Мне думается, что Ленин для России неизбежно окажется центральной фигурой ХХ столетия. Тому я вижу как минимум четыре причины.
Во-первых, национализм. Ленин будет представляться великим национальным деятелем и патриотом, который спас Россию от полного распада, вызванного хронической некомпетентностью старого режима по всем направлениям — военной, социальной, политической некомпетентностью. О Ленине будут говорить, что он удержал единство страны перед лицом иностранных интервентов и местных сепаратистов, что именно он сделал возможным восстановление вооруженной мощи государства.
То, что сам Ленин будет переворачиваться в своем саркофаге от чудовищности подобных националистических восхвалений, не имеет ровным счетом никакого значения. В 2050 году никому дела уже не будет до того, что на самом деле думал Ленин о себе и своей исторической роли. За него к тому времени решат, какова была его историческая роль.
Во-вторых, думаю, что Ленина будут почитать как великого продолжателя реформ графа С. Ю. Витте, которые тому не удалось завершить из-за политических препятствий. Напомню самый ленинский из лозунгов: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны!» К 2050 году внимание будет на той части лозунга, где говорится об электрификации, то есть великой модернизации.
Реформы Витте и Ленина, напишут будущие историки, положили начало российской индустриализации и тем самым послужили отправной точкой как серьезного подъема обороноспособности и науки, так и роста ВВП на душу населения.
Такая оценка задним числом будет вполне в духе Алексиса де Токвиля. Напомню, что проницательный аристократ Токвиль еще в 1850-х годах считал Французскую революцию необходимым и вынужденно драматическим продолжением реформ Кольбера, знаменитого финансового министра короля Людовика XIV. Модернизация, развернутая Кольбером в 1660–1680 годах, вызвала такое сопротивление элит старого режима, что для завершения дела потребовались еще целое столетие и мощная революция, которая смела старорежимные коррупционные порядки. С Россией здесь, конечно, просматриваются прямые аналогии.
В-третьих, мне кажется, Ленина будут считать не только модернизатором и западником (из-за его мечтаний об электрификации и призывов «догнать и перегнать»), но и предтечей пробуждения Азии и всего третьего мира. Бакинскую конференцию Коминтерна 1920 года можно считать моментом ленинского прагматического поворота лицом к народам Востока, или, как сказали бы сегодня, глобального Юга. Вполне допускаю, что в 2050 году народы Востока/Юга, окрыленные своими экономическими успехами, будут не слишком склонны приписывать русскому Ленину особенно большое значение в создании условий для своего исторического рывка. Тем более что России в 2050 году, вероятно, будет уместно настаивать на первенстве Ленина и напоминать Индии и Китаю о былых достижениях в борьбе с колонизаторами и истоках политического вдохновения их собственных национальных героев.
В-четвертых, более тонкие наблюдатели, возможно, также заметят, что Ленин оказался первым деятелем в истории России, который на практике разрешил затяжной спор между западниками и почвенниками (антизападниками), став одновременно и тем и другим. Вечные споры в области культуры именно тем, как правило, и разрешаются. Возможно, будет отмечено и то, что Ленин перенес на мировой уровень свое решение коллизии западничества и антизападничества, незаметно, но эффективно сместив акцент с поддержки безнадежных пролетарских революций в странах Запада на поддержку национальных революций в незападных странах. Только тогда и начинается реальная борьба за национальное возрождение Турции, Китая, Персии, за прогресс в Латинской Америке, за деколонизацию Индии, Вьетнама и Африки.
В школьных учебниках, быть может, всего этого и не напишут, но университетские историки наверняка будут писать книги примерно такого содержания. И когда ученые начнут переоценку национальной и всемирно-исторической роли Ленина, что-то обязательно просочится в массовое сознание. Народ испытает чувство гордости, и это будет иметь политические последствия, потому что, мне кажется, русским и многим из их соседей сейчас очень не хватает этого чувства, а ведь Ленин дает вполне реальный повод.
И наконец, в-пятых, в Ленине увидят решительного и дальновидного политического лидера. Он сел в поезд, взвесив как издержки подобного решения, так и открывающиеся долгосрочные возможности. Он поднялся на броневик и произнес неожиданно решительную речь. Он убедил руководство большевиков в том, что пора поднимать власть, которая «упала и валяется на улицах». Даже нэп свидетельствует о его решительности и дальновидности. Ленин знал, когда надо резко переключить передачи и выводить страну на другой курс. Национальные герои — непременно решительные люди. Ленин порою ошибался, чаще оказывался прав, но нерешительным он не был никогда.
Вот вам мой прогноз. Где-то к 2050 году Ленин вполне может стать основным национальным героем России. Это, заметим, абсолютно ничего не говорит нам о будущем как социальной теории марксизма, так и политической практики ленинизма в 2050 году, будь то в России или где угодно в мире. Ясно, повторяю, одно: марксизм-ленинизм исчезнет уже не только с политической арены, но и из памяти людей. Это, собственно, и сделает возможной и вероятной историческую реабилитацию Ленина.
Пётр Кондрашов. Какого же Маркса мы читаем?
Пётр Кондрашов
Какого же Маркса мы читаем?
Введение. В последние годы структурного кризиса глобального капитализма наблюдается новый прилив интереса к антикапиталистическим теориям и практикам, но в первую очередь – к марксизму в целом и теоретическому наследию К. Маркса в частности. Этот интерес к Марксу наглядно обнаруживает себя как в росте переизданий его работ (в том числе и в России), так и в росте статей, книг и диссертаций (но, увы, не в России), посвященных анализу творческого наследия автора «Капитала», а также в проведении конференций и форумов, наиболее значимым из которых стал I Всемирный конгресс по марксизму, проходивший в октябре 2015 года в Пекине (прим. № 1).
В рамках этого возрождения интереса к наследию Маркса (именно Маркса, а не Маркса-Энгельса и тем более не марксизма-ленинизма) имеют место действительно новаторские прочтения его философского, социологического и политического наследия. Идеи Маркса плодотворно применяются в истории, социологии, археологии, системном анализе, лингвистике, политологии, педагогике.
Однако при всем этом, вместе с интересными подходами к интерпретации философии Маркса и попытками выявить аутентичные взгляды Маркса, вновь возрождаются вульгарные, примитивные и совершенно превратные прочтения, редуцирующие идеи немецкого мыслителя к «железобетонному» материализму, психологическому учению о материальных интересах и потребностях брюха как единственных мотивах деятельности людей во все исторические эпохи, к воинствующему атеизму и антигуманному тоталитаризму.
К сожалению, следует признать тот печальный факт, что, несмотря на давным-давно уже доказанную неадекватность сталинской интерпретации Маркса самому Марксу (которая существовала в СССР в виде догматического марксизма-ленинизма), именно она до сих пор продолжает существовать. Более того, на её основе пишутся соответствующие тексты, и – что самое неприятное – именно она в общественном мнении по сей день ассоциируется и отождествляется с мыслью Маркса. Хотя к последней она никакого отношения не имеет.
В связи с этим возникает вопрос: почему имеют хождение и популярность такие абсолютно неадекватные «прочтения» Маркса? Почему «после Иисуса Христа ни один человек не вызывал… всеобщего поклонения и в то же время не был настолько неправильно истолкован» (прим. № 2)? Поскольку мы не можем говорить о ситуации в глобальном масштабе, то, отбрасывая разного рода культурно-исторические, политические и идеологические основания популярности самых разнообразных мифов о философии Карла Маркса (анализ которых сегодня жизненно необходим), в российской ситуации можно выделить три основных причины, которые имеют несколько «лингвистическую» окраску.
Во-первых, даже те, кто гордо называет себя «марксистами», не говоря уже обо всех сочувствующих и примкнувших, или, напротив, отвергающих и критикующих, самого Маркса просто-напросто не читают. Не читали его, кстати говоря, и в «марксистские» времена ни в СССР, ни в странах социализма, ни на Западе. Тем не менее, и ориентировались, и боролись именно с этим, никогда не прочитанным Марксом (прим. № 3). Как верно заметил Б. Оллман, «с момента зарождения марксизм подвергался атакам со всех сторон, но основная критика была направлена против утверждений, которые Маркс никогда не делал» (прим. № 4).
Во-вторых, если о Марксе «что-то» и читали или читают, то это, как правило, либо тенденциозно скомпилированные хрестоматии из фрагментов сочинений Маркса-Энгельса-Ленина (которых представляют чем-то единым целым), либо старые учебники по истмату-диамату, в которых излагается сталинская версия ленинского прочтения работ Г.В. Плеханова и позднего Ф. Энгельса, в которой собственно Маркса-то и нет, либо, наконец, это современные учебники неолиберального толка, авторы которых излагают Маркса «по Попперу», который создал какую-то чудовищную карикатуру на его учение (прим. № 5).
В-третьих, если кто-то уж очень дотошный из россиян и решит добраться до «самого Маркса» и откроет переводы его работ, чтобы их действительно прочесть, то и там он самого Маркса может не найти.
Оказывается, нельзя доверять тем переводам текстов Маркса, которые имеются на сегодняшний день на русском языке. Дело в том, что философия Маркса является по своему существу философско-антропологической, что обнаруживает себя не только в соответствующей терминологии, непосредственно используемой Марксом (отчуждение, бесчеловечность, обесчеловечивание, страдание), но и в экзистенциальных коннотациях вполне обычных терминов (общение, труд/работа, ценность, потребление), большинство из которых в советской версии марксизма было истолковано в производственно-техническом смысле, в то время как у самого основоположника они носят экзистенциальный характер. Однако эти экзистенциальные коннотации большей частью теряются при неверном переводе некоторых терминов, используемых Марксом, исчезают очень важные семантические оттенки слов, без учета которых адекватно понять мысль Маркса не представляется возможным. Экономически же ориентированные переводы, которые имеются ныне в русском варианте, по сути дела, искажают мысль Маркса, превращая его в «философа фабрики», «философа грубого коммунизма», сторонника всеобщей трудовой повинности, в то время как сам Маркс говорил о необходимости Aufhebung der Arbeit, снятия труда. Впрочем, здесь всё же следует отметить, что многие термины Маркса не имеют однозначного перевода и идеология здесь не причем. Об этом тоже не следует забывать.
В предлагаемой статье мы покажем то, каким образом кардинально извращается и даже обесчеловечивается философская мысль Маркса в переводах его философских терминов, которые у него выполняют экзистенциальную функцию, несут жизненно-эмоциональные коннотации, но в русских переводах, большей частью носящих экономико-производственный оттенок, эту функцию теряют и превращаются в сухие, безжизненные и бездушные технические термины. Все эти важнейшие философские коннотации настолько существенны для понимания подлинного Маркса, что за голову хватаешься, когда читаешь русские переводы. И в голове постоянно крутится вопрос: так какого же Маркса мы читаем?
Подлинная и неподлинная деятельность. К сожалению, в самых широких народных массах нашей страны философия Маркса понимается как некая «философия фабрики», «метафизика всеобщей трудовой повинности», в рамках которой действует категорический императив (родившийся в лоне раннего христианства) «кто не работает – тот не ест». Связано это, конечно же, с тем, что, во-первых, именно так интерпретированный марксизм преподавали в советской школе и преподают по сей день, поэтому другого Маркса люди просто-напросто не знают; во-вторых, основные свои работы Маркс посвятил социально-экономическому анализу капитализма, и производственный фактор у него, безусловно, часто выдвигается на передний план, особенно в его учении о производительных силах и производственных отношениях в структуре способа производства.
Но это относится к политической экономии. В русских же переводах этот экономико-производственный смысл был перенесен и в философское учение Маркса. Давайте возьмём конкретный пример. Не всем известно, что Маркс считал родовую сущностью человека не только «совокупность всех общественных отношений» (о которой будет сказано ниже), но целеполагающую преобразующую материально-духовную деятельность (die Praxis, die Praktik, die Tätigkeit), труд (die Arbeit). «Животное, – пишет Маркс, – непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность. Человек же делает самоё свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания. Его жизнедеятельность – сознательная. Это не есть такая определенность, с которой он непосредственно сливается воедино. Сознательная жизнедеятельность непосредственно отличает человека от животной жизнедеятельности» (прим. № 6).
Итак, именно «свободная сознательная деятельность как раз и составляет родовой характер человека» (прим. № 7). Свободная, по Марксу, означает: не детерминируемая экономической или природной необходимостью, не направленная на «работу ради выживания», а вызванная внутренним желанием её (такую деятельность) осуществлять, и получать от этого осуществления удовольствие. Маркс называет её самодеятельностью, самоосуществлением (die Selbstbetätigung) (прим. № 8). Если несвободная, отчуждённая деятельность осуществляется человеком в силу того, что он (раб, зависимый крестьянин, рабочий) должен выполнять её, чтобы просто-напросто физически выжить, ибо у него нет иного источника для существования, кроме своей рабочей силы, то свободная деятельность, напротив, осуществляется человеком только потому, что он сам хочет её выполнять, даже несмотря на все присущие ей трудности (муки творчества). «Отчуждённый труд, – пишет Маркс, – переворачивает это отношение таким образом, что человек именно потому, что он есть существо сознательное, превращает свою жизнедеятельность [Lebenstätigkeit], свою сущность [sein Wesen] только лишь в средство для поддержания своего существования [seine Existenz]» (прим. № 9).
Более того, die Selbstbetätigung как раз-то и представляет собою подлинную человеческую активность, в противоположность неподлинной, отчуждённой. Эта подлинная, «истинно человеческая жизнь» (wahrhaft menschliche Leben) (прим. № 10), часто сравнивается Марксом с любовью, в которой имеется место имманентное единство, согласие, рефликсия-одного-в-другое, когда человек по отношению к другому испытывает симпатическую неравнодушность: «Существование того, что я действительно люблю, я ощущаю как необходимое, я чувствую в нем потребность, без него мое существование не может быть полным, удовлетворенным, совершенным» [4, с. 35–36].
Подлинное человеческое бытие означает реализацию всех проявлений жизни (Lebensäußerung), возможность самореализации (Selbsterschaffung) (прим. № 11). Только именно такое состояние Маркс характеризует как человечность (Menschlichkeit), гуманизм (прим. № 12). Если же рассматривать проблему в самом широком социальном плане, то люди, живущие в условиях человечного общества (коммунизма), реализуя свою родовую человеческую сущность – праксис – будут получать именно такое взаимное удовольствие. Подобная форма праксиса, человеческого бытия-в-мире, Selbstbetätigung, связана со свободой, которая и есть основа человечности, в рамках которой нет неестественного принуждения (прим. № 13), отчуждения, равнодушности, враждебной разобщенности, а есть свободное проявление человеческих склонностей (Äußerung der menschlichen Triebe) (прим. № 14), полное проявление сущностных сил человека, искренний человеческий восторг (menschliche Freude), богатство ощущений (Reichtum der Empfindung) и бьющая ключом радость жизни (sprudelt Lebenslust) (прим. № 15).
Das produktiv Leben. Отметим очень важный акцент, который делает Маркс, и на который позже обратит пристальное внимание Э. Фромм: сущностной характеристикой свободной деятельности является её продуктивный характер. Маркс буквально пишет: «Das produktive Leben ist aber das Gattungsleben. Es ist das Leben erzeugende Leben» [19, S. 516], что в буквальном переводе означает: «Продуктивная жизнь и есть родовая жизнь. Это есть жизнь, порождающая жизнь». Однако в первом издании «Экономическо-философских рукописей 1844 года» (1956) мы читаем: «производственная жизнь и есть родовая жизнь. Это есть жизнь, порождающая жизнь» (прим. № 16). Заметьте, какая произошла радикальная инверсия и подмена: продуктивная жизнь превратилась в жизнь производственную, т.е. в жизнь заводскую, фабричную, колхозно-совхозную.
Только слепой не может здесь не увидеть экономического истолкования и уродливого перевода словосочетания «das produktive Leben». Действительно, как верно в другом отношении заметила Вальтраут Шелике, подобным переводом советские толмачи обесчеловечили мысль Маркса. Представьте себе хотя бы на минуту, что мысль о том, что «родовая жизнь человека = жизнь производственная» прочитал школьник или студент первого курса, поверхностно изучающий философию, и который не видел немецкого оригинала! Что он подумает о Марксе, человеке, который родовую жизнь человека, согласно этому переводу, редуцировал к производству на фабрике, свёл к рабоче-крестьянскому труду? Какое мнение у него сложится о философии Маркса? Да самое ужасное: он будет считать, что с точки зрения Маркса, человек – это производственное животное, существо, предназначенное горбатиться на производстве, на фабриках и заводах… И при этом преподаватель философии будет тыкать в перевод: ведь так, мол, у самого Маркса написано. При этом ни тот, ни другой никогда не откроют оригинал и не посмотрят, а что же Маркс там на самом деле написал.
Только на этом примере мы видим, как всего лишь одно неверно переведённое слово радикально изменяет всю философию Маркса на противоположное учение. Причём для советских идеологов был релевантен именно такой перевод: «производственная» жизнь как сущность человека – это как раз чистой воды идеологическое оправдание социального насилия, скрытно имевшего место в Советском Союзе. Оправдание, освящённое именем самого Маркса…
Produktivkräfte и Produktionkräfte. В этом же контексте следует обратить внимание и на утерянное в русском переводе различение Марксом и Энгельсом таких важнейших понятий, как Produktivkräfte и Produktionkräfte, которые были переведены одним термином производительные силы. Вальтраут Шелике рассматривает эти понятия как результат попытки основоположников выявить диалектику потенциальных и действительных производительных сил. По её мнению, Produktivkräfte следует переводить как производительные силы, в то время как Produktionkräfte – силы производственные, ибо Produktivkräfte «вбирают в себя всю совокупность тех потенциальных возможных сил развития, которые уже аккумулированы в потребностях действительных индивидов, в их средствах производства, средствах общения и т.д., но еще не включены в производительную деятельность людей… А вот производственные силы (Produktionkräfte) это такие действительные производительные силы (Produktivkräfte), которые уже утвердились в действительности в процессе продуктивной деятельности индивидов и воплотились в действительных продуктах – материальных и духовных, природных и общественных, потребительских и меновых и т.д.» (прим. № 17).
В. Шелике подчёркивает, что у Маркса и Энгельса речь идёт именно о действительных и действенных силах действительных живых индивидов в структуре их деятельности. Стало быть, силы эти обнаруживают себя с одной стороны в виде природных и общественных свойств и качеств людей (в рукописях 1844 года Маркс употреблял понятие сущностные силы человека, menschlichen Wesenskräfte (прим. № 18)), «сводящихся к способности производить людей, предметы и отношения в процессе продуктивной деятельности» (прим. № 19), а с другой – в виде конкретных результатов действительной продуктивной деятельности действительных индивидов, – в виде конкретных людей, предметов и отношений.
Но в русском переводе такое различение этих двух форм человеческих сил элиминируется, исчезает. Более того, это неправомерное сведение Produktivkräfte к Produktionkräfte, т.е. к вещной форме наличного бытия человеческих созидательных сил упускает из вида самих людей как созидателей, как homines creatores. Это ведёт не только к «техническому» редукционизму в интерпретации материалистического понимания истории, но и к вещному фетишизму, когда за вещами и продуктами человеческой деятельности не видят самого действующего человека. «На самом деле, – совершенно справедливо заключает В. Шелике, – производительные силы лишь аккумулированы в вещах и проявляются в вещах только в результате процесса взаимодействия субъекта деятельности (человека) с предметом деятельности (природного или общественного) посредством средств деятельности» (прим. № 20).
Die Arbeit. Однако двинемся дальше. Коль скоро Маркс определяет сущность человека через продуктивную деятельность, через труд в самом широком смысле этого слова, то тогда обратимся именно к этому термину. Трудность адекватного перевода немецкого die Arbeit состоит в том, что в русском языке оно передаётся двумя словами: и как работа, и как труд, которые имеют различную оценочную модальность: под трудом обычно понимают человеческую деятельность вообще, а под работой, как правило, конкретную трудовую деятельность, причём с негативными коннотациями («работа не волк» и т.п.). В силу же того, что у Маркса мы наблюдаем подобную семантическую двойственность при употреблении слова die Arbeit (в одном случае о «die Arbeit» Маркс говорит как о труде вообще, т.е. родовой характеристике человека (die Praxis, die Tätigkeit), а в другом – как о чём-то тяжёлом, нудном, утомительном и обесчеловечивающем, иногда Маркс употребляет в этих контекстах английское toil – тяжёлый, непосильный труд), то, представляется, что при переводе конкретного словоупотребления надо учитывать тот контекст, в котором этот термин стоит в текстах Маркса.
Маркс родовую сущность, помимо die Arbeit-труд, именует такими терминами, как die Praxis, die Praktik, die Thätigkeit (как в такой устаревшей форме, так и в современной Tätigkeit), различая внутри неё деятельность подлинную (die Sebstbetätigung) и деятельность неподлинную (die entfremdete Arbeit). И в этом плане надо чутко улавливать эти важнейшие семантические коннотации понятия die Arbeit в текстах Маркса: если речь идёт о деятельности, праксисе как о родовой сущности человека, то тогда die Arbeit следует переводить как труд; если же речь идёт о неприятной, вынужденной, отчуждённой форме деятельности, то тогда лучше эту экзистенциальную коннотацию передать русским словом работа.
Известный исследователь проблем человеческой деятельности В.В. Парцвания пишет: «Действительное содержание понятий “работа” и “труд” искажено и отождествлено. Заметим, что из-за лингвистического аспекта (проблем, связанных с неточным переводом и отсутствием в немецком языке соответствующих терминов), о котором говорилось выше, неточно толкуются постулаты Маркса по проблемам феномена труда… Деятельность человека, которая для одних создает богатства, а других ведёт к обнищанию, не может быть действительной деятельностью, то есть трудом. Такой процесс именуется работой. Такого рода человеческая деятельность противоречива и наносит ущерб, непосредственно рабочим, которые лишены счастья быть людьми (человеком)» (прим. № 21).
Достаточно сравнить приведённые ниже четыре фрагмента, взятые из разных периодов творчества Маркса, чтобы понять, что понятие die Arbeit употребляется в них с различной семантикой, и если мы без соответствующих контекстуальных пояснений будем его переводить как труд или работа, взятых в качестве синонимов, то ускользнёт важнейшее в мысли Маркса.
Имеющийся перевод
Контекстуальный перевод
Имеющийся перевод
«Производство человеческой деятельности как труда, т.е. деятельности совершенно чуждой себе, человеку и природе, и потому совершенно чуждой сознанию и жизненному проявлению, абстрактное существование человека исключительно лишь как человека труда, который поэтому ежедневно может скатиться из своего заполненного ничто в абсолютное ничто, в свое общественное и потому действительное небытие» (прим. № 22).
Контекстуальный перевод
«Производство человеческой деятельности как работы [menschlichen Tätigkeit als Arbeit], т.е. деятельности совершенно чуждой себе, человеку и природе, и потому совершенно чуждой сознанию и жизненному проявлению, абстрактное существование человека исключительно лишь как работяги [Arbeitsmenschen], который поэтому ежедневно может скатиться из своего заполненного ничто в абсолютное ничто, в свое общественное и потому действительное небытие».
Имеющийся перевод
«Процесс труда… в простых и абстрактных его моментах, есть целесообразная деятельность для созидания потребительных стоимостей, присвоение данного природой для человеческих потребностей, всеобщее условие обмена веществ между человеком и природой, вечное естественное условие человеческой жизни, и потому он не зависим от какой бы то ни было формы этой жизни, а, напротив, одинаково общ всем её формам» (прим. № 23).
Контекстуальный перевод
Перевод правильный, ибо здесь речь идёт die Arbeit-труде как родовой характеристике человека (die Praxis, die Tätigkeit)
Имеющийся перевод
«Только на этой ступени самодеятельность (Selbstbetätigung) совпадает с материальной жизнью, что соответствует развитию индивидов в целостных индивидов и устранению всякой стихийности. Точно так же соответствуют друг другу превращение труда в самодеятельность (die Verwandlung der Arbeit in Selbstbetätigung) и превращение прежнего вынужденного общения в такое общение, в котором участвуют индивиды как таковые» (прим. № 24).
Контекстуальный перевод
Перевод неправильный, ибо здесь речь идёт die Arbeit-работе как обесчеловечивающей отчуждённой форме деятельности, что прямо видно на противопоставления Марксом понятий die Arbeit и die Selbstbetätigung. Стало быть, учитывая и особый перевод Selbstbetätigung, мысль Маркса следует по-русски так: «Только на этой ступени свободное самоосуществление (Selbstbetätigung) совпадает с материальной жизнью, что соответствует развитию индивидов в целостных индивидов и устранению всякой стихийности. Точно так же соответствуют друг другу превращение работы, отчуждённой формы труда в свободное самоосуществление (die Verwandlung der Arbeit in Selbstbetätigung) и превращение прежнего вынужденного общения в такое общение, в котором участвуют индивиды как таковые».
«Разделение труда делает возможным – более того: действительным, – что духовная и материальная деятельность, наслаждение и труд, производство и потребление выпадают на долю различных индивидов; добиться того, чтобы они не вступали друг с другом в противоречие, возможно только путём устранения разделения труда» (прим. № 25).
Здесь очень трудно перевести посредством разделения понятий «работа» и «труд», – только в противопоставлении наслаждения и Arbeit последнее лучше перевести как работа, в то время как в словосочетании разделение труда необходимо оставить труд, ибо речь идёт о человеческом праксисе как тотальности, единстве физической и духовной активности.
Глубинная пассивность неподлинного способа бытия, по Марксу, фундирована в том, что деятельность в капиталистическом обществе (Arbeit-работа) характеризуется «однообразием, бессодержательностью и подчинением машине» (прим. № 26), это – «мертвящий труд» (прим. № 27), основная черта которого «состоит в пассивном подчинении рабочего движению самого механизма, в полном приспособлении рабочего к потребностям и требованиям этого механизма» (прим. № 28). «Все эти действия, выполняемые занятым у машины рабочим, примечательны своей пассивностью, своей приспособленностью к операциям и движениям самой машины, подчинением ей. Эта специализация пассивности, т.е. уничтожение самой специализации как таковой, является характерной чертой машинного труда» (прим. № 29). Именно пассивность этой повседневной, рутинной деятельности и конституирует экзистенциальную пассивность вообще. «Здесь отпадает последняя самоудовлетворенность рабочего своим трудом, здесь имеет место абсолютное безразличие, обусловленное самой бессодержательностью этого труда» (прим. № 30). В своих работах Маркс и Энгельс показывают «возмутительное, бессердечное отношение промышленной буржуазии к рабочим, показывает всю подлую систему промышленной эксплуатации во всей ее бесчеловечности» (прим. № 31) и «сотне других гнусностей и мерзостей» (прим. № 32). Деятельность же, совершающаяся в условиях, в которых уничтожен отчуждённый труд, по сути дела, совпадает с наслаждением, ибо в ней «отпадает самая основа всей этой противоположности между трудом и наслаждением!» (прим. № 33).
Aufhebung der Arbeit. Именно в этом контексте надо понимать и известные положения Маркса о революции и уничтожении труда, ибо «существование страдающего человечества, которое мыслит, и мыслящего человечества, которое подвергается угнетению, должно неизбежно стать поперек горла пассивному, бессмысленно наслаждающемуся животному миру филистерства» (прим. № 34), и поэтому коммунистическая революция сбросит «с себя всю старую мерзость» (ganzen alten Dreck) (прим. № 35) и уничтожит «современную форму деятельности [die moder[ne] Form der Tätigkeit]» (прим. № 36), т.е. Arbeit-работу: «при всех прошлых революциях характер деятельности всегда оставался нетронутым, – всегда дело шло только об ином распределении этой деятельности, о новом распределении труда между иными лицами, тогда как коммунистическая революция выступает против прежнего характера деятельности, устраняет труд» (прим. № 37). Это освобождение (Befreiung) означает упразднение, снятие труда-работы (Aufhebung der Arbeit) (прим. № 38) и превращение человеческого бытия в наслаждение от осуществления своей собственной сущности – свободной продуктивной деятельности (Selbstbetätigung) (прим. № 39).
Ранее вообще мало кто (даже среди марксистов) понимал это туманное место из «Немецкой идеологии», в котором Маркс и Энгельс говорят об Aufhebung der Arbeit. Затруднение это вызвано ещё и совершенно чудовищным переводом Aufhebung через русское уничтожение. Думается, что после проведённого анализа это становится совершенно прозрачным: под трудом здесь Маркс и Энгельс понимают не деятельность вообще (Praxis, die Tätigkeit), ибо таковая может исчезнуть только вместе с человеком, а несвободную, вынужденную деятельность, работу, приносящую страдания (Arbeit-работу). Непонимание того, что для Маркса «Aufhebung der Arbeit» означает именно преодоление отчуждённой формы деятельности – работы (die Arbeit), а не вообще продуктивной деятельности (Praxis, die Tätigkeit), приводит к непониманию и учения Маркса о будущей, постэкономической формации, ибо она как раз-то, с его точки зрения, и будет характеризоваться отсутствием работы как отчуждённой деятельности. И именно свободная продуктивная деятельность (Selbstbetätigung), а не «работа» превратится в будущем во внутреннюю потребность человека.
Вот что пишет И. Джохадзе, критикуя П. Козловски и Ф. Фукуяму, которые рассматривают Aufhebung der Arbeit именно как Aufhebung der Tätigkeit, и приписывают свою интерпретацию Марксу: «Эти и подобные им критические рассуждения современных авторов-“антиутопистов” никак не затрагивают аргументации теоретиков отмены труда (от Аристотеля до Жака Эллюля), поскольку в понятия, которыми оперируют обе стороны, вкладываются совершенно различные смыслы. В одном случае под трудом понимают жизнедеятельность человека вообще, безотносительно к конкретно-историческим и экзистенциальным обстоятельствам; в другом случае имеют в виду специфическую форму труда, преобладающую в панлейбористском обществе, – труд наемных работников и профессиональных служащих. Aufhebung отменяет только наёмный труд – ту разновидность активности человека, которая продиктована “нуждой и внешней целесообразностью” (Маркс) не в меньшей степени, чем добуржуазное (кажущееся теперь невозможным) рабство. Но лишить человека труда в первом из противопоставленных смыслов – трудовой деятельности как таковой, предполагающей, по Козловски, “серьезное, планомерное и связанное с чувством ответственности столкновение” с миром и с окружающими людьми, – значит лишить его самой жизни. В этом широком смысле созидательно-трудовая активность (действительно, не имеющая ничего общего с “чистой свободой выбора и произволом поведения”) составляет сущность существования-человека-в-мире. Задача заключается как раз в том, чтобы обеспечить возможность экзистенциальной активности человека, его неотчужденной осмысленной жизнедеятельности, – и отмена внешнего (принудительного) труда является непременным условием этого. За пределом репрессивного мира наемного рабства депрофессионализированный индивид, избавившись от экономической и психологической зависимости от конкретной профессиональной деятельности, сможет обрести в свободном труде подлинный смысл своего существования. Вместо того чтобы трудиться для жизни, он получит возможность жить для труда» (прим. № 40). Таким образом, можно согласиться с Б. Шоу, который заметил: «труд по обязанности – это работа, а работа по склонности – досуг».
Erzeugung, erzeugen, Produktion. При анализе текстов Маркса надо всегда иметь в виду, что экономические категории носят у него не только производственный, технический или маркетинговый характер, но всегда содержат в себе экзистенциальные коннтоации, которые можно понять только в связи с их укоренённостью в его работах 40-х гг. Так, например, в понятии Erzeugung Маркс мыслит не только производство в смысле делания или, как позже Хайдеггер, про-из-ведение, но в первую очередь диалектику процессов Äußerung (опредмечивания сознания в производимую вещь) и Aneignung (распредмечивания опредмеченного сознания в практическом освоении предмета). Поэтому-то в «Капитале» Маркс рассуждает о товаре как о чувственно-сверхчувственной предметности (прим. № 41), поэтому он говорит, что в условиях отчуждения в процессе Erzeugung «человек вкладывает живую душу в продукт труда, теряя при этом свою собственную» (прим. № 42). Более того, употребляемое Марксом слово Zeugung, идущее от erzeugen в значении зачать, рождать, у нас перевели как «половой акт» (прим. № 43).
В силу наличия таких коннотаций слово Erzeugung лучше перевести как созидание, а не производство, ибо в производстве слышится больше технической семантики, передаваемой словом Produktion. А ведь именно в силу этого технического перевода глагола erzeugen как производить, а не созидать, созидательная деятельность человека вообще была редуцирована к одной из своих форм – деятельности производственной. Причём такой редукцией сильно гордились марксисты-позитивисты: наконец-то, мол, можно чисто эмпирически фиксировать в экономических, производственных механизмах и отношениях всё содержание «человеческого». Но у Маркса этого нет: «Подчеркнем, – пишет В.Ф. Шелике, – что Маркс и Энгельс выбрали для исходного определения социальной деятельности именно erzeugen, а не produzieren, и это не случайно. Из исходных определений Маркса и Энгельса трёх сторон социальной деятельности напрашивается вывод, что потребность и способность человечества к созиданию по существу есть родовая сущность человека (человечества)» (прим. № 44).
Der Verkehr. Одной из базовых категорий философии Маркса и становящегося материалистического понимания истории является понятие Verkehr. Однако стоит только посмотреть на русские переводы этого термина, как становится ясным: мы читаем не самого Маркса, а что-то к нему имеющее весьма отдалённое отношение. В.Ф. Шелике справедливо указывает, что это понятие, означающее общение в самом широком смысле, в собрании сочинений обычно переводят как обмен, связывая его только с производственными отношениями, упуская при этом радикально широкие семантические поля этого немецкого слова (прим. № 45). Приведём пару примеров такого перевода.
Уже в знаменитом письме П.В. Анненкову (1846) Маркс говорит о многозначности немецкого слова Verkehr, сравнивая его с французским commerce, но сам использует эти слова ещё в очень узком смысле, который радикально расширен им уже в «Немецкой идеологии» (1846–1847) (прим. № 46).
В «Манифесте» (1848) Маркс и Энгельс пишут: «Wir sehen also, wie die moderne Bourgeoisie selbst das Produkt eines langen Entwicklungsganges, einer Reihe von Umwälzungen in der Produktions- und Verkehrsweise ist» (прим. № 47), у нас же переводят: «Мы видим, таким образом, что современная буржуазия сама является продуктом длительного процесса развития, ряда переворотов в способе производства и обмена» (прим. № 48). На самом деле Маркс и Энгельс здесь имеют в виду не обмен, а те многочисленные отношения, которые порождаются способами производства. Среди этих многообразных отношений располагается и обмен, как частная форма отношений-вообще.
Этот момент становится более понятным в контексте предмета исследования «Капитала» (1867). В немецком тексте «Das Kapital» стоит: «Was ich in diesem Werk zu erforschen habe, ist die kapitalistische Produktionsweise und die ihr entsprechenden Produktions- und Verkehrsverhältnisse» (прим. № 49). Русский читатель читает: «предметом моего исследования является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обмена» (прим. № 50). На самом же деле у Маркса имеет место более широкий контекст понимания Verkehr. Как нам представляется, немецкий мыслитель имеет в виду следующее: «предметом моего исследования является капиталистический способ производства и соответствующие ему Produktions- und Verkehrsverhältniße» (прим. № 51), т.е. «отношения производства и общения». Стало быть, Маркс имеет в виду то, что он исследует капиталистический способ производства и порождаемые этим способом производства производственные отношения («отношения производства») и «отношения общения», т.е. общественные отношения в самых разных сегментах человеческого бытия («социального универсума»). Так, в подстрочном примечании 1 Маркс говорит «о связи между производственными отношениями и способом производства» (прим. № 52) («über den Zusammenhang zwischen Produktionsverhältnissen und Produktionsweise» (прим. № 53)).
Фраза «отношения производства и отношения обмена» выглядит просто нелепо в свете примечания к «Немецкой идеологии» (1845–1846), где редакторы указали, что, дескать, в понятии Verkehr нашло своё выражение, формировавшееся тогда у основоположников понятие производственных отношений (прим. № 54). В.Ф. Шелике справедливо возмущается: «Понять на этой основе, что же имел в виду Маркс (подставьте, получится: “Предметом моего исследования является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и производственные отношения”), – невозможно в принципе» (прим. № 55). Более того, во Введении к Grundriße (1957) Маркс прямо указывает, что он желает исследовать не просто «обмен», а именно «Produktionsverhältnisse und Verkehrsverhältnisse» (прим. № 56), – благо, что здесь дан верный перевод: «Производственные отношения и отношения общения» (прим. № 57).
Не подлежит сомнению, что для Маркса Verkehr – это фундаментальное понятие, посредством которого описывается движение любых социальных структур, в том числе и экзистенциальных: то, как люди производят и в силу самой организации производства общаются; то, как в зависимости от производственных структур они обмениваются (дарообменом, грабежом, бартером, куплей-продажей); то, как эти отношения производства, обмена и распределения постепенно переносятся на межличностное общение (например, меркантильные отношения-к-Другим в буржуазном обществе (прим. № 58)), коммуникацию, на отношения между родителями и детьми, между мужчиной и женщиной (прим. № 59), внутриклассовые и межклассовые отношения; наконец, то, как внутренний, интимный мир постепенно приходит в соответствие господствующему способу производства и формам общения, им детерминированных (например, если всё продаётся, то и любовь, – а Verkehr – это и половая связь [«без общения и дети на свет появиться не могут, а следовательно без общения не будет людей и прекратится всякая история, как прекратится она и без производства средств для жизни!» (прим. № 60)], – тоже начинает проституироваться). Соответственно, базисные (производственные) формы Verkehr’а постепенно, шаг за шагом пронизывают, пропитывают собой человеческие отношения вообще (от отношения к вещам до экзистенциального отношения к самому себе).
Таким образом, Verkehr следует понимать в контексте марксового понятия человеческого отношения к миру (прим. № 61), в рамках развёртывания которого надо учитывать имманентную диалектику человеческого способа бытия в мире – диалектику праксиса: в процессе реализации праксиса человек вступает в отношения с предметностью, данной ему в его непосредственном окружении, преобразует эту предметность, и тем самым конституирует свою окружающую предметную среду (Umwelt). Но так как праксис всегда осуществляется совместно с Другими, то отношения-общения с ними формируют мир людей (Mitwelt), который, будучи интериоризирован в психике индивида, образует его собственный мир (Eigenwelt). Стало быть, мир можно понять только через человека, созидающего и осваивающего этот мир, человеческим образом относящегося к миру, а человека можно понять только через тот мир, в котором этот человек обретается (прим. № 62).
Äußerung и Aneignung. Основой того, как человек обретается в этом мире, с точки зрения Маркса, является преобразование этого мира в процессе диалектического взаимодействия с ним, в результате чего созидается новое (прим. № 63). Такое взаимодействие осуществляется в двух процессах: Äußerung и Aneignung. Для Маркса сущностью человека является сознательная преобразующая продуктивная деятельность. Что же происходит в процессе развертывания этой деятельности? В самом общем виде следующее: у человека, как живого существа, имеются потребности, которые сначала идеально репрезентируются в виде некоторых целей (образов, предвосхищающих будущий результат деятельности) и порождают в сознании образ, идею предмета, необходимого для удовлетворения этой потребности. Затем цели и идеи, порожденные потребностью, посредством трудовых операций оформляются и воплощаются в природном материале и тем самым человек производит-для-себя предметность, новое, искусственное бытие, не встречающееся в естественной эволюции природы вне преобразующей субъект-объектной активности человека.
Иначе говоря, внутреннее человека (проекты, идеи, эмоции, знания, в целом – его душа) переходит во внешнюю объективную вещь (Маркс этот момент праксиса называет термином Äußerung – отсвоением, проявлением себя в мире) и застывает в ней, опредмечивается. Обратный переход воплощенного в предмете идеального снова к человеку осуществляется только в процессе распредмечивания (Aneignung, Genuß, усвоения, делания-предмета-своим, присвоения предмета себе), когда «покоящееся свойство» (ruhende Eigenschaft) из предмета обратно переходит в форму деятельности (Unruhe) (прим. № 64), т.е. когда другие люди, используя предметность (пользуясь вещью, читая текст, слушая мою речь или музыку, воспринимая и интерпретируя мои жесты, выражение моего лица, воспринимая моё настроение), в своих действиях воспроизводят заложенное мною в ней идеальное содержание (орудийную логику предмета).
Но этот живой диалектический процесс перетекания, высвечивания друг в друге Äußerung и Aneignung в русских переводах бездушно передают с помощью диалектики категорий производства и потребления. Да, формально это верно, ибо именно через деятельность производящую и деятельность потребляющую, через производство материальных и духовных предметов и их потребление в процессах опредмечивания и распредмечивания люди связываются друг с другом в социальную тотальность: в действительности человек «существует, с одной стороны, как созерцание общественного бытия и действительное пользование [wirklicher Genuß] им, а с другой стороны – как тотальность человеческого проявления жизни [Totalität menschlicher Lebensäußerung]» (прим. № 65).
Но посмотрите как, в противоположность сухим производству и потреблению, Маркс говорит, например, о феномене присвоения (Aneignung): «Присвоение человеческой действительности [Die Aneignung der menschlichen Wirklichkeit], её отношение к предмету, это – осуществление на деле человеческой действительности, человеческая действенность и человеческое страдание, потому что страдание, понимаемое в человеческом смысле, есть самопотребление [Selbstgenuß] человека» (прим. № 66). А ниже Маркс добавляет: «Поэтому человеческая действительность столь же многообразна, как многообразны определения человеческой сущности и человеческая деятельность» (прим. № 67).
Ökonomie. Много путаницы возникало и возникает в связи с употреблением Марксом понятия экономика и производных от него терминов. Большей частью интерпретаторы Маркса исходят из того, что автор «Капитала» был «экономистом» в узком, современном смысле этого слова, хотя марксова политическая экономия никакого отношения к economics не имеет, она больше соответствует современным междисциплинарным исследованиям, объединяющим социальную философию, макроэкономический анализ, историю, социологию, социальное прогнозирование, социологию знания и даже этику. Стоит напомнить, что основатель классической политэкономии Адам Смит был профессором моральной философии. В этом смысле Маркс не был «чистым экономистом», экономистом par excellence.
Более того, следует признать, что марксово употребление термина «экономика» в большей степени восходит не к Адаму Смиту, Джону Стюарту Миллю или Давиду Риккардо, а к… Аристотелю. – И действительно, имплицитная демаркация Марксом «экономики» в узком и широком смыслах берёт своё начало в его анализе работ Ксенофонта (прим. № 68) и Аристотеля (прим. № 69). Как известно, Аристотель различает экономику (οἰκονομικὴ τέχνη) и хрематистику (χρηματιστικὴ τέχνη): задача экономики (как домашнего хозяйства – οἶκος, дом, хозяйство) состоит в удовлетворении насущных потребностей и в создании средств, необходимых для поддержания хозяйства (что очень хорошо передаётся немецким словом Wirtschaft), при этом деньги служат только в качестве средства обмена, в то время как хрематистика – искусство обогащения, извлечения выгоды (прим. № 70). При этом Аристотель считает экономику «естественной», а хрематистику – «неестественной» (прим. № 71).
Это различение οἰκονομική и χρηματιστική было воспринято Марксом с воодушевлением, и выразилось, по крайней мере, в трёх аспектах:
1. В «Капитале» Маркс вводит такие формулы, как Товар–Деньги–Товар и Деньги–Товар–Деньги, которые характеризуют различные формы «экономик»: Т–Д–Т описывает οἰκονομική, а Д–Т–Д – χρηματιστική (прим. № 72). Вторая форма находит свое наиболее развитое состояние в условиях капитализма. И в этом отношении, думается, если бы Аристотель или Маркс применили соответствующее определение для современного человека, то говорили они бы не о homo œconomicus, а о homo chrematisticus.
2. Поэтому политическая экономия как наука возникает именно в эпоху капитализма, в котором экономический (товарно-денежный) момент производства доведен до предела: производство ради прибыли, а не ради общественных потребностей людей, производство ради денег, а не ради человека. «Вот почему, – пишет Ф. Энгельс, – политическая экономия, наука о способах наживать деньги, является излюбленной наукой этих торгашей. Каждый из них – политико-эконом» (прим. № 73). Политическая экономия изначально представляет собой «науку» о том, как «с тем же количеством труда произвести больше товара, следовательно удешевить товары и ускорить накопление капитала» (прим. № 74). Более того, буржуазная экономия рассматривает только количественную сторону дела и меновую стоимость продуктов труда (в то время как классическая древность обращает внимание исключительно на качество и на потребительную ценность), что детерминируется тотальным характером товарно-денежных, т.е. меновых, количественных отношений.
3. Итак, различение οἰκονομική и χρηματιστική было важно для Маркса в вопросе выделения двух значений понятия экономика: в широком смысле под «экономикой» Маркс понимает производство, обмен, распределение и потребление материальных благ, в узком смысле – господство товарного производства и накопления капитала. В свою очередь, это различение двух семантик экономики у Маркса особенно важных для адекватного понимания рубрики общественная формация.
Рассмотрим этот важнейший момент более подробно. – В «Grundriße» (1858) Маркс при построении периодизации исторического процесса отходит от фактора частной собственности и акцентирует внимание на росте свободы человека (в чём, безусловно, угадывается влияние Г.В.Ф. Гегеля (прим. № 75)): «Отношения личной зависимости (вначале совершенно первобытные), – пишет Маркс, – таковы те первые формы общества, при которых производительность людей развивается лишь в незначительном объёме и в изолированных пунктах. Личная независимость, основанная на вещной зависимости, – такова вторая крупная форма, при которой впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универсальных отношений, всесторонних потребностей и универсальных потенций. Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние, – такова третья ступень. Вторая ступень создает условия для третьей. Поэтому патриархальный, как и античный строй (а также феодальный), приходят в упадок по мере развития торговли, роскоши, денег, меновой стоимости, в то время как современный общественный строй вырастает и развивается одновременно с ростом этих последних» (прим. № 76).
В Предисловии к работе «К критике политической экономии» (1959) Маркс, пишет: «В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации [die ökonomische Gesellschaftsformation]. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма» (прим. № 77).
В наброске письма В.И. Засулич (1881) К. Маркс выделяет первичную и вторичную общественные формации, соответственно, по умолчанию предполагая, что будет существовать и формация третичная (прим. № 78). Определяя содержание этих формаций, Маркс пишет: «Земледельческая община, будучи последней фазой первичной общественной формации, является в то же время переходной фазой к вторичной формации, т.е. переходом от общества, основанного на общей собственности, к обществу, основанному на частной собственности. Вторичная формация охватывает, разумеется, ряд обществ, основывающихся на рабстве и крепостничестве» (прим. № 79).
В свете этих моделей становится ясным, что все без исключения формации являются «общественно-экономическими», ибо понятие «экономика» в данном случае употребляется в широком смысле как производство материальных благ, как хозяйство (т.е. в смысле ксенофонтово-аристотелевской οἰκονομική), но только «вторичная» формация (и прежде всего капиталистическая её фаза) есть формация экономическая (экономическая общественная, как выражается сам Маркс) в смысле χρηματιστική, – здесь понятие «экономика» берётся уже в узком смысле как производство продуктов в качестве товаров, и хозяйство рассматривается уже не только и не столько как производство материальных благ для удовлетворения материальных потребностей, т.е. не как производство потребительных ценностей, а как производство стоимостей, ценностей меновых, ради их же самих.
Таким образом, только во вторичной формации экономические (в смысле χρηματιστική – товарно-денежные) отношения играют решающую роль. Экономика в данном контексте понимается как производство потребительных ценностей как продуктов частных работ, субъекты которых вступают в контакт исключительно путем обмена, то есть производство выступает в виде созидания меновых стоимостей. Товарное производство достигает своего наиболее полного осуществления только в капиталистическом способе производства. В первичной же и третичной формациях в качестве производственного базиса выступают совершенно иные формы человеческой деятельности. Там нет «экономических отношений» в их товарно-денежной форме. Но это не означает, что там нет «экономики» (в смысле хозяйства). Поэтому экономическая интерпретация истории как некоторая всеобщая парадигма, приложимая ко всей человеческой истории, у Маркса отсутствует: экономическими факторами объясняются только способы производства в рамках экономической общественной формации, и прежде всего – в капиталистическом способе производства (прим. № 80).
Именно в контексте такого словоупотребления, как нам представляется, и надо понимать различение Марксом узкого и широкого смыслов понятий «экономика» и «экономический». Думается, что из-за этого непонимания и возникали разного рода трудности в общей интерпретации материалистического понимания истории и теории общественных формаций.
Das ensemble. В «Тезисах о Фейербахе» Маркс говорит, что «Aber das menschliche Wesen… In seiner Wirklichkeit ist... das ensemble der gesellschaftlichen Verhältnisse» (прим. № 81). Маркс здесь употребляет французское слово ensemble, ансамбль (и даже пишет его не на немецкий манер с заглавной, а с прописной буквы, хотя и с артиклем среднего рода). В русском переводе это ensemble передано как совокупность: «Но сущность человека… в своей действительности… есть совокупность общественных отношений» (прим. № 82).
Однако наше слово «совокупность» отдаёт механичностью, здесь больше коннотаций конгломерата, в то время как Маркс имеет в виду не мёртвую, а живую, основанную на эмоциональном отношении, внутренне связанную тотальность человеческих отношений. Различие сразу же бросается в глаза: если у Маркса речь идёт о живой гармоничности и созвучности (пусть даже и в смысле гераклитовской ἁρ-μονία как слаженности противоречий (прим. № 83)), то в русском варианте с «совокупностью» мы большей частью слышим коннотации мёртвости, конгломерата, равнодушного соединения. Отсюда и восприятие русским читателем марксова определения сущности человека как чего-то механического, как некоторой внутренне безразличной сумме общественных отношений, в то время как у Маркса на самом деле речь идёт именно о живой связи, живом общении (Verkehr), о некоторой сыгранности: общественные отношения здесь, в 6-ом тезисе, выступают как бы в качестве музыкантов слаженно сыгранного коллектива (прим. № 84).
Verändern – менять, изменять. В 11-ом тезисе о Фейербахе Маркс пишет: «Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretiert, es kömmt drauf an, sie zu verändern» (прим. № 85). На русский язык слово verändern перевели, как изменить: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» (прим. № 86). Собственно говоря, это верный перевод, но он имплицитно предполагает одномоментный, мгновенный акт революционного изменения, преобразования мира, скачок от бесчеловечности к человечному обществу в духе революционного волюнтаризма и анархизма.
Однако, как нам представляется, здесь более адекватным переводом zu verändern будет глагол не изменить, а изменять, и тогда в этом тезисе радикально поменяются акценты: «если бы переводчик выбрал изменять, предполагался бы длительный, многоактный процесс изменения мира. А это уже другое дело. Изменить мир нетерпеливым революционерам с горячими головами и тогда, и сегодня, всегда хотелось и хочется; хочется сделать это быстро, одним махом, через Великую, одноактную революцию, которая, однако, как правило, заводит не туда, куда так хотелось “пламенному борцу”. А вот революционеры с трезвыми головами хорошо понимали и понимают, что изменять мир предстоит долго, многоактно, в течение целой эпохи, таков закон истории. И Маркс это понимал уже накануне революции 1848 г. и боролся с теми горячими головами в “Союзе коммунистов”, которые хотели немедленно начать коммунистическую революцию в Германии здесь и сейчас, уже в 1848 г. Так что в 11-м “Тезисе о Фейербахе” должно было бы стоять “изменять мир”, а не “изменить мир”, как звучит в переводе» (прим. № 87).
Versachlichung. Одной из важнейших категорий, используемых Марксом в Grundriße и «Капитале» является понятие Versachlichung. В традиционном переводе этот термин Маркса переводят как овеществление. Но такой перевод радикально «уводит» нас от адекватного понимания того, что имеет в виду здесь Маркс. Русское овеществление означает превращение в вещь, и в этом отношении совпадает с опредмечиванием, т.е. с воплощением, объективизацией (сознания, труда) в некий предмет, в вещное тело. Для обозначения этого процесса Маркс обычно употребляет термин Vergegenständlichung, опредмечивание. Например, в рукописях 1844 года он пишет: «Продукт труда есть труд, закреплённый в некотором предмете, овеществлённый в нём, это есть опредмечивание труда. Осуществление труда есть его опредмечивание» (прим. № 88).
В некоторых ранних произведениях Маркс, ещё следуя гегелевской традиции, рассматривает опредмечивание как отчуждение, однако в более зрелых работах (и даже уже в тех же рукописях 1844 года) он чётко понимает, что опредмечивание представляет собой необходимый момент любого труда, в то время как феномен отчуждения возникает только при определённых социальных условиях, в которых осуществляется труд, а именно в условиях частной собственности, товарного производства и господства тотальных товарно-денежных отношений. Именно в таких условиях происходит превращение социальных отношений из личных в вещные, т.е. в отношения вещей: человеческая деятельность и отношения между людьми видятся только как отношения ролевые, т.е. отношения между людьми принимают видимость отношений между вещами. Вот такой процесс Маркс и называет термином Versachlichung, который следует передавать русским словом овещнение (как это в своё время предложил Г.С. Батищев (прим. № 89)), чтобы не путать его с овеществлением, опредмечиванием.
Таким образом, следует чётко различать у Маркса «овеществление» (Vergegenständlichung, вернее: опредмечивание) и «овещнение» (Versachlichung). Именно в этом смысле Маркс говорит о «персонификации вещей и овеществлении [овещнении] лиц [Personifizierung der Sache und Versachlichung der Personen]» (прим. № 90) в товарно-денежном взаимодействии.
Menschlich. Это немецкое прилагательное практически везде переведено как человеческий (die menschliche Arbeit – человеческий труд, die menschliche Gesellschaft – человеческое общество). Но в немецком языке данное слово, помимо своего основного значения человеческий, означает также человечный, гуманный; по-человечески сносный; достойный человека. Поэтому, когда Маркс говорит о коммунизме как о die menschliche Gesellschaft, то он говорит не просто о человеческом обществе, а об обществе человечном. Любое общество – общество человеческое, но только общество коммунистическое, общество, в котором преодолено обесчеловечивающее отчуждение, является ещё и обществом человечным.
Только сквозь призму такого перевода можно понять слова Маркса о том, что «характер человека создается обстоятельствами (Umständen, условиями жизни), то надо, стало быть, сделать обстоятельства человечными» (прим. № 91) и «обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства» (прим. № 92), то и религию можно элиминировать не путём расстрелов священников и разрушения храмов в духе «воинствующего материализма» В.И. Ленина и Е. Ярославского, а только путём практического устранения земной основы религии, то есть того «бессердечного мира», в котором обретается человек.
Выводы. Проблема адекватного прочтения и перевода основных терминов Маркса является уже давным-давно назревшей. И её решение должно привести к радикальной ревизии той философской терминологии Маркса, которая сложилась на сегодняшний день, как в отечественном, так и в зарубежном марксоведении. Сегодня уже нельзя читать Маркса сквозь сталинские категориальные схемы и матрицы, к самому Марксу никакого отношения не имеющие. А ведь этими устоявшимися схемами и стереотипами искренне пользуются не только критики марксизма, но и сами марксисты, не отдавая себе отчета, что это – не марксизм. Мы видим, что в некоторых случаях те или иные понятия Маркса, даже погруженные в экономический контекст, нельзя переводить словами с явно производственно-техническими коннотациями, ибо тем самым ускользает философско-антропологический и даже в некотором отношении экзистенциальный смысл марксовой терминологии. В силу всего этого, как нам представляется, сегодня назрела потребность не только в новых переводах основных работ немецкого мыслителя, но и необходимость в радикальном переосмыслении всей его философии.
Наконец, наше небольшое разыскание хотелось бы завершить вопросом Ф. Энгельса, относящемуся как раз к переводам текстов К. Маркса: «Мы вправе спросить: “Понимаешь ли ты то, что ты читаешь?”» (прим. № 93).
Примечания (Notes)
1. Кондрашов П.Н. Первый Всемирный конгресс по марксизму в Пекине: глобальное будущее // Дискурс-Пи. 2015. Том. 12. № 3–4. С. 134–143.
2. Уин Ф. Карл Маркс. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003. С. 5.
3. «Бесспорно, что “борьба с Марксом”… на самом деле была по большей части борьбой с ошибочной интерпретацией Маркса современными марксистами» (Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. – М.: Медиум, 1995. С. 15).
4. Оллман Б. Что такое марксизм? Взгляд с высоты птичьего полета // www.alternativy.ru/ru/socialism21/ollman/marxism
5. См.: Корнфорд М. Открытая философия и открытое общество. Ответ д-ру Карлу Попперу на его опровержение марксизма. – М.: Изд-во «Прогресс», 1972; Бузгалин А.В. Анти-Popper: Социальное освобождение и его друзья. Изд. 2. – М.: URSS, 2009.
6. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – М.: Политиздат, 1956. С. 565.
7. Там же.
8. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1955. Т. 3. С. 67–69.
9. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 566.
10. Там же. С. 637.
11. Там же. С. 624.
12. Там же. С. 588, 590, 637.
13. Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство. С. 187.
14. Там же.
15. Там же.
16. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 565.
17. Шелике В.Ф. Методология определения К.Марксом И Ф.Энгельсом производительных сил в работе «Немецкая идеология» // К. Маркс и Ф.. Энгельс о вопросах социальной диалектики. – Фрунзе: Изд-во КГУ, 1983. С. 43–44.
18. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 593–596, 599, 608, 614. 615, 618, 619–620, 626, 628, 630–631, 632, 637, 638.
19. Шелике В.Ф. Методология определения К.Марксом И Ф.Энгельсом производительных сил в работе «Немецкая идеология». С. 44.
20. Там же.
21. Парцвания В.В. Генеалогия отчуждения: от человека абстрактного к человеку конкретному. – CПб., 2003. Гл. III, § 3.2
22. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 575.
23. Маркс К. Капитал I // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1960. Т. 23. С. 195.
24. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 68–69.
25. Там же. С. 30–31.
26. Маркс К. Экономическая рукопись 1861–1863 гг. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. – М.: Политиздат, 1973.Т. 47. С. 511.
27. Там же.
28. Там же. С. 504.
29. Там же. С. 511.
30. Там же.
31. Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1955. Т. 2. С. 399.
32. Там же. С. 395.
33. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 206.
34. Маркс К. Письма из «Deutsch-Französische Jahrbücher». Письмо Маркса к А. Руге, май 1843 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. – М.: Политиздат, 1955. Т. 1. С. 378.
35. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 70.
36. Там же.
37. Там же.
38. Там же. С. 70, 207.
39. Там же. С. 69.
40. Джохадзе И. Homo faber и будущее труда // Логос. № 6 (45). 2004. С. 16–17.
41. Маркс К. Капитал I. С. 80–81.
42. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 гг. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. – М.: Политиздат, 1968. Т. 46. Ч. I. С. 450.
43. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 564.
44. Шелике В.Ф. Непознанный Маркс и некоторые проблемы современности (Часть 2) // Философские науки. 2013. № 4. С. 98.
45. См.: Шелике В.Ф. Непознанный Маркс и некоторые проблемы современности (Часть 3) // Философские науки. 2013. № 5.
46. Маркс К. Письмо П.В. Анненкову, 28 декабря 1846 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. – М.: Политиздат, 1962. Т. 27. С. 401–412.
47. Marx K., Engels F. Manifest der Kommunistischen Partei // Marx K., Engels F. Werke. Bd. 4. – Berlin: Dietz Verlag, 1977. S. 464.
48. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1955. Т. 4. С. 426.
49. Marx K. Das Kapital // Marx K., Engels F. Werke. B. 23. – Berlin: Dietz Verlag, 1962. S. 12.
50. Маркс К. Капитал I. С. 6.
51. Marx K. Das Kapital. S. 12.
52. Маркс К. Капитал I. С. 6.
53. Marx K. Das Kapital. S. 11.
54. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 590–591.
55. Шелике В.Ф. Обесчеловечивание Маркса…
56. Marx K. Einleitung zu den Grundrissen der Kritik der politischen Ökonomie // Marx K., Engels F. Werke. Bd. 42. – Berlin: Dietz Verlag, 1983. S. 43.
57. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 гг. Ч. I. С. 46.
58. Там же. С. 103–108.
59. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 587.
60. Шелике В.Ф. Обесчеловечивание Маркса…
61. Шелике В.Ф. К. Маркс и Ф. Энгельс об общении как одном из видов человеческого отношения к миру // Диалектика познания, понимания, общения. Сборник научных трудов. – Фрунзе: КГУ, 1986. С. 84–93.
62. Кондрашов П.Н. Онтологические структуры историчности: Исследование философии истории Карла Маркса / Под ред. К.Н. Любутина. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2014. С. 211–220.
63. Кондрашов П.Н. Философия праксиса Карла Маркса // Вопросы философии. 2016. № 10. С.69–80.
64. Маркс К. Капитал I. С. 191–192.
65. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 591.
66. Там же. С. 592.
67. Там же.
68. Согласно Ксенофонту экономика, τὰ οἰκονομικά, ἡ οἰκονομία есть заведование домашним хозяйством, домохозяйство, а ὁ οἰκονομικὴ τέχνη – искусство ведения хозяйства.
69. Более подробно о влиянии Аристотеля на Маркса см. в: McCarthy G.E. (ed.) Marx and Aristotle. – Savage (Maryland): Rowman and Littlefield Publishers, 1992.
70. У Маркса можно встретить термин Judentum, еврейство, как синоним ростовщичества. Совершенно иной смысл в это слово вкладывает, например, М. Хайдеггер в недавно опубликованных «Чёрных тетрадях».
71. Аристотель. Политика, I, III, 9–11, 23.
72. Booth W. J. Households, Markets, and Firms // Marx and Aristotle. Savage (Maryland): Rowman and Littlefield Publishers, 1992. P. 249–250; Lowry T. The Greek Heritage in Economic Thought // Pre-Classical Economic Thought: From the Greeks to the Scottish enlightenment. Boston: Kluwer Academic Publishers, 1987. P. 18–20.
73. Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии. С. 497.
74. Маркс К. Капитал I. С. 377. Например, современный менеджмент в качестве науки и практики возник именно в связи с усложнением производственных процессов, а потому представляет собой «отражение» структур общественного бытия в общественном сознании.
75. «Всемирная история есть прогресс в сознании свободы, – прогресс, который мы должны познать в его необходимости» (Гегель Г.В.Ф. Философия истории. – СПб., 1993. С. 72; Гегель Г.В.Ф. Философия истории // Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. 8. – М.-Л., 1936. С. 19).
76. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 гг. Ч. I. С. 100-101.
77. Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1959. Т. 13. С. 8.
78. «В ответе на письмо Веры Засулич (март 1881 г.) он обращает внимание на “врождённый дуализм” земледельческой общины и вскрывает глубокую диалектику исторических процессов перехода от первичной общественной формации, основанной на первобытной собственности, к вторичной формации, основанной на частной собственности, и тем более к третичной, коммунистической общественной формации» (Лапин Н.И. Молодой Маркс. – М.: Политиздат, 1986. С. 462–463).
79. Маркс К. Письмо Вере Засулич. Второй набросок // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1961. Т. 19. С. 419.
80. Интересный и продуктивный спор о содержании понятия «экономическая деятельность» между А.Д. Майданским и В.М. Межуевым см. в: Логос. 2011. № 2 (81).
81. Marx K. Thesen über Feuerbach // Marx K., Engels F. Werke. B. 3. – Berlin: Dietz Verlag, 1978. S. 6.
82. Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1955. Т. 3. С. 3.
83. «Враждующее соединяется, из расходящихся – прекраснейшая гармония, и всё происходит через борьбу» (Гераклит, фр. 22 DK B 8, пер. М.А. Дынника); «Расходящееся сходится, и из различных (тонов) образуется прекраснейшая гармония, и все возникает через борьбу» (пер. А.О. Маковельского, который добавляет примечание: «Гармония здесь не аккорд (т.е. не современная полифония), но соединение различных тонов в мелодию», Маковельский А.О. Досократики. – Мн., 1999. С. 283). Ср.: «всё сущее слажено в гармонию через противообращенность» (Гераклит, фр. 22 DK A 1 // Diels H., Kranz W. Die Fragmente der Vorsokratiker (griechisch und deutsch). Bd 1. 9 Aufi. – B.: Weidmannsche Verlagsbuchhandlung, 1960. S. 152).
84. Во французском языке ensemble означает ещё и стройное целое; целостность, связность, единство; одновременную общность.
85. Marx K. Thesen über Feuerbach // MEW. Bd. 3. S. 7.
86. Маркс К. Тезисы о Фейербахе. С. 4.
87. Шелике В.Ф. Непознанный Маркс и некоторые проблемы современности // Философские науки. 2013. № 3. С. 40.
88. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. С. 560–561; Marx K. Ökonomisch-philosophischen Manuskripten aus dem Jahre 1844 // Marx K., Engels F. Werke. Bd. 40. – Berlin: Dietz Verlag, 1968. S. 511–512.
89. Батищев Г.С. Проблемы и трудности перевода некоторых Марксовых философских понятий // Хамидов А.А. Философия истории Карла Маркса. – Алматы.: Институт философии, политологии и религиоведения КН МОН РК, 2014. С. 459–477.
90. Маркс К. Капитал I. С. 124.
91. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 145–146.
92. Там же. С. 37.
93. Энгельс Ф. Как не следует переводить Маркса // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. – М.: Политиздат, 1961. Т. 21. С. 241.
Андрей Коряковцев. Социальные прогнозы Карла Маркса
УДК 1(091)+101.1+101.1:316+316.774
Социальные прогнозы К. Маркса
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
RESUME
Андрей Александрович Коряковцев
кандидат философских наук, доцент кафедры политологии и организации работы с молодежью УрГПУ
г. Екатеринбург. 8.912.691.61.26 akoryakovtsev@yandex.ru
кандидат философских наук, доцент кафедры политологии и организации работы с молодежью УрГПУ
г. Екатеринбург. 8.912.691.61.26 akoryakovtsev@yandex.ru
В статье рассмотрен прогнозный потенциал социальной теории К. Маркса. Особое внимание уделено марксистской концепции пролетарской революции и современным процессам обобществления.
Марксизм, социальное прогнозирование, рабочий класс, коммунизм, революционная теория, Л. Фейербах, информационные технологии.
Одно из самых часто встречаемых претензий к К. Марксу со стороны либеральной и консервативной критики заключается в том, что его социальные прогнозы относительно исторической судьбы капитализма не сбылись. Подобные претензии, по видимости, верны: крупномасштабной победоносной пролетарской революции в развитых стран до сих пор не произошло. Однако значит ли это, что в капиталистическом обществе отсутствуют напрочь процессы обобществления, которые, по К. Марксу, и служат предпосылкой уничтожения этого общества? Нет: именно прогнозы о нарастании данных процессов, встречающиеся в его произведениях, удивительно точны. Но это стало ясным лишь в XX в.
Вспомним основные признаки общественного устройства современных индустриально развитых стран, в том числе и нынешней России. Они достаточно полно описаны в социально-критической литературе середины и второй половины ХХ в. Затем сравним их с описанными К. Марксом в Рукописях 1844 г. свойствами общества «всеобщей частной собственности» как первой стадии коммунизма. На этой стадии «действительное отчуждение человеческой жизни остается в силе и даже оказывается тем бóльшим отчуждением, чем больше его сознают как отчуждение» [12, с. 135-136].
1. Современному индустриально развитому обществу («обществу потребления») присуща обезличенность социальных связей, усредненность потребления и производства, абстрагирование от таланта, оригинальности, индивидуальности как потребителя, так и производителя. Здесь «господство вещественной собственности … так велико», что оно проявляется в стремлении «уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все». Этот коммунизм, «отрицающий повсюду личность человека», … «хочет насильственно абстрагироваться от таланта» [12, с. 114]. В современном мире это выражается в господстве особой эстетической нормы массовой культуры – китча, «попсы». Усредненность потребительских норм на данном уровне развития производительных сил выступает как реализация социалистического принципа социальной справедливости. Рынок здесь обнаруживает себя как диктатура посредственности, в то время как «тоталитаризм» (это «свое иное» рынка, превращенный рынок, рынок, опосредованный идеологией), уже (в советском строе и в практике национал-социализма) проявил себя как посредственность диктатуры. Свою обезличенность «массовый», «случайный» индивид компенсирует тем, чем он был обделен в условиях «нормального капитализма» XIX в., представлявшего собой «войну всех против всех»: удовлетворением психологической потребности в солидарности, в защищенности, в чувстве вовлеченности в одно общее великое дело («строительство коммунизма», осуществление «национальной идеи», «американской мечты», «культурной революции» и т.д.). Это проявилось не только в условиях так называемого «тоталитаризма», но и в странах, где господствуют либеральная демократия и система дешевого кредита или социального перераспределения.
2. «Массовый» или «случайный» (К. Маркс) индивид в этих условиях считает приоритетным такое отношение к вещам и другим людям, в которых они фигурируют в качестве средств, служащих для достижения его целей. Этот стереотип социального поведения Э. Фромм назвал в книге «Иметь или быть?» «модусом обладания», лишь повторив сказанное К. Марксом в Рукописях: «Непосредственное физическое обладание представляется ему («грубому» коммунизму – А.К.) единственной целью жизни и существования» [12, с. 114].
3. Представители всех классов современного индустриально развитого общества, будь то капиталист, чиновник или рабочий, осознают себя как трудящиеся на общее благо (по крайней мере, это так декларируется господствующими религиями и идеологиями). Иначе говоря, в общественном сознании здесь преобладают не «мысли господствующего класса» (К. Маркс) в их непосредственном, эгоистически циничном выражении, а именно иллюзорно-всеобщие формы, скрывающие узкоклассовый интерес. Говоря словами классика, при данном общественном устройстве «категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей» [12, с. 114].
4. «Отношение частной собственности остается отношением всего общества к миру вещей» [12, с. 114] и мерой всех остальных отношений. Логика политэкономии становится логикой индивидуальной жизни. Политэкономия поэтому здесь есть психология, а психология – политэкономия (как это выражено в американской практической психологии у Д. Карнеги, Э. Берна, Э. Шострома или в сочинениях либерала Ф. Хайека). Снижение рождаемости в данном обществе непосредственно предпослано ростом социальных перспектив (с возможностью карьерного роста, образования и т.д.) и связанным с ними ростом личного самосознания, индивидуализма. Поэтому оно является не чем иным, как проявлением субъективного мальтузианства, превращенного из политэкономической теории в психологический фактор отчуждения родовой жизни в пользу жизни политической, экономической или культурной. Так психология становится теорией труда, точно так же как при классическом капитализме в качестве теории труда выступала политэкономия. Все это проводится тем более последовательно, что частная собственность в силу своей «всеобщности» на деле обнаруживает свой гуманистический потенциал, позволяя массовому собственнику пользоваться материальными и духовными благами в пределах господствующих потребительских стандартов и в условиях относительно автономного существования. Последнее обстоятельство делает подавляющее большинство индивидов совершенно невосприимчивыми ко всякого рода коммунистическим и социалистическим теориям, толкующим о создании «общественной собственности». В их восприятии эти теории не могут стать реальной альтернативой рыночной экономике, поскольку противоречат самой человеческой природе, а именно природе самих этих индивидов как частных собственников [11, с. 24-25]. Таким образом, этот первоначальный коммунизм внутренне противоречив как «лишь последовательное выражение частной собственности» и в тоже время являющийся ее отрицанием [12, с. 114].
5. Противопоставляя обыкновенной, изолированной частной собственности частную собственность всеобщую, массовое сознание здесь на деле разрушает частность, исключительность, «святость» семьи и брака тем, что самые интимные отношения между мужчиной и женщиной выставляет напоказ, «обобществляет». Это и есть то, что буржуа прежних времен называли «общностью жен», обвиняя коммунистов в стремлении эту общность ввести. Здесь, правда, «общность жен» в известной степени остается виртуальной, обнаруживая себя прежде всего в «желтых» СМИ, Интернете, порнографической литературе и кинематографе, в самой эротической составляющей массовой культуры. Тем не менее, можно сказать вслед за К. Марксом, что присущее этому обществу противопоставление личной частной собственности всеобщей частной собственности «выражается в совершенно животной форме», когда «браку (являющемуся, действительно, некоторой формой исключительной частной собственности)» противопоставляется «общность жен, где, следовательно, женщина становится общественной и всеобщей собственностью. Можно сказать, – пишет К. Маркс далее, – что эта идея общности жен (то есть эротический элемент массовой, обезличенной культуры общества потребления – А.К.) выдает тайну этого совершенно еще грубого и неосмысленного коммунизма. Подобно тому, как женщина переходит тут от брака ко всеобщей проституции, так и весь мир богатства, то есть предметной сущности человека, переходит от исключительного брака с частным собственником к универсальной проституции со всем обществом» [12, с. 114].
Первое, что бросается в глаза: современное промышленно развитое общество по своим существенным характеристикам совпадает, как это не покажется странным «посткоммунистическому» читателю, с «коммунизмом в его первой форме», выступающим как «всеобщая частная собственность». В советское время, как мы указали выше, эти названия относили обычно к утопическому социализму, теперь их часто относят к советскому режиму или, по крайней мере, к определенным «девиантным» этапам его развития, таким как, например, «военный коммунизм» времен гражданской войны или сталинизм. Это верно. Но между «казарменным коммунизмом» эпохи ГУЛАГа и дворцовым коммунизмом, «коммунизмом» вилл и коттеджей «неолиберальной» эпохи М. Тэтчер и Р. Рейгана, разница по большому счету, только в уровне материального благополучия масс и степени манипулирования ими. В обоих случаях одинаково мы видим обезличивание индивидов, «абстрагирование от таланта», возвеличивание труда как всеобщей ценности и бесцеремонное вторжение в частную жизнь, получившее в начале XXI в. государственную санкцию под предлогом «борьбы с терроризмом», как это произошло, например, в США при администрации Дж. Буша. Общность между «казарменным» и «дворцовым» коммунизмом предвосхитил К. Маркс, когда писал, что на своей первой стадии коммунизм выступит либо как «деспотический», либо как «демократический» коммунизм, но одинаково «грубый», односторонний, основанный на уравнительности [12, с. 116].
Таким образом, смещается ракурс рассмотрения современного общества: вместо «окончательно и бесповоротно» победившего капитализма (фукуямовского «конца истории») мы видим одну из форм его самоотрицания, не вышедшую, правда, еще за рамки прежней общественной формы. Оказывается, что под личиной «капиталистического постиндустриального общества» («общества потребления») скрывается «общество всеобщей частной собственности» или «грубый коммунизм», по словам К. Маркса, – первый этап разложения частнособственнических отношений, их незавершенное отрицание.
Этот вывод не будет неожиданным, если мы вспомним, что исторически предшествовало рождению этой общественной системы: освободительная борьба фабрично-заводского пролетариата («труда»), его революционные и реформистские движения во всех без исключения промышленных странах мира. Все они сливаются в единый поток всемирной социальной революции первых десятилетий XX в., навсегда изменившей облик капитализма. Пролетариат нанес ему серьезный удар, но не смог воспользоваться плодами своей победы в условиях промышленного производства и доминирующих форм разделения труда. За него это сделала государственная бюрократия. Эмансипация рабочего класса обернулась возвышением чиновников, постепенно, но неуклонно консолидирующихся в самостоятельный класс управленцев и стремящихся превратить все остальное общество в объект управления, в административно зависимых работников. Это новое господство достигается посредством совмещения технико-социальных функций с социально-экономическими и благодаря балансированию над противоречиями гражданского общества, из недр которого бюрократия и вырастает.
Из этого можно сделать вывод, что К. Маркс ошибся не столько в предсказании мировой пролетарской революции, сколько в определении ее конкретных результатов. Подобно тому, как буржуазно-просветительское «Царство Разума» воплотилось на практике в виде господства капитала, так и чаемая классиками марксизма диктатура пролетариата реализовалась в реальности в виде политической диктатуры государственной бюрократии, действующей от имени самых широких масс, в том числе и пролетариата, принявшего чиновничье-буржуазные ценности за свои собственные. В последнем обстоятельстве заключается существенное свойство данной системы: она выступает как практическая иллюзия народовластия. Эта иллюзия (воплощенная в идеологемах «правового государства» или «рабоче-крестьянского государства») не случайна, она имеет под собой практическое основание.
В рамках данного общества впервые в мировой истории экономическое, политическое и культурное развитие стало отражать в той или иной степени последовательности интересы непосредственных производителей, субъекта труда. «Общество потребления» потому и является таковым, что представляет собой экономическую диктатуру пролетариата. Социально-психологической основой его является массовый платежеспособный потребитель, имеющий относительно развитые личные потребности. Но благодаря чему они удовлетворяются? Благодаря тому, что рынок здесь сохраняется, но управляется экономическими, политическими и правовыми рычагами, благодаря тому, что он становится частью механизма сознательного опосредования социальных связей, где буржуазно-бюрократическая корпорация является главным социальным субъектом управления. На основе этого социального механизма, и следовательно на основе растущей роли чиновничества, сложилась система перераспределения общественного продукта, включающая в себя разного рода формы неэкономической оплаты за труд в виде социальных программ и «бесплатных» социальных услуг. Причиной роста жизненного уровня здесь стало именно это ограничение, незавершенное отрицание частной собственности и рынка в форме социально ориентированного государственного управления.
Все противоречия капиталистического общества здесь остаются, но дополняются (а нередко и смягчаются) отношениями административной зависимости, которые, в свою очередь, порождают новые противоречия – между управляемыми гражданами и управляющим классом. Система перераспределения дополняет систему найма в качестве нового механизма социальной репрессии: работник оказывается не только экономически зависимым от работодателя, но и административно зависимым от государства. Он не только интегрирован в потребительскую систему «буржуазного» консъюмеризма, в «социалистические» административные связи, но и является субъектом наемного труда, участвующего в производстве капитала, пролетариатом. Таким образом, он оказывается уязвимым дважды: как гражданин и как работник, но уязвимость – плата за относительное материальное благополучие. Это существенно снижает возможности политической самодеятельности трудящихся, что придает такому модернизированному капитализму исключительную устойчивость, демонстрируемую несмотря на все его кризисы и структурные перестройки.
Такую социальную систему часто связывают с экономическим проектом Дж. М. Кейнса, но точнее ее можно было бы назвать и «перераспределительным социализмом». Общественная практика, положенная в основу этой системы, была предвосхищена в общих чертах еще в XIX в. мыслителями, традиционно зачисляемыми в лагерь социалистов – П. Прудоном, Р. Оуэном, А. Сен-Симоном. Суть их идей в том, чтобы сохраняя капиталистический способ производства, добиться перераспределения части общественного продукта в пользу трудящихся. Результатом практического воплощения этих идей и стало все то, что позже начали связывать с понятиями «массовая культура», «общество потребления» и «постиндустриальное общество».
К. Маркс неоднократно критиковал подобные социальные проекты, выявляя ограниченность их социальных возможностей. Так, например, он писал о социальном проекте сенсимонистов, содержащем идею о дешевом кредитовании населения (в котором можно без труда увидеть предвосхищение англо-саксонского варианта современной перераспределительной системы): «В кредитной системе, законченным выражением которой является банковская система, деньги приобретают видимость, будто власть этой чуждой материальной силы сломлена, отношение самоотчуждения (Selbstentfremdung) снято и человек вновь очутился в человеческих отношениях к человеку. Обманутые этой видимостью сенсимонисты рассматривают развитие денег, векселя, бумажные деньги, бумажные представители денег, кредит и банковскую систему как ступени преодоления отрыва человека от вещи, капитала от труда, частной собственности от денег, денег от человека, человека от человека. Поэтому их идеал – организованная банковская система. Но это преодоление отчуждения (Emtfrendung), этот возврат человека к самому себе и в силу этого к другому человеку есть лишь видимость; оно есть тем более гнусное и крайнее самоотчуждение (Selbstentfremdung), обесчеловечивание, что элементом, в котором оно совершается, является уже не товар, не металл, не бумажные деньги, а моральное бытие, общественное бытие, внутренняя жизнь самого человека, и это тем отвратительнее, что под видимостью доверия человека к человеку здесь скрывается величайшее недоверие и полнейшее отчуждение (Emtfrendung)» [14, с. 364-365].
Позже, в рукописях 1857–1861 гг., К. Маркс спорит уже с прудонистами, выступившими с тем же проектом новой банковской системы, возлагавшими на нее схожую с сенсимонистами надежду. Они считали, что банковская система создаст качественно новые условия производства и общения. К. Маркс по этому поводу задает риторический вопрос, подчеркивая утопизм их планов: «…можно ли предпринять подобное преобразование обращения, не затрагивая существующих производственных отношений и покоящихся на них общественных отношений? Если бы оказалось, что каждое подобное преобразование обращения, в свою очередь, само уже предполагает изменение прочих условий производства и общественные перевороты, то, естественно, сразу же обнаружилась бы несостоятельность такого учения, которое предлагает свои фокусы в сфере обращения для того, чтобы, с одной стороны, избежать насильственного характера перемен, а с другой стороны, сделать самые эти перемены не предпосылкой, а наоборот, постепенным результатом перестройки обращения» [15, с. 63]. И далее он резюмирует: «Та или иная из различных форм денег может лучше другой соответствовать общественному производству на той или иной из его различных ступеней; одна форма денег может устранить такие недостатки, с которыми не в состоянии справиться другая; но ни одна из этих форм, пока они остаются формами денег, а деньги – существенным производственным отношением, не может уничтожить противоречий, присущих выраженному деньгами отношению, а может лишь преподнести их в той или иной форме (курсив – А.К.). Никакая форма наемного труда, хотя одна из них может устранить недостатки другой, не в состоянии устранить недостатки самой системы наемного труда. Один рычаг, быть может, лучше чем другой преодолевает сопротивление материи, находящейся в состоянии покоя. Но каждый из них основан на том, что сопротивление остается в силе» [15, с. 64].
Если сенсимонистов и прудонистов в этих отрывках, дополняющих друг друга и написанных соответственно 168 и 155 лет назад, поменять на неолибералов-монетаристов, применивших в США один из кейнсианских рецептов структурной перестройки капитализма – организованную банковскую систему, стимулирующую «эффективный спрос» (Дж. М. Кейнс), то они (отрывки) окажутся описанием в общих чертах нынешнего финансового кризиса и его предпосылок. Кейнсианство и разнообразные социал-демократические проекты, вызванные к жизни социальной революцией начала XX в., имевшей именно насильственный характер и охватившей в разных формах все без исключения индустриально развитые страны мира, таким образом, оказываются разными вариантами эпигонства утопических социальных проектов А. Сен-Симона и П. Прудона. Сняв социальную напряженность в эпоху «холодной войны», они, тем не менее, не стали и не могли стать панацеей от социальных проблем в условиях капиталистического способа производства, о чем и предупреждал К. Маркс. Это тем более верно, если учесть, что «гнусное и крайнее самоотчуждение» ныне нашло выражение в «моральном бытии, общественном бытии, внутренней жизни самого человека» современного «общества потребления». В обоих случаях (и на заре становления капитализма, и сейчас) имеет место идеологическая видимость преодоления отчуждения, которая в действительности проявляется как общественное самоотчуждение, всеобщий самообман, разоблачаемый мировым финансовым кризисом, массовыми протестными движениями и разного рода социальными патологиями: наркоманией, коррупцией, идеологической манипуляцией, потребительскими стереотипами бытового поведения.
Таким образом, в произведениях К. Маркса мы находим предвосхищение критического анализа современных социальных паллиативов. Общественное развитие показывает верность этого анализа, верность прогнозов их превратного воплощения, но так же и историческую необходимость их появления. Эти паллиативы были вызваны к жизни в XX в. потому, что они решали и решили (для большинства трудящихся) проблему массовой нищеты, по крайней мере сделали ее регулируемой. Накал социальных противоречий и протестов снизился, и даже кризис, начавшийся в 2008 г., не породил победоносного антикапиталистического движения. Борьба идет не столько против капитализма самого по себе, сколько за восстановление полуразрушенной неолибералами перераспределительной системы (которую, впрочем, можно назвать формой социализма, единственно возможной в данных общественных условиях).
Можно было бы на этом закрыть тему коммунизма. И это действительно стоит сделать, если последний понимать в духе советского «марксизма-ленинизма» как то, что можно и нужно «ввести» и «построить» в ответ на низкий материальный уровень «трудовых масс». Но дело в том, что не массовая нищета как таковая, согласно К. Марксу, является предпосылкой деятельности, преобразующей капиталистическое общество (если бы это было так, то марксизм ничем не отличался бы, скажем, от бакунизма). Нищета, социальные бедствия вообще, порождают социальный протест, но чтобы он был содержательным, он должен быть связан с социальной практикой, созидающей качественно иные (относительно капитализма) общественные отношения. В «Капитале» классик пишет: «Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, капиталистическая частная собственность, есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание (коммунизм понимается в данном случае К. Марксом не как действие политической партии, а как именно «естественный процесс» – А.К.). Это – отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность (курсив – А.К.) на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства» [10, с. 773].
Обратим внимание на то, что кооперацию и общее владение К. Маркс трактует как достижение капитализма, ставшее основой индивидуальной собственности, которая приходит на смену частной; индивидуальная собственность есть то, что следует за капитализмом. Иначе говоря, процессы обобществления происходят благодаря тому, что в недрах самого капитализма складывается порождающая их общественная практика. Субъектом подобной практики должен выступить пролетариат как класс, революционизирующий общество постольку, поскольку он включен в непосредственно-общественное производство, это вытекает из самого его места в общественном разделении труда. Коммунизм К. Маркс и Ф. Энгельс определяют как «производство самой формы общения» [8, с. 70], как такую практическую деятельность, которая универсальна, которая преодолевает всякую общественную и личную ограниченность: «частная собственность может быть уничтожена только при условии всестороннего развития индивидов» [8, с. 441]. «Всестороннее развитие индивидов», согласно классическому марксизму, и есть положительная программа коммунистической революции.
Но, как свидетельствует история революционной деятельности фабрично-заводского пролетариата, его место в общественном разделении труда определила и ограниченность его революционности рамками эпохи становления индустриального производства. Очевидно, что дело тут не в особом «месте» в системе общественного разделения труда (как будто существует в нем место более удачное), а в самом по себе разделении труда и, стало быть, в самом труде как условии отчуждения. Преодоление всякой социальной ограниченности поэтому есть преодоление этих условий. Значит, подлинный субъект снятия отчуждения мы должны искать не в системе общественного разделения труда, а там, где она преодолевается, где исчезает самый труд. «Уничтожение труда» и коммунизм как отрицание частной собственности – это для К. Маркса стороны одного и того же процесса снятия социальных противоречий: «Если частной собственности хотят нанести смертельный удар, то нужно повести наступление на частную собственность не только как на вещественное состояние, но и как на деятельность, как на труд. Одно из нелепейших недоразумений – говорить о свободном, человеческом, общественном труде, о труде без частной собственности. … Таким образом, упразднение частной собственности становится действительностью только тогда (курсив – А.К.), когда оно понимается как упразднение “труда”» [13, с. 242].
Но возможно ли подобное развитие в условиях разделения труда, непреодолимого в рамках индустриального производства? Не трудно заметить, что К. Маркс принимает промышленное производство за непосредственно-общественное, а фабрично-заводской пролетариат – за носителя непосредственно-общественной, универсальной практики, «производящей общение». В результате мы видим противоречие между эмпирическим фабрично-заводским пролетариатом и тем, кем он должен быть, коль скоро «его цель и его историческое дело предуказывается его собственным жизненным положением, равно как и всей организацией современного буржуазного общества» [7, с. 40]. Классический марксизм замкнут рамками этого противоречия и движется в них. В итоге оно развивается (особенно в марксистских школах ленинского этапа) в противоречие между эмпирическим пролетариатом и его понятием, которое противостоит первому подобно метафизическому понятию совершенно в духе гегелевского панлогизма.
Фабрично-заводской пролетариат избежал бы эксцессов, связанных с «местным» или «грубым» коммунизмом, если бы подвергся практической критике как субъект отчуждения. Но откуда она могла взяться? Причем необходимо, чтобы это была именно его самокритика, ибо только тогда произошло бы его саморазличение и самоопределение как субъекта всеобщего освобождения. Но мог ли фабрично-заводской пролетариат стать субъектом отрицания себя как субъекта труда? Мог ли он стать субъектом практической критики труда? Позволяли ли ему это сделать сами производительные силы, частью которых он был?
Нет: разделение труда, соответствующее фабрично-заводскому производству, разносило отчужденный труд и освобождающую «самодеятельность» по разным сторонам общественной иерархии. Это приводило к тому, что, как писали сами классики марксизма, «различие между индивидом как личностью и случайным индивидом» становилось «историческим фактом» [8, с. 71].
Не только социальные низы, но и выходцы из господствующих слоев неизбежно приходят к конфликту со своей средой, если только осознают ее ограниченность. Человечность как рабочего, так и буржуа в одинаковой степени проявляется в той мере, в какой они превосходят свой классовый статус. Конечно, отдельные персоны из ремесленной или фабрично-заводской среды могли подняться до высот социально-критической рефлексии (например, В. Вейтлинг и И. Дицген), но суть дела заключается в том, что они в таком случае переставали быть рабочими и ремесленниками. Своеобразно понял это В.И. Ленин, признавший в своей работе «Что делать?», что индустриальный пролетариат не способен самостоятельно выработать социалистическое самосознание. (К этому мы бы добавили: как показал XX в., самостоятельно пролетариат вырабатывает только потребительское, религиозное или этно-националистическое сознание.) На данном историческом факте зиждется ленинское учение о политической партии рабочего класса как организации профессиональных революционеров. Чтобы стать революционным, пролетариат должен был стать объектом воздействия революционеров, которые в таком случае становятся подобными воспитателям Ж.-Ж. Руссо. Но перефразируем по этому случаю К. Маркса («кто воспитает воспитателей?»): кто революционизирует революционеров?
Не трудно в подобных революционных теориях увидеть просветительскую традицию: апелляцию к знанию, разуму, только на этот раз – к знанию и разуму класса. Все они так или иначе, прямо или косвенно признают, что пролетариат не революционен по самой своей природе, что он не может стать самостоятельным политическим субъектом. Это на самом деле так: в условиях разделения труда промышленной эпохи имеет место политическое самоотчуждение труда. Политическая деятельность является потребностью рабочего класса, поскольку только участвуя в ней, он удовлетворит свои классовые интересы. Но она не является потребностью эмпирических пролетариев, поскольку их жизненные, житейские цели и задачи лежат вне пределов политической сферы общества. Вот почему подобные теории (начиная с учения Ф. Лассаля, который первым стал создавать национальную пролетарскую партию, а затем – ленинизм, троцкизм, сталинизм, учение Д. Лукача, грамшианство и т.д.) необходимо выделить и противопоставить классическому марксизму как просветительские теории рабочего класса.
Сам факт существования подобных теорий, исходящих из практической необходимости, говорит нам: зрелого пролетариата, которой бы сам, без посредников, мог решать свою собственную судьбу, в промышленную эпоху не появилось. Следовательно, в эту эпоху отсутствовал субъективный фактор пролетарской революции, без которого она могла принимать только неадекватные, превращенные, паллиативные формы. Это дает нам ответ на вопрос: почему не сбылись социальные прогнозы К. Маркса по поводу победоносной пролетарской, антикапиталистической революции.
Но социальная теория К. Маркса подразумевала, что именно интересы житейского свойства определяют поведение людей. Пролетариат, по его мысли, должен добиться своего освобождения сам, исходя из своих интересов, «своею собственной рукой», а не посредством знания-разума профессионалов-революционеров, пусть даже субъективно и объективно связанных с ним. «Для Маркса интеллектуал – помощник, советчик, помогающий устранить разруху в мозгах. Для Ленина – вождь» [4, с. 339]. Классики в Манифесте прямо указывают: «Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям. У них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом. Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной стороны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности (курсив – А.К.) интересы всего пролетариата; с другой стороны, тем, что на различных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они всегда являются представителями интересов движения в целом» [9, с. 437].
Пролетариат в этом отрывке четко обозначен как субъект революционной практики, но отнюдь не как исполнитель чьей-либо воли. Конечно, К. Маркс проводил различие между «передовыми» и «отсталыми» отрядами рабочего класса и так же занимался строительством партии – авангарда рабочего класса. Но создаваемый им Интернационал – это организация международная, открытая, напоминающая, скорее, общественное движение, нежели организацию профессиональных революционеров, противопоставляющих себя всем остальным рабочим движениям и эмпирическому рабочему классу [16, с. 559]. В этом – противоречие между просветительскими теориями рабочего класса и классическим марксизмом. Последний не мыслит революцию вне пролетариата; революция для него и есть сам пролетариат. Но суть дела в том, что этот пролетариат связан с исторически ограниченной формой общественного производства.
Таким образом, классический марксизм заявлял о себе как о «практическом материализме», но связал выполнение своих конечных целей (провозглашенных в Манифесте) с ограниченным социальным субъектом, который не мог осознать эти цели как свои собственные, а уж тем более, реализовать их практически. Это заставляет сделать вывод: либо данные цели не верны, либо пролетариат «не тот», им не соответствующий. Но цели коммунизма не умозрительны, они укоренены в отчужденной жизнедеятельности всего общества и сводятся к снятию такого отчуждения, имеющего всеобщий характер. Они всеобщи в том смысле, что необходимость их достижения воспроизводится (по-разному) в потребностях каждого человеческого индивида, безотносительно к его социально-классовой принадлежности и к тому, осознает он это или нет. Тогда как социальный субъект, воспроизводящий это отчуждение как самоотчуждение, но не осознающий его, сам производит свою частность, частность своих интересов, и по этой причине исторически преходящ.
К тому же, необходимо учитывать, что понятие «пролетариат» у К. Маркса описывает не технику и не технологию, не конкретно-исторические средства производства, и уж тем более не фабрично-заводскую технологию саму по себе, а особую ситуацию трудящегося индивида, связанную с тем, что он находится в отношении найма и участвует в производстве капитала [10, с. 628]. Отношения отчуждения и самоотчуждения воспроизводятся и в нашу эпоху уже в рамках иных, «постиндустриальных», «когнитивных» средств производства, что говорит не о том, что цели коммунизма не верны, а о том, что в данных условиях формируется новый субъект отчуждения и его отрицания. Процесс его становления пока не завершен; общество переживает период классообразования. Только этим можно объяснить парадокс, состоящий в том, что объект социальной критики ныне всем очевиден (это – социальное отчуждение, явленное в разнообразных формах и красочно описанное в художественной, философской и научной литературе), а его субъект (он же и субъект его практической критики) представляется отсутствующим.
Идея о новом субъекте революционных преобразований не нова [3; 5; 6; 17; 20]. Часто авторы, освещающие этот вопрос, просто переносят схемы марксистской политологии (точнее, вышеупомянутой просветительской теории рабочего класса) на современную эпоху, не соотнося их с новыми процессами обобществления. Иначе говоря, вопрос решается ими, как и в старых марксистских школах, вне диалектической антропологии Фейербаха-Маркса. Но именно в последней содержатся методологические приемы, позволяющие высветить новую социальную перспективу, связанную со становлением информационного производства.
Обратимся к Л. Фейербаху. Из своей концепции преобразующей деятельности он в 1846 г. делает вывод: «…искусства и науки процветают лишь во взаимодействии людей, они не есть частная собственность; они суть общественная собственность человечества; они та область, где пользующийся дурной славой коммунизм уже стал истиной» [18, с. 259]. И дальше: «…любое специальное знание если и не по объему, то по своей силе есть знание всеобщее» [18, с. 259]. Наука как всеобщее знание, искусство как эстетическая ценность реализуют свои свойства не в рамках частного, товарно-денежного присвоения, ибо купить книгу – это еще не означает ее освоить, а только в процессе их индивидуального освоения при условии возможности присвоения и освоения общего и доступного всем людям. Сферы науки и искусства по своим «имманентным» свойствам предполагают прямое и всестороннее деятельное общение индивидов. Они и есть те области, в которых проявляется эмпирическая непосредственная универсальность человека, его родовая сущность, непосредственная общественность. Она не является тем, что нужно создавать или открывать заново, и при этом она не только мыслима, но существует в общественной повседневности и не в виде внесоциальной и внеисторической сущности, а воспроизводится в сфере культурного общения и культурного производства. Общество, основу которого составляет обмен человеческой предметностью на основе свободной жизнедеятельности, производства знаний и артефактов, общество, где подобный обмен определяет все остальные социальные связи, есть коммунистическое общество в понимании Л. Фейербаха.
Фейербаховскую концепцию коммунизма можно определить как когнитивно-антропологический коммунизм («коммунизм знаний»). Не трудно в ней увидеть предвосхищение мыслей, высказанных на рубеже XX–XXI вв. А. Горцем: «Знания в принципе не приспособлены к тому, чтобы служить товаром». «Чем шире оно (знание – А.К.) распространяется, тем выше его общественная полезность. Напротив, его товарная стоимость по мере распространения падает, стремясь к нулю: оно становится общим достоянием, доступным всякому. Подлинная экономика знаний была бы коммунизмом знаний, в котором обменные и денежные отношения отмирают за ненадобностью» [2, с. 14]. Смысловое совпадение между мыслями Л. Фейербаха и А. Горца очевидно. Только то, что у Л. Фейербаха является гениальным предвосхищением последующего общественного развития, у А. Горца есть поиск выхода из трагического тупика, в который привели левое движение попытки создать коммунистические отношения в рамках фабрично-заводского производства.
Л. Фейербах выводит коммунизм в значении прямой, не опосредованной внешними факторами всесторонней человеческой связи и деятельности из естественной потребности человека в общении. «Быть индивидуалистом, – пишет философ, – правда, значит быть “эгоистом”, но это значит вместе с тем – быть, и при том nolens volens, коммунистом» [19, с. 369]. Холистическая традиция, утверждающая приоритет общего над единичным, индивидуальным, восходящая к Платону и реализованная в коммунистических концепциях Т. Мора, Т. Кампанеллы и т.д. – вплоть до советского «марксизма-ленинизма», у Л. Фейербаха прерывается совсем (в этом смысле его можно представить продолжателем идей Т. Дезами, у которого она максимально слабеет). У Л. Фейербаха коммунизм «антропологизирует», сводится к органическим основам человеческого существования как необходимый акт присвоения человеком своей собственной сущности, и трактуется в духе своей диалектической антропологии, где общее, общественное, тождественно индивидуальному. Подобное понимание коммунизма соответствует тому, которое К. Маркс несколько раньше, в 1844 г., эксплицируя фейербаховское учение о человеке, определил как положительное упразднение частной собственности (самоотчуждения человека). В силу этого также – как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека, а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как к человеку общественному, то есть, человечному. Такой коммунизм, как завершенный натурализм, = гуманизму, а как завершенный гуманизм, = натурализму [12, с. 116].
Рассмотренные в таком мировоззренческом контексте «произведенные самим трудом средства производства», фигурирующие в роли предпосылки индивидуальной собственности (о которых К. Маркс пишет в «Капитале»), оказываются фейербаховским «любым специальным знанием», наукой и искусством, производством всеобщего, непосредственно-общественного продукта, чья общественная форма исключает частную собственность на результаты человеческой деятельности.
В эпоху Интернета идеи Л. Фейербаха и К. Маркса о всеобщем продукте находят свое подтверждение: «любое специальное знание» (о котором писал «последний немецкий классик»), попавшее в международную Сеть, действительно становится всеобщим достоянием [2, с. 87-99]. Оно функционирует вне сферы частного присвоения, что и обусловливает возможность его индивидуального потребления и освоения. Как всеобщий продукт «любое специальное знание» здесь адекватно реализует свои всеобщие свойства в рамках индивидуальной собственности, исключающей собственность частную. Сама Сеть – именно как социальная Сеть – есть всеобщий продукт и предмет всеобщего индивидуального потребления, и вместе с тем есть продукт и предмет потребления каждого пользователя.
Другое дело, что Интернет ныне развивается в рамках прежней социальной системы частного присвоения. Его социальные субъекты – индивидуальные пользователи – укоренены в ней, а потому наполняют его содержанием и используют его в целях, которые определяет сама эта система. Только абстрагируясь от этого обстоятельства, можно вообразить, что он сам по себе революционизирует общество. Но это происходит лишь в той мере, в какой общество само выходит за рамки частного присвоения в область индивидуального потребления общественных продуктов и их индивидуального производства (кооперации и общего владения). Антрополого-коммунистические свойства Интернета как сферы всеобщего производства могут реализоваться только при особых общественных условиях. Однако несомненным является так же и то, что в нем (в особой технологии и в лице миллионов индивидуальных пользователей этой технологии) имеется непосредственная технологическая и социальная предпосылка реализации этих условий.
Итак. Оценивая прогнозный потенциал классического марксизма, надо принять во внимание специфику марксистского понимания социального прогнозирования как диалектически противоречивого. Советский философ В. Ф. Асмус охарактеризовал ее так: предвидение общественных процессов «одновременно и возможно (как предуказание тенденций будущего развития, опирающееся на изучение классового субъекта исторической активности), и невозможно (как абсолютно адекватное предуказание всех конкретных перипетий и деталей развития)» [1, с. 174].
В.Ф. Асмус верно указывает на то, что для К. Маркса социальное прогнозирование связано с оценками социально-практических возможностей общественных субъектов, классов и их противоречивых отношений. Оценки эти сделаны на основе анализа огромного эмпирического материала капитализма индустриальной эпохи. Поэтому если классики марксизма совершили ошибку, касающуюся революционных ожиданий, то это ошибки не субъективные, не случайные, они коренятся не в их индивидуальных «недодумках». Эти «ошибки» связаны с характеристикой не столько социальных возможностей рабочего класса в целом, сколько его исторической формы, определенной конкретной технологией. Они отразили историческую ограниченность общественной практики пролетариата, чьи социальная природа и социальные возможности определялись фабрично-заводским производством, господствующей формой разделения труда и особенностями трудового процесса в условиях промышленности. В настоящее время капиталистические отношения воспроизводятся, но эта технология уходит в прошлое, уступая место новым производствам и новой структуре производства. Следовательно, воспроизводятся отношения, конституирующие пролетариат (наемный труд и участие в производстве капитала), но всякие иные условия (политические, культурные, психологические) изменяются. Социальные возможности складывающегося «нового пролетариата» пока не проявились в полной мере, однако уже очевиден тот факт, что он не приемлет формы политической активности, свойственные его предшественнику: все старые рабочие партии давно уже либо интегрировались в систему формальной демократии, либо маргинализировались.
Таким образом, следует сделать вывод, что классический марксизм позволяет отразить закономерности общества и прогнозировать будущее социальных процессов, связанных с нарастанием обобществления внутри капитализма и благодаря ему. Если исследовать общество XX–XXI вв. исходя из самого пролетариата, а не из идеологических схем, то окажется, что вопреки устоявшемуся мнению социальная теория К. Маркса оказалась способной верно предсказать многие социальные реалии. Правда, при этом сам классический марксизм, по крайней мере, в его теории пролетарской революционности, проблематизируется.
1. Асмус В. Ф. Маркс и буржуазный историзм. М.; Л.: Государственное социально-экономическое изд-во, 1933. 272 с.
2. Горц А. Нематериальное. Знание, стоимость и капитал. М.: Изд. дом Гос. ун-та «Высшей школы экономики», 2010. 208 с.
3. Кагарлицкий Б. Ю. Восстание среднего класса. М.: Ультра. Культура, 2003. 320 с.
4. Кагарлицкий Б. Ю. Марксизм: нерекомендовано для обучения. М.: Алгоритм; ЭКСМО, 2005. 476 c.
5. Кагарлицкий Б. Ю. Политология революции. М.: Алгоритм, 2007. 576 с.
6. Каллиникос А. Антикапиталистический манифест. М.: Праксис, 2005. 192 с.
7. Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство // Сочинения. Т. 2. С. 3-230.
8. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 3. С. 7-544.
9. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 4. С. 419-459.
10. Маркс К. Капитал. Т. 1 // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 23. 907 с.
11. Маркс К. Конспект книги Дж. Милля «Основы политической экономии» // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 42. С. 5-40.
12. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 42. С. 41-174.
13. Маркс К. О книге Фридриха Листа «Национальная система политической экономии» // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 42. С. 228-258.
14. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. и другие ранние работы. М.: Академический проект. С. 359-384.
15. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»). В 2 ч. М.: Политиздат, 1980. Ч. 1. 564 с.
16. Ойзерман Т. И. Возникновение марксизма. М.: КАНОН+, 2011. 598 c.
17. Субкоманданте Маркос. Четвертая мировая война. Екатеринбург: Ультра. Культура, 2005. 695 с.
18. Фейербах Л. Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии. Сочинения. В 2 т. М.: Наука, 1995. Т. 1. С. 197–322.
19. Фейербах Л. О «Сущности христианства» в связи с «Единственным и его достоянием» // Сочинения. В 2 т. М.: Наука, 1995. Т. 2. С. 365-376.
20. Хомский Н. Классовая война. М.: Праксис, 2003. 336 с.
Andrey Aleksandrovich Koryakovtsev, candidate of philosophy, associate professor of political study and organization of work with youth (sub)department, Ural State Pedagogical University, Ekaterinburg, 8.912.691.61.26, akoryakovtsev@yandex.ru.
The social forecasts of K. Marx
The artical contain analysis the social forecasts of classic Marxism in connection with working class revolution movement and modern process of socialization.
Marxism, social forecasts, working class, communism, revolutionary theory, L. Feuerbach, information technologies.
Материал поступил в редколлегию 23.05.2012 г.
Был ли социализм?
Что такое социализм и существовал ли он в СССР, в КНР или ещё где-нибудь (памятка для настоящих коммунистов и марксистов)
Особенно ценными Ленин считал эти указания Энгельса для опровержения буржуазно-реформистских утверждений, «будто монополистический или государственно-монополистический капитализм уже не есть капитализм, уже может быть назван «государственным социализмом» и тому подобное» (В. И. Ленин. Соч., 4 изд., т. 25, стр. 414).
Как видите, тут прямо говорится, что при огосударствлении государство замещает роль частного предпринимателя, но никак не становится «социалистическим». Проще некуда объяснять.
.
Всем марксистам и коммунистам, рекомендую прочитать оригинальные тексты из ПСС, которые я привёл, а также эту статью Александра Тарасова, словами из которой я и закончу эту статью (фамилию Шапинов можете заменить на фамилию любого знакомого сталиниста или «марксиста-лениниста» — суть одна и та же):
«Далее. Об эксплуатации. Шапинов мою статью читал по касательной. Иначе бы он понял, «кто кого эксплуатировал». Государство эксплуатировало наемных работников. Государство было собственником средств производства — и одновременно принуждало (экономически и внеэкомически) своих граждан к труду на государство (это даже законодательно закреплено: когда вы поступали на работу, вы заключали индивидуальный трудовой договор; что такое индивидуальный трудовой договор? — это рыночный документ: одна сторона продает свой труд, другая — покупает, нужно быть слепым, чтобы этого не видеть, — или не быть марксистом). Государство присваивало прибавочную стоимость. Если это не эксплуатация, тогда что? Я не представляю, в каком «виртуальном мире» надо было жить, чтобы полагать, что в СССР не было отчуждения. Разве рабочий не был отчужден от результатов своего труда? Разве он сам выбирал, определял, что именно (то есть, говоря бюрократическим языком, «номенклатуру товаров»), какого качества, когда (по времени), для чего и для кого он производил? Понимает ли вообще Шапинов, что пока существует индустриальное производство с присущим ему разделением труда, отчуждение неистребимо? Осознает ли он, что рабочие в Советском Союзе работали, например, в горячем цеху не потому, что любили жару, а в шахтах не потому, что мечтали стать спелеологами, а вынужденно, из-за денег?»
«Далее. Стыдливо-путаное замечание Шапинова о том, что «государственная собственность может быть как формой существования частной, так и формой зарождения общественной собственности» — да еще и с фантастическим примечанием «эту марксистскую истину надо знать», способно кого угодно рассмешить. Во-первых, в СССР государственная собственность не провозглашалась «формой зарождения», а напрямую отождествлялась с общественной. Во-вторых, государственная собственность не есть форма частной. Это у Шапинова, как вообще у сталинистов, элементарное проявление недиалектичности мышления. Государство при капитализме может выступать в экономической сфере подобно капиталисту (частнику), но государственная собственность частной при этом не становится. Это как раз азы марксизма (да и вообще политэкономии). И уж совсем смешна попытка отождествить государственную собственность с общественной. Государство, с точки зрения марксизма — это всего лишь машина, с помощью которой одна часть общества подавляет другую. Часть, понимаете, дорогой В. Шапинов? Общественная собственность потому и общественная, что принадлежит всему обществу, а не какой-то его части, и уж тем более — не механизму, который контролируется этой частью и направлен против другой части общества».
«Когда я писал, что в СССР отсутствовал «рыночный механизм», я говорил, как легко заметить, что отсутствовал механизм рыночного регулирования: не рынок, например, устанавливал цену товаров (включая и рабочую силу). Эту цену устанавливало государство. Государство было и собственником средств производства, и владельцем произведенных товаров, и «владельцем» наемных работников (граждан). Государство командным путем устанавливало зарплаты (то есть определяло стоимость рабочей силы — никакого «стихийного рыночного регулирования»!) и т.п. Если же Шапинов полагает, что строй в СССР был нетоварным (и он, Шапинов, в магазинах имел дело с продуктами), зачем же он эти продукты оплачивал деньгами?! Надо было просто подходить и брать, что надо. Или самому все производить».
«Далее. Наши сталинисты, как пресловутые французские аристократы, «ничего не забыли и ничему не научились». Они потерпели грандиозное всемирно-историческое поражение — но выводов никаких делать не хотят! Вот был в СССР социализм — и хоть ты тресни! Между тем все мы знаем, что каждый следующий общественный строй обладает производительностью труда более высокой, чем предыдущий. Но в СССР никакой «более высокой» производительности по сравнению с капиталистическими странами не наблюдалось. Как же так?»
«Далее. В мировой истории нет примеров того, чтобы более совершенный экономически строй (а социализм — более совершенный строй, чем капитализм, тут у нас с Шапиновым вроде бы не должно быть разногласий), раз установившись, был затем уничтожен менее совершенным. Реставрация монархии в Голландии, Англии, Франции не привела к ликвидации капитализма и замене его феодализмом. А когда Яков II и Карл X только попытались провести экономическую реставрацию — тут же включились безличные экономические силы (всегда более мощные, чем политические), и эти королевские попытки были пресечены «славной революцией» и революцией 1830 г. Почему же в СССР и других странах «советского блока» так легко и успешно «социализм» был вновь заменен капитализмом? Это же противоречит основам марксизма — да и материалистическому пониманию истории вообще!»
«Попы марксистского прихода» очень любят повторять, что марксизм — не догма. Но ведут себя с точностью до наоборот. Что такое марксизм? Не более чем метод. Метод познания в ряде гуманитарных дисциплин. Сам Маркс это хорошо понимал».
«И последнее. Я считаю важнейшей задачей, стоящей сегодня перед левыми, задачу выработки современной революционной теории, теории, адекватной сегодняшнему дню — то есть такой, какой для конца XIX века был классический марксизм. Я убежден, что это можно сделать только путем преодоления марксизма на базе марксистской же методологии. Методология, по счастью, позволяет это сделать».
«А такие, как Шапинов — это «вечно вчерашние». Убеждать их в чем-либо — бессмысленно».
«Но ни переход в руки акционерных обществ, ни превращение в государственную собственность не уничтожают капиталистического характера производительных сил.
Относительно акционерных обществ и трестов это совершенно очевидно. А современное государство опять-таки есть лишь организация, которая создает себе буржуазное общество для охраны общих внешних условий капиталистического способа производства от посягательств как рабочих, так и отдельных капиталистов.
Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист. Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать. Рабочие останутся наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки».
Относительно акционерных обществ и трестов это совершенно очевидно. А современное государство опять-таки есть лишь организация, которая создает себе буржуазное общество для охраны общих внешних условий капиталистического способа производства от посягательств как рабочих, так и отдельных капиталистов.
Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист. Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать. Рабочие останутся наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки».
— Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Соч., т. 20, стр. 289–290
Особенно ценными Ленин считал эти указания Энгельса для опровержения буржуазно-реформистских утверждений, «будто монополистический или государственно-монополистический капитализм уже не есть капитализм, уже может быть назван «государственным социализмом» и тому подобное» (В. И. Ленин. Соч., 4 изд., т. 25, стр. 414).
«Социал-демократическая партия не имеет ничего общего с так называемым государственным социализмом, системой огосударствления в фискальных целях, которая ставит государство на место частного предпринимателя и тем самым объединяет в своих руках силу экономической эксплуатации и политического угнетения рабочего».
— Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Соч., т. 22, стр. 623
«Освобождение рабочего класса может быть только делом самого рабочего класса, ибо все остальные классы и партии стоят на почве капитализма и, несмотря на столкновения их интересов между собой, имеют своей общей целью сохранение и укрепление основ современного общества».
— Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Соч., т. 22, стр. 623
«Пролетариату нужно государство — это повторяют все оппортунисты, социал-шовинисты и каутскианцы, уверяя, что таково учение Маркса, и «забывая» добавить, что, во-первых, по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государство, т. е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать. Трудящимся нужно государство лишь для подавления сопротивления эксплуататоров».
— В.И. Ленин, ПСС, т. 33, стр. 24
Как видите, тут прямо говорится, что при огосударствлении государство замещает роль частного предпринимателя, но никак не становится «социалистическим». Проще некуда объяснять.
Этот паразитический нарост на гражданском обществе, выдающий себя за его идеального двойника, достиг своего полного развития при господстве первого Бонапарта. Реставрация и Июльская монархия не прибавили к нему ничего, кроме большего разделения труда, увеличивавшегося по мере того, как разделение труда внутри гражданского общества создавало новые группы интересов и, следовательно, новые объекты для деятельности государства. Таким образом, все революции только усовершенствовали эту государственную машину, вместо того чтобы сбросить с себя этот мертвящий кошмар
— Карл Маркс, Соч., т. 17, стр. 544
Всем марксистам и коммунистам, рекомендую прочитать оригинальные тексты из ПСС, которые я привёл, а также эту статью Александра Тарасова, словами из которой я и закончу эту статью (фамилию Шапинов можете заменить на фамилию любого знакомого сталиниста или «марксиста-лениниста» — суть одна и та же):
«Далее. Об эксплуатации. Шапинов мою статью читал по касательной. Иначе бы он понял, «кто кого эксплуатировал». Государство эксплуатировало наемных работников. Государство было собственником средств производства — и одновременно принуждало (экономически и внеэкомически) своих граждан к труду на государство (это даже законодательно закреплено: когда вы поступали на работу, вы заключали индивидуальный трудовой договор; что такое индивидуальный трудовой договор? — это рыночный документ: одна сторона продает свой труд, другая — покупает, нужно быть слепым, чтобы этого не видеть, — или не быть марксистом). Государство присваивало прибавочную стоимость. Если это не эксплуатация, тогда что? Я не представляю, в каком «виртуальном мире» надо было жить, чтобы полагать, что в СССР не было отчуждения. Разве рабочий не был отчужден от результатов своего труда? Разве он сам выбирал, определял, что именно (то есть, говоря бюрократическим языком, «номенклатуру товаров»), какого качества, когда (по времени), для чего и для кого он производил? Понимает ли вообще Шапинов, что пока существует индустриальное производство с присущим ему разделением труда, отчуждение неистребимо? Осознает ли он, что рабочие в Советском Союзе работали, например, в горячем цеху не потому, что любили жару, а в шахтах не потому, что мечтали стать спелеологами, а вынужденно, из-за денег?»
«Далее. Стыдливо-путаное замечание Шапинова о том, что «государственная собственность может быть как формой существования частной, так и формой зарождения общественной собственности» — да еще и с фантастическим примечанием «эту марксистскую истину надо знать», способно кого угодно рассмешить. Во-первых, в СССР государственная собственность не провозглашалась «формой зарождения», а напрямую отождествлялась с общественной. Во-вторых, государственная собственность не есть форма частной. Это у Шапинова, как вообще у сталинистов, элементарное проявление недиалектичности мышления. Государство при капитализме может выступать в экономической сфере подобно капиталисту (частнику), но государственная собственность частной при этом не становится. Это как раз азы марксизма (да и вообще политэкономии). И уж совсем смешна попытка отождествить государственную собственность с общественной. Государство, с точки зрения марксизма — это всего лишь машина, с помощью которой одна часть общества подавляет другую. Часть, понимаете, дорогой В. Шапинов? Общественная собственность потому и общественная, что принадлежит всему обществу, а не какой-то его части, и уж тем более — не механизму, который контролируется этой частью и направлен против другой части общества».
«Когда я писал, что в СССР отсутствовал «рыночный механизм», я говорил, как легко заметить, что отсутствовал механизм рыночного регулирования: не рынок, например, устанавливал цену товаров (включая и рабочую силу). Эту цену устанавливало государство. Государство было и собственником средств производства, и владельцем произведенных товаров, и «владельцем» наемных работников (граждан). Государство командным путем устанавливало зарплаты (то есть определяло стоимость рабочей силы — никакого «стихийного рыночного регулирования»!) и т.п. Если же Шапинов полагает, что строй в СССР был нетоварным (и он, Шапинов, в магазинах имел дело с продуктами), зачем же он эти продукты оплачивал деньгами?! Надо было просто подходить и брать, что надо. Или самому все производить».
«Далее. Наши сталинисты, как пресловутые французские аристократы, «ничего не забыли и ничему не научились». Они потерпели грандиозное всемирно-историческое поражение — но выводов никаких делать не хотят! Вот был в СССР социализм — и хоть ты тресни! Между тем все мы знаем, что каждый следующий общественный строй обладает производительностью труда более высокой, чем предыдущий. Но в СССР никакой «более высокой» производительности по сравнению с капиталистическими странами не наблюдалось. Как же так?»
«Далее. В мировой истории нет примеров того, чтобы более совершенный экономически строй (а социализм — более совершенный строй, чем капитализм, тут у нас с Шапиновым вроде бы не должно быть разногласий), раз установившись, был затем уничтожен менее совершенным. Реставрация монархии в Голландии, Англии, Франции не привела к ликвидации капитализма и замене его феодализмом. А когда Яков II и Карл X только попытались провести экономическую реставрацию — тут же включились безличные экономические силы (всегда более мощные, чем политические), и эти королевские попытки были пресечены «славной революцией» и революцией 1830 г. Почему же в СССР и других странах «советского блока» так легко и успешно «социализм» был вновь заменен капитализмом? Это же противоречит основам марксизма — да и материалистическому пониманию истории вообще!»
«Попы марксистского прихода» очень любят повторять, что марксизм — не догма. Но ведут себя с точностью до наоборот. Что такое марксизм? Не более чем метод. Метод познания в ряде гуманитарных дисциплин. Сам Маркс это хорошо понимал».
«И последнее. Я считаю важнейшей задачей, стоящей сегодня перед левыми, задачу выработки современной революционной теории, теории, адекватной сегодняшнему дню — то есть такой, какой для конца XIX века был классический марксизм. Я убежден, что это можно сделать только путем преодоления марксизма на базе марксистской же методологии. Методология, по счастью, позволяет это сделать».
«А такие, как Шапинов — это «вечно вчерашние». Убеждать их в чем-либо — бессмысленно».
Методология Маркса и Энгельса
Классический марксизм и его составляющие, а также критика партийной идеологии под названием «марксизм-ленинизм» (а так как это идеология, то и критиковаться сперва будет эта категория). По возможности будем обновлять этот раздел (нужно подробно расписать про оригинальные общественно-экономические формации по Марксу, критику советской «пятичленки» и способы производства). Если есть предложения, вопросы или дополнение — пишите нам в почту.
Уничтожение системы наёмного труда
Начнём, пожалуй, со статьи Энгельса «Система наёмного труда» (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.19, с.259—261), затем перейдём к статье «Тред-юнионы» (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.19, с.262—268) и частично затронем, по этому вопросу, концовку работы Маркса «Заработная плата, цена и прибыль» (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.16, с.101—155). Это основная программа коммунистов и классических марксистов, так что просто выделим важные моменты.
Система наёмного труда Фридрих Энгельс
В предыдущей статье мы рассмотрели издавна почитаемый лозунг — «справедливая заработная плата за справедливый рабочий день» — и пришли к заключению, что при нынешних социальных условиях самая справедливая заработная плата неизбежно соответствует самому несправедливому распределению продукта труда рабочего, так как большая часть этого продукта идет в карман капиталиста, а рабочему приходится довольствоваться лишь такой долей, которая даёт ему возможность поддерживать свою трудоспособность и продолжать свой род.
Это — закон политической экономии или, другими словами, закон нынешней экономической организации общества, и закон этот сильнее всех писанных и неписанных английских законов, вместе взятых, включая и канцлерский суд. Пока общество разделено на два противостоящих друг другу класса: с одной стороны — капиталистов, монополизировавших все средства производства — землю, сырье, машины, с другой стороны — трудящихся, рабочих, лишённых всякой собственности на средства производства, не обладающих ничем, кроме собственной рабочей силы; пока существует эта общественная организация, — закон заработной платы останется всемогущим и будет каждый день заново ковать цепи, превращающие рабочего в раба своего собственного продукта, монополизированного капиталистом.
Английские тред-юнионы вот уже в течение почти шестидесяти лет борются против этого закона, — а каков результат? Удалось ли им освободить рабочий класс от порабощения, в котором держит его капитал, этот продукт его собственных рук? Дали ли они возможность хотя бы части рабочего класса подняться выше положения наёмных рабов, стать собственниками своих же средств производства — сырья, инструментов, машин, требующихся в их производстве, и стать таким образом собственниками продукта своего собственного труда?
Хорошо известно, что они не только не сделали этого, но никогда и не пытались сделать.
Мы далеки от утверждения, что тред-юнионы бесполезны, потому что не сделали этого.
Наоборот, тред-юнионы, как в Англии, так и во всякой другой промышленной стране, необходимы рабочему классу в его борьбе против капитала. Средний размер заработной платы равен сумме предметов первой необходимости, достаточных для того, чтобы рабочие в определенной стране могли поддержать свой род соответственно обычному для этой страны уровню жизни. Этот уровень жизни может быть весьма различен для различных слоев рабочих. Большой заслугой тред-юнионов является то, что, борясь за поддержание на известном уровне размеров заработной платы и за сокращение рабочего дня, они стремятся к поддержанию и к повышению уровня жизни. В лондонском Ист-Энде есть много производств, в которых труд столь же квалифицирован и так же тяжел, как труд каменщиков и их подручных, а между тем там зарабатывают едва половину заработной платы последних. Почему? Просто потому, что мощная организация даёт одной группе возможность поддерживать сравнительно высокий уровень жизни как норму, которой измеряется её заработная плата, тогда как другая группа, неорганизованная и бессильная, вынуждена терпеть не только неизбежные, но вдобавок и произвольные вымогательства своих предпринимателей: её уровень жизни постепенно понижается, она приучается жить на всё меньшую и меньшую заработную плату, и её заработная плата, разумеется, падает до того уровня, с которым сама она привыкла мириться.
Итак, закон заработной платы совсем не такой закон, который действует незыблемо и прямолинейно. В известных пределах он вовсе не является неумолимым. Во всякое время (за исключением периодов глубокой депрессии) для всякой отрасли производства существует определенная амплитуда колебаний, в пределах которой размеры заработной платы могут быть изменены в результате борьбы между двумя борющимися сторонами. Заработная плата в каждом случае устанавливается путем торга, а при торге тот, кто дольше и успешнее сопротивляется, имеет лучшие шансы получить больше, чем ему полагается. Если торг с капиталистом пытается вести изолированный рабочий, то его одолеть легко, и ему приходится сдаться на милость врага; но если рабочие целой отрасли производства образуют мощную организацию, собирают общими силами денежный фонд, дающий им возможность в случае надобности выдержать бой со своими предпринимателями, и благодаря этому могут с этими предпринимателями вести переговоры как определенная сила, — тогда, и только тогда, имеют они возможность получить хотя бы те жалкие гроши, которые соответственно экономическому строю современного общества можно назвать справедливой заработной платой за справедливый рабочий день.
Закон заработной платы не нарушается борьбой, которую ведут тред-юнионы. Наоборот, он осуществляется благодаря их давлению. Без средств сопротивления, предоставляемых тред-юнионами, рабочий не получал бы даже того, что ему следует получить соответственно законам системы наёмного труда. Лишь угроза, которую представляют для капиталиста тред-юнионы, может заставить его оплачивать полную рыночную стоимость рабочей силы своего работника. Вы ждёте доказательств? Сравните заработную плату, выплачиваемую членам крупных тред-юнионов, с заработной платой, выплачиваемой в бесчисленных мелких производствах в лондонском Ист-Энде, этом омуте беспросветной нищеты.
Итак, тред-юнионы не ведут наступления против системы наёмного труда. Но экономическая деградация рабочего класса обусловливается не высокой или низкой заработной платой, — эта деградация заключается в том факте, что вместо того, чтобы получить за свой труд полный продукт этого труда, рабочий класс вынужден удовлетворяться частью им самим производимого продукта, именуемой заработной платой. Капиталист загребает себе весь продукт (уплачивая из него рабочему), потому что он является собственником средств труда.
И поэтому подлинное освобождение рабочего класса невозможно до тех пор, пока он не станет собственником всех средств труда — земли, сырья, машин и т. д., а тем самым и собственником ВСЕГО ПРОДУКТА СВОЕГО СОБСТВЕННОГО ТРУДА.
Написано Ф. Энгельсом 15-16 мая 1881г.
Напечатано в газете «The Labour Standard» (London) № 3, 21 мая 1881 г. в качестве передовой Печатается по тексту газеты Перевод с английского
Тред-юнионы Фридрих Энгельс
I В предыдущем номере газеты мы рассмотрели деятельность тред-юнионов, как силы, которая в борьбе с предпринимателями способствует осуществлению экономического закона заработной платы. Мы возвращаемся к этому предмету, так как в высшей степени важно, чтобы рабочий класс в целом вполне понимал его.
В настоящее время, как мы полагаем, ни один английский рабочий не нуждается в разъяснениях относительно того, что как отдельный капиталист, так и класс капиталистов в целом заинтересованы в том, чтобы возможно больше снизить заработную плату. Продукт труда, за вычетом всех издержек, разделяется, как неопровержимо доказал Давид Рикардо, на две доли: одну долю составляет заработная плата рабочего, другую — прибыль капиталиста. А так как этот чистый продукт труда в каждом отдельном случае является некоей определенной величиной, то ясно, что доля, именуемая прибылью, не может быть увеличена без уменьшения доли, именуемой заработной платой. Отрицать, что капиталист заинтересован в снижении заработной платы, это всё равно что утверждать, будто он не заинтересован в увеличении своей прибыли.
Мы очень хорошо знаем, что существуют другие способы временно увеличивать прибыль, но они не изменяют общего закона, и поэтому здесь нам нет нужды ими заниматься.
Каким же образом капиталисты могут сократить заработную плату, если размер заработной платы обусловливается особым и вполне определенным социально-экономическим законом? Экономический закон заработной платы существует и он неопровержим. Но, как мы видели, он эластичен, и эта эластичность проявляется двояким образом.
Уровень заработной платы в отдельной отрасли производства можно снизить либо прямо, постепенно приучая рабочих этого производства к более низкому уровню жизни, либо же косвенно, увеличивая число ежедневных рабочих часов (или интенсивность труда в течение того же числа рабочих часов) без увеличения платы.
Заинтересованность каждого отдельного капиталиста в увеличении своей прибыли путем сокращения заработной платы своих рабочих получает новый стимул вследствие взаимной конкуренции между капиталистами одной и той же отрасли производства. Каждый из них старается продавать дешевле своих конкурентов, и, чтобы не жертвовать своей прибылью, он должен стараться понизить заработную плату. Итак, давление на размер заработной платы, производимое в своих интересах каждым отдельным капиталистом, удесятеряется вследствие конкуренции между ними. То, что прежде означало только получение большей или меньшей прибыли, теперь становится делом необходимости.
Против этого постоянного, непрекращающегося давления неорганизованные рабочие не имеют никаких действенных средств сопротивления. Поэтому в тех отраслях производства, где рабочие не организованы, заработная плата имеет постоянную тенденцию падать, а продолжительность рабочего дня — постоянную тенденцию увеличиваться. Медленно, но верно этот процесс прогрессирует. Периоды процветания могут иногда приостанавливать его, но затем периоды промышленного застоя его ещё более усиливают. Рабочие постепенно привыкают ко всё более и более низкому уровню жизни. В то время как продолжительность рабочего дня всё более и более приближается к возможному максимуму, заработная плата подходит всё ближе и ближе к своему абсолютному минимуму — к сумме, ниже которой для рабочего становится абсолютно невозможно жить и продолжать свой род.
Временное исключение из этого правила наблюдалось в начале этого века. Быстрое распространение пара и машин не поспевало за ещё более быстрым ростом спроса на изготовляемую с их помощью продукцию. Заработная плата в этих отраслях производства, за исключением заработной платы детей, проданных фабриканту из работного дома, как правило, была высокая; плата за те виды квалифицированного ручного труда, без которых нельзя было обойтись, бывала очень высокая; плата, которую обычно получал красильщик, механик, стригальщик бархата, прядильщик, пользовавшийся ручной мюльмашиной, кажется теперь баснословной. В то же время в тех отраслях промышленности, где рабочие вытеснялись машиной, они обрекались на медленную смерть от голода. Но постепенно новоизобретенные машины вытесняли хорошо оплачиваемых рабочих; были изобретены машины, изготовлявшие машины и притом в таком количестве, что предложение товаров, произведенных при помощи машин, не только покрывало спрос, но и превышало его. Когда заключение всеобщего мира в 1815 г. восстановило регулярную торговлю, начались десятилетние периоды чередования процветания, перепроизводства и торговой паники. Те относительно благоприятные условия, которые рабочие могли сохранить от периода процветания и которые они, быть может, даже частично улучшили в период бешеного перепроизводства, отнимались у них теперь, в период промышленного застоя и паники; и вскоре фабричное население Англии было подчинено тому общему закону, согласно которому заработная плата неорганизованных рабочих постоянно стремится к абсолютному минимуму.
Между тем в борьбу вступили признанные законом в 1824 г. тред-юнионы, и это было весьма своевременно. Капиталисты всегда организованы. В большинстве случаев они не нуждаются ни в формальных союзах, ни в уставах, ни в должностных лицах и т. д. Их немногочисленность по сравнению с рабочими, тот факт, что они образуют особую касту, их постоянное светское и деловое общение — заменяют им всё это. Лишь со временем, когда какая-либо отрасль фабричного производства получает преобладание в целом районе, — как, например, хлопчатобумажное производство в Ланкашире, — является надобность в таком оформленном тред-юнионе капиталистов. Между тем рабочие с самого начала не могут обойтись без сильной организации с твердо установленным уставом и с предоставлением полномочий должностным лицам и комитетам. Закон 1824 г. сделал эти организации легальными. С тех пор рабочие стали в Англии силой. Это уже не была прежняя беспомощная, разобщенная масса. К мощи, созданной объединением и совместной деятельностью, вскоре добавилась сила изрядно наполненной кассы, «фонд сопротивления», как выразительно называют это наши французские братья. Тут уж положение вещей совершенно изменилось. Позволить себе снизить заработную плату или удлинить рабочий день стало рискованным делом для капиталиста.
Отсюда яростные нападки класса капиталистов того времени на тред-юнионы. Стародавнюю практику неограниченного угнетения рабочего класса капиталисты считали всегда своим правом и законной привилегией. Теперь этому был положен предел. Неудивительно, что они громко выражали своё негодование и считали, что нанесен ущерб их правам и их собственности, по меньшей мере так же, как это считают в настоящее время ирландские лендлорды.
Опыт шестидесятилетней борьбы несколько образумил капиталистов. Тред-юнионы стали теперь признанным учреждением, и действие их в качестве одного из регуляторов заработной платы признано в такой же мере, в какой признано действие фабричных законов как регуляторов продолжительности рабочего дня. Более того, хлопчатобумажные фабриканты в Ланкашире в последнее время даже сами позаимствовали кое-что у рабочих и теперь умеют, когда это им выгодно, организовать стачку не хуже, а то даже и лучше, чем какой-либо тредюнион.
Итак, результатом деятельности тред-юнионов является то, что закон заработной платы соблюдается вопреки воле предпринимателей; что рабочие хорошо организованных отраслей производства получают возможность добиваться, хотя бы приблизительно, полной оплаты стоимости рабочей силы, которую они отдают в наем своему предпринимателю; что при помощи государственных законов рабочий день удерживается по крайней мере в рамках той максимальной продолжительности, выше которой рабочая сила преждевременно истощается. Это, однако, крайний предел того, чего тред-юнионы, при нынешней их организации, могут надеяться достигнуть, да и то лишь ценой постоянной борьбы, при огромных затратах сил и средств; к тому же колебания в ходе производства, не реже чем раз в десять лет, разрушают в один момент все, что было завоевано, и борьбу приходится начинать сначала. Это — порочный круг, из которого нет выхода. Рабочий класс остается тем, чем он был и чем не боялись называть его наши предки чартисты, — классом наемных рабов. Таков ли должен быть конечный итог всех этих усилий, самопожертвования и страданий? Это ли должно навсегда остаться высшей целью британских рабочих? Или же рабочий класс Англии должен, наконец, попытаться вырваться из этого порочного круга и найти выход в движении, направленном к УНИЧТОЖЕНИЮ САМОЙ СИСТЕМЫ НАЁМНОГО ТРУДА?
В следующий раз мы рассмотрим роль тред-юнионов как организаторов рабочего класса.
II До сих пор мы рассматривали функции тред-юнионов лишь постольку, поскольку они содействуют регулированию размеров заработной платы и обеспечивают рабочему в его борьбе против капитала хотя бы некоторые средства сопротивления. Но эта сторона дела не исчерпывает нашего предмета.
Мы говорили о борьбе рабочего против капитала. Борьба эта существует, сколько бы ни пытались опровергать это апологеты капитала. Она будет существовать, пока снижение заработной платы остается самым надежным и самым легким способом увеличения прибыли, более того, пока существует сама система наёмного труда. Само существование тредюнионов является достаточным доказательством этого; если они созданы не для того, чтобы бороться против вымогательств со стороны капитала, то для чего же они созданы? Нечего замазывать суть дела. Никакие слащавые фразы не могут скрыть того вопиющего факта, что современное общество разделяется в основном на два больших антагонистических класса — на капиталистов, обладающих всеми средствами, необходимыми для применения труда, с одной стороны, и на рабочих, не обладающих ничем, кроме своей собственной рабочей силы, с другой стороны. Продукт труда этого последнего класса приходится делить между обоими классами, и из-за этого дележа постоянно идет борьба. Каждый из двух классов стремится получить возможно большую долю; и в этой борьбе самое курьезное то, что, хотя рабочий класс добивается лишь доли продукта своего собственного труда, его довольно часто обвиняют в том, будто он попросту грабит капиталиста!
Но борьба между двумя большими общественными классами неизбежно становится борьбой политической. Так было с длительной борьбой между буржуазией, или классом капиталистов, и землевладельческой аристократией; так обстоит дело и с борьбой между рабочим классом и теми же капиталистами. Во всякой борьбе класса против класса ближайшей целью борьбы является политическая власть; господствующий класс защищает свое политическое верховенство, иначе говоря, свое обеспеченное большинство в законодательных органах; угнетенный класс борется сначала за долю этой власти, а затем и за всю власть, чтобы получить возможность изменить существующие законы соответственно своим собственным интересам и нуждам. Так рабочий класс Великобритании годами страстно боролся, прибегая даже к насилию, за Народную хартию, которая должна была дать ему эту политическую власть. Он потерпел поражение но борьба произвела такое впечатление на победившую буржуазию, что с тех пор она очень довольна уж тем, что ценой всё новых и новых уступок рабочим покупает продолжение перемирия.
Далее, в политической борьбе класса против класса важнейшим оружием является организация. И по мере того, как распадалась чисто политическая, или чартистская, организация, в той же мере организация тредюнионов становилась всё сильнее и сильнее, пока в настоящее время она не достигла такой степени мощи, что с ней не может сравниться ни одна рабочая организация в других странах.
Несколько крупных тред-юнионов, охватывающих от одного до двух миллионов рабочих и подкрепленных меньшими, или местными союзами, представляют силу, с которой вынуждено считаться всякое правительство господствующего класса, будь то виги или тори.
В соответствии с традициями, установившимися при их возникновении и развитии в Англии, эти могущественные организации до сих пор ограничивали свою деятельность почти исключительно участием в регулировании заработной платы и рабочего дня и борьбой за отмену законов, открыто направленных против рабочих. Как указано выше, они это делали с тем успехом, какого были вправе ожидать. Но больше того: правящий класс, который знает их силу лучше, чем они сами, соблаговолил сделать им добавочные уступки. Избирательный закон Дизраэли предоставил право голоса во всяком случае большей части организованного рабочего класса. Разве Дизраэли внес бы это предложение, если бы не предполагал, что эти новые избиратели выразят свою собственную волю, что они перестанут идти на поводу у буржуазных либеральных политиков? Разве мог бы он провести это предложение, если бы рабочие, управляя своими огромными профессиональными союзами, не доказали своей способности к административной и политической деятельности?
Эта мера открыла новые возможности для рабочего класса. Она доставила ему большинство в Лондоне и во всех фабричных городах и, таким образом, позволила ему начать борьбу против капитала новым оружием, посылая в парламент людей своего собственного класса.
Но здесь-то и приходится, к сожалению, сказать, что тред-юнионы забыли свои обязанности передовой части рабочего класса. Новое оружие находится в их руках в течение более чем десяти лет, но едва ли они хотя бы раз обнажили его. А им не следовало бы забывать, что они не смогут сохранить занимаемое ими теперь положение, если не будут действительно идти в первых рядах рабочего класса. Противоестественно, чтобы рабочий класс Англии, будучи в состоянии посылать в парламент сорок или пятьдесят рабочих, всё же вечно удовлетворялся тем, что его представляют капиталисты или их приказчики, вроде юристов, журналистов и т. п.
Более того: судя по многим симптомам, в рабочем классе Англии просыпается сознание того, что он некоторое время шел по ложному пути; что нынешнее движение, исключительной целью которого является повышение заработной платы и сокращение рабочего дня, держит его в порочном кругу, из которого нет выхода; что основным злом является не низкий уровень заработной платы, а сама система наёмного труда. Как только понимание этого станет в среде рабочего класса общераспространенным, положение тред-юнионов должно будет существенно измениться. У них не будет больше той привилегии, что они единственные организации рабочего класса. Наряду с союзами отдельных профессий или над ними должно возникнуть общее объединение, политическая организация рабочего класса как целого.
Итак, организованным тред-юнионам следует хорошенько учесть два обстоятельства: во-первых, что быстро приближается время, когда рабочий класс Англии недвусмысленным образом потребует полной доли своего представительства в парламенте. Во-вторых, что столь же быстро приближается время, когда рабочий класс поймет, что борьба за высокую заработную плату и за короткий рабочий день, как и вся деятельность тред-юнионов в её нынешнем виде, является не самоцелью, а лишь средством, пусть средством очень необходимым и действенным, но всё же только одним из многих средств, ведущих к достижению более высокой цели: к полному уничтожению всей системы наёмного труда.
Для полного представительства рабочих в парламенте, равно как и для подготовки к уничтожению системы наёмного труда, станет необходима организация не отдельных профессий, а рабочего класса как целого. И чем скорее это будет сделано, тем лучше. Нет в мире такой силы, которая хотя бы в течение одного дня могла сопротивляться британскому рабочему классу, когда он будет организован как единое целое.
Написано Ф. Энгельсом около 20 мая 1881 г.
Напечатано в газете «The Labour Standard» (London) №№ 4 и 5, 28 мая и 4 июня 1881 г. в качестве передовой Печатается по тексту газеты Перевод с английского
Заработная плата, цена и прибыль Карл Маркс
Вместе с тем, даже если совершенно оставить в стороне то общее закрепощение рабочих, которое связано с системой наёмного труда, рабочий класс не должен преувеличивать конечные результаты этой повседневной борьбы. Он не должен забывать, что в этой повседневной борьбе он борется лишь против следствий, а не против причин, порождающих эти следствия; что он лишь задерживает движение вниз, но не меняет направления этого движения; что он применяет лишь паллиативы, а не излечивает болезнь. Поэтому рабочие не должны ограничиваться исключительно этими неизбежными партизанскими схватками, которые непрестанно порождаются никогда не прекращающимся наступлением капитала или изменениями рынка. Они должны понять, что современная система при всей той нищете, которую она с собой несет, вместе с тем создает материальные условия и общественные формы, необходимые для экономического переустройства общества. Вместо консервативного девиза: «Справедливая заработная плата за справедливый рабочий день!», рабочие должны написать на своем знамени революционный лозунг: «Уничтожение системы наёмного труда!»
После этого очень длинного и, боюсь, утомительного изложения, которое я вынужден был дать в интересах освещения основного вопроса, я закончу свой доклад предложением следующей резолюции:
1) Общее повышение уровня заработной платы привело бы к понижению общей нормы прибыли, но в целом не отразилось бы на ценах товаров.
2) Общая тенденция капиталистического производства ведет не к повышению, а к понижению среднего уровня заработной платы.
3) Тред-юнионы успешно действуют в качестве центров сопротивления наступлению капитала. Частично они терпят неудачу вследствие неправильного использования своей силы.
В общем же они терпят неудачу, поскольку ограничиваются партизанской борьбой против следствий существующей системы, вместо того чтобы одновременно стремиться изменить её, вместо того чтобы использовать свои организованные силы в качестве рычага для окончательного освобождения рабочего класса, то есть окончательного уничтожения системы наёмного труда.
В предыдущей статье мы рассмотрели издавна почитаемый лозунг — «справедливая заработная плата за справедливый рабочий день» — и пришли к заключению, что при нынешних социальных условиях самая справедливая заработная плата неизбежно соответствует самому несправедливому распределению продукта труда рабочего, так как большая часть этого продукта идет в карман капиталиста, а рабочему приходится довольствоваться лишь такой долей, которая даёт ему возможность поддерживать свою трудоспособность и продолжать свой род.
Это — закон политической экономии или, другими словами, закон нынешней экономической организации общества, и закон этот сильнее всех писанных и неписанных английских законов, вместе взятых, включая и канцлерский суд. Пока общество разделено на два противостоящих друг другу класса: с одной стороны — капиталистов, монополизировавших все средства производства — землю, сырье, машины, с другой стороны — трудящихся, рабочих, лишённых всякой собственности на средства производства, не обладающих ничем, кроме собственной рабочей силы; пока существует эта общественная организация, — закон заработной платы останется всемогущим и будет каждый день заново ковать цепи, превращающие рабочего в раба своего собственного продукта, монополизированного капиталистом.
Английские тред-юнионы вот уже в течение почти шестидесяти лет борются против этого закона, — а каков результат? Удалось ли им освободить рабочий класс от порабощения, в котором держит его капитал, этот продукт его собственных рук? Дали ли они возможность хотя бы части рабочего класса подняться выше положения наёмных рабов, стать собственниками своих же средств производства — сырья, инструментов, машин, требующихся в их производстве, и стать таким образом собственниками продукта своего собственного труда?
Хорошо известно, что они не только не сделали этого, но никогда и не пытались сделать.
Мы далеки от утверждения, что тред-юнионы бесполезны, потому что не сделали этого.
Наоборот, тред-юнионы, как в Англии, так и во всякой другой промышленной стране, необходимы рабочему классу в его борьбе против капитала. Средний размер заработной платы равен сумме предметов первой необходимости, достаточных для того, чтобы рабочие в определенной стране могли поддержать свой род соответственно обычному для этой страны уровню жизни. Этот уровень жизни может быть весьма различен для различных слоев рабочих. Большой заслугой тред-юнионов является то, что, борясь за поддержание на известном уровне размеров заработной платы и за сокращение рабочего дня, они стремятся к поддержанию и к повышению уровня жизни. В лондонском Ист-Энде есть много производств, в которых труд столь же квалифицирован и так же тяжел, как труд каменщиков и их подручных, а между тем там зарабатывают едва половину заработной платы последних. Почему? Просто потому, что мощная организация даёт одной группе возможность поддерживать сравнительно высокий уровень жизни как норму, которой измеряется её заработная плата, тогда как другая группа, неорганизованная и бессильная, вынуждена терпеть не только неизбежные, но вдобавок и произвольные вымогательства своих предпринимателей: её уровень жизни постепенно понижается, она приучается жить на всё меньшую и меньшую заработную плату, и её заработная плата, разумеется, падает до того уровня, с которым сама она привыкла мириться.
Итак, закон заработной платы совсем не такой закон, который действует незыблемо и прямолинейно. В известных пределах он вовсе не является неумолимым. Во всякое время (за исключением периодов глубокой депрессии) для всякой отрасли производства существует определенная амплитуда колебаний, в пределах которой размеры заработной платы могут быть изменены в результате борьбы между двумя борющимися сторонами. Заработная плата в каждом случае устанавливается путем торга, а при торге тот, кто дольше и успешнее сопротивляется, имеет лучшие шансы получить больше, чем ему полагается. Если торг с капиталистом пытается вести изолированный рабочий, то его одолеть легко, и ему приходится сдаться на милость врага; но если рабочие целой отрасли производства образуют мощную организацию, собирают общими силами денежный фонд, дающий им возможность в случае надобности выдержать бой со своими предпринимателями, и благодаря этому могут с этими предпринимателями вести переговоры как определенная сила, — тогда, и только тогда, имеют они возможность получить хотя бы те жалкие гроши, которые соответственно экономическому строю современного общества можно назвать справедливой заработной платой за справедливый рабочий день.
Закон заработной платы не нарушается борьбой, которую ведут тред-юнионы. Наоборот, он осуществляется благодаря их давлению. Без средств сопротивления, предоставляемых тред-юнионами, рабочий не получал бы даже того, что ему следует получить соответственно законам системы наёмного труда. Лишь угроза, которую представляют для капиталиста тред-юнионы, может заставить его оплачивать полную рыночную стоимость рабочей силы своего работника. Вы ждёте доказательств? Сравните заработную плату, выплачиваемую членам крупных тред-юнионов, с заработной платой, выплачиваемой в бесчисленных мелких производствах в лондонском Ист-Энде, этом омуте беспросветной нищеты.
Итак, тред-юнионы не ведут наступления против системы наёмного труда. Но экономическая деградация рабочего класса обусловливается не высокой или низкой заработной платой, — эта деградация заключается в том факте, что вместо того, чтобы получить за свой труд полный продукт этого труда, рабочий класс вынужден удовлетворяться частью им самим производимого продукта, именуемой заработной платой. Капиталист загребает себе весь продукт (уплачивая из него рабочему), потому что он является собственником средств труда.
И поэтому подлинное освобождение рабочего класса невозможно до тех пор, пока он не станет собственником всех средств труда — земли, сырья, машин и т. д., а тем самым и собственником ВСЕГО ПРОДУКТА СВОЕГО СОБСТВЕННОГО ТРУДА.
Написано Ф. Энгельсом 15-16 мая 1881г.
Напечатано в газете «The Labour Standard» (London) № 3, 21 мая 1881 г. в качестве передовой Печатается по тексту газеты Перевод с английского
I В предыдущем номере газеты мы рассмотрели деятельность тред-юнионов, как силы, которая в борьбе с предпринимателями способствует осуществлению экономического закона заработной платы. Мы возвращаемся к этому предмету, так как в высшей степени важно, чтобы рабочий класс в целом вполне понимал его.
В настоящее время, как мы полагаем, ни один английский рабочий не нуждается в разъяснениях относительно того, что как отдельный капиталист, так и класс капиталистов в целом заинтересованы в том, чтобы возможно больше снизить заработную плату. Продукт труда, за вычетом всех издержек, разделяется, как неопровержимо доказал Давид Рикардо, на две доли: одну долю составляет заработная плата рабочего, другую — прибыль капиталиста. А так как этот чистый продукт труда в каждом отдельном случае является некоей определенной величиной, то ясно, что доля, именуемая прибылью, не может быть увеличена без уменьшения доли, именуемой заработной платой. Отрицать, что капиталист заинтересован в снижении заработной платы, это всё равно что утверждать, будто он не заинтересован в увеличении своей прибыли.
Мы очень хорошо знаем, что существуют другие способы временно увеличивать прибыль, но они не изменяют общего закона, и поэтому здесь нам нет нужды ими заниматься.
Каким же образом капиталисты могут сократить заработную плату, если размер заработной платы обусловливается особым и вполне определенным социально-экономическим законом? Экономический закон заработной платы существует и он неопровержим. Но, как мы видели, он эластичен, и эта эластичность проявляется двояким образом.
Уровень заработной платы в отдельной отрасли производства можно снизить либо прямо, постепенно приучая рабочих этого производства к более низкому уровню жизни, либо же косвенно, увеличивая число ежедневных рабочих часов (или интенсивность труда в течение того же числа рабочих часов) без увеличения платы.
Заинтересованность каждого отдельного капиталиста в увеличении своей прибыли путем сокращения заработной платы своих рабочих получает новый стимул вследствие взаимной конкуренции между капиталистами одной и той же отрасли производства. Каждый из них старается продавать дешевле своих конкурентов, и, чтобы не жертвовать своей прибылью, он должен стараться понизить заработную плату. Итак, давление на размер заработной платы, производимое в своих интересах каждым отдельным капиталистом, удесятеряется вследствие конкуренции между ними. То, что прежде означало только получение большей или меньшей прибыли, теперь становится делом необходимости.
Против этого постоянного, непрекращающегося давления неорганизованные рабочие не имеют никаких действенных средств сопротивления. Поэтому в тех отраслях производства, где рабочие не организованы, заработная плата имеет постоянную тенденцию падать, а продолжительность рабочего дня — постоянную тенденцию увеличиваться. Медленно, но верно этот процесс прогрессирует. Периоды процветания могут иногда приостанавливать его, но затем периоды промышленного застоя его ещё более усиливают. Рабочие постепенно привыкают ко всё более и более низкому уровню жизни. В то время как продолжительность рабочего дня всё более и более приближается к возможному максимуму, заработная плата подходит всё ближе и ближе к своему абсолютному минимуму — к сумме, ниже которой для рабочего становится абсолютно невозможно жить и продолжать свой род.
Временное исключение из этого правила наблюдалось в начале этого века. Быстрое распространение пара и машин не поспевало за ещё более быстрым ростом спроса на изготовляемую с их помощью продукцию. Заработная плата в этих отраслях производства, за исключением заработной платы детей, проданных фабриканту из работного дома, как правило, была высокая; плата за те виды квалифицированного ручного труда, без которых нельзя было обойтись, бывала очень высокая; плата, которую обычно получал красильщик, механик, стригальщик бархата, прядильщик, пользовавшийся ручной мюльмашиной, кажется теперь баснословной. В то же время в тех отраслях промышленности, где рабочие вытеснялись машиной, они обрекались на медленную смерть от голода. Но постепенно новоизобретенные машины вытесняли хорошо оплачиваемых рабочих; были изобретены машины, изготовлявшие машины и притом в таком количестве, что предложение товаров, произведенных при помощи машин, не только покрывало спрос, но и превышало его. Когда заключение всеобщего мира в 1815 г. восстановило регулярную торговлю, начались десятилетние периоды чередования процветания, перепроизводства и торговой паники. Те относительно благоприятные условия, которые рабочие могли сохранить от периода процветания и которые они, быть может, даже частично улучшили в период бешеного перепроизводства, отнимались у них теперь, в период промышленного застоя и паники; и вскоре фабричное население Англии было подчинено тому общему закону, согласно которому заработная плата неорганизованных рабочих постоянно стремится к абсолютному минимуму.
Между тем в борьбу вступили признанные законом в 1824 г. тред-юнионы, и это было весьма своевременно. Капиталисты всегда организованы. В большинстве случаев они не нуждаются ни в формальных союзах, ни в уставах, ни в должностных лицах и т. д. Их немногочисленность по сравнению с рабочими, тот факт, что они образуют особую касту, их постоянное светское и деловое общение — заменяют им всё это. Лишь со временем, когда какая-либо отрасль фабричного производства получает преобладание в целом районе, — как, например, хлопчатобумажное производство в Ланкашире, — является надобность в таком оформленном тред-юнионе капиталистов. Между тем рабочие с самого начала не могут обойтись без сильной организации с твердо установленным уставом и с предоставлением полномочий должностным лицам и комитетам. Закон 1824 г. сделал эти организации легальными. С тех пор рабочие стали в Англии силой. Это уже не была прежняя беспомощная, разобщенная масса. К мощи, созданной объединением и совместной деятельностью, вскоре добавилась сила изрядно наполненной кассы, «фонд сопротивления», как выразительно называют это наши французские братья. Тут уж положение вещей совершенно изменилось. Позволить себе снизить заработную плату или удлинить рабочий день стало рискованным делом для капиталиста.
Отсюда яростные нападки класса капиталистов того времени на тред-юнионы. Стародавнюю практику неограниченного угнетения рабочего класса капиталисты считали всегда своим правом и законной привилегией. Теперь этому был положен предел. Неудивительно, что они громко выражали своё негодование и считали, что нанесен ущерб их правам и их собственности, по меньшей мере так же, как это считают в настоящее время ирландские лендлорды.
Опыт шестидесятилетней борьбы несколько образумил капиталистов. Тред-юнионы стали теперь признанным учреждением, и действие их в качестве одного из регуляторов заработной платы признано в такой же мере, в какой признано действие фабричных законов как регуляторов продолжительности рабочего дня. Более того, хлопчатобумажные фабриканты в Ланкашире в последнее время даже сами позаимствовали кое-что у рабочих и теперь умеют, когда это им выгодно, организовать стачку не хуже, а то даже и лучше, чем какой-либо тредюнион.
Итак, результатом деятельности тред-юнионов является то, что закон заработной платы соблюдается вопреки воле предпринимателей; что рабочие хорошо организованных отраслей производства получают возможность добиваться, хотя бы приблизительно, полной оплаты стоимости рабочей силы, которую они отдают в наем своему предпринимателю; что при помощи государственных законов рабочий день удерживается по крайней мере в рамках той максимальной продолжительности, выше которой рабочая сила преждевременно истощается. Это, однако, крайний предел того, чего тред-юнионы, при нынешней их организации, могут надеяться достигнуть, да и то лишь ценой постоянной борьбы, при огромных затратах сил и средств; к тому же колебания в ходе производства, не реже чем раз в десять лет, разрушают в один момент все, что было завоевано, и борьбу приходится начинать сначала. Это — порочный круг, из которого нет выхода. Рабочий класс остается тем, чем он был и чем не боялись называть его наши предки чартисты, — классом наемных рабов. Таков ли должен быть конечный итог всех этих усилий, самопожертвования и страданий? Это ли должно навсегда остаться высшей целью британских рабочих? Или же рабочий класс Англии должен, наконец, попытаться вырваться из этого порочного круга и найти выход в движении, направленном к УНИЧТОЖЕНИЮ САМОЙ СИСТЕМЫ НАЁМНОГО ТРУДА?
В следующий раз мы рассмотрим роль тред-юнионов как организаторов рабочего класса.
II До сих пор мы рассматривали функции тред-юнионов лишь постольку, поскольку они содействуют регулированию размеров заработной платы и обеспечивают рабочему в его борьбе против капитала хотя бы некоторые средства сопротивления. Но эта сторона дела не исчерпывает нашего предмета.
Мы говорили о борьбе рабочего против капитала. Борьба эта существует, сколько бы ни пытались опровергать это апологеты капитала. Она будет существовать, пока снижение заработной платы остается самым надежным и самым легким способом увеличения прибыли, более того, пока существует сама система наёмного труда. Само существование тредюнионов является достаточным доказательством этого; если они созданы не для того, чтобы бороться против вымогательств со стороны капитала, то для чего же они созданы? Нечего замазывать суть дела. Никакие слащавые фразы не могут скрыть того вопиющего факта, что современное общество разделяется в основном на два больших антагонистических класса — на капиталистов, обладающих всеми средствами, необходимыми для применения труда, с одной стороны, и на рабочих, не обладающих ничем, кроме своей собственной рабочей силы, с другой стороны. Продукт труда этого последнего класса приходится делить между обоими классами, и из-за этого дележа постоянно идет борьба. Каждый из двух классов стремится получить возможно большую долю; и в этой борьбе самое курьезное то, что, хотя рабочий класс добивается лишь доли продукта своего собственного труда, его довольно часто обвиняют в том, будто он попросту грабит капиталиста!
Но борьба между двумя большими общественными классами неизбежно становится борьбой политической. Так было с длительной борьбой между буржуазией, или классом капиталистов, и землевладельческой аристократией; так обстоит дело и с борьбой между рабочим классом и теми же капиталистами. Во всякой борьбе класса против класса ближайшей целью борьбы является политическая власть; господствующий класс защищает свое политическое верховенство, иначе говоря, свое обеспеченное большинство в законодательных органах; угнетенный класс борется сначала за долю этой власти, а затем и за всю власть, чтобы получить возможность изменить существующие законы соответственно своим собственным интересам и нуждам. Так рабочий класс Великобритании годами страстно боролся, прибегая даже к насилию, за Народную хартию, которая должна была дать ему эту политическую власть. Он потерпел поражение но борьба произвела такое впечатление на победившую буржуазию, что с тех пор она очень довольна уж тем, что ценой всё новых и новых уступок рабочим покупает продолжение перемирия.
Далее, в политической борьбе класса против класса важнейшим оружием является организация. И по мере того, как распадалась чисто политическая, или чартистская, организация, в той же мере организация тредюнионов становилась всё сильнее и сильнее, пока в настоящее время она не достигла такой степени мощи, что с ней не может сравниться ни одна рабочая организация в других странах.
Несколько крупных тред-юнионов, охватывающих от одного до двух миллионов рабочих и подкрепленных меньшими, или местными союзами, представляют силу, с которой вынуждено считаться всякое правительство господствующего класса, будь то виги или тори.
В соответствии с традициями, установившимися при их возникновении и развитии в Англии, эти могущественные организации до сих пор ограничивали свою деятельность почти исключительно участием в регулировании заработной платы и рабочего дня и борьбой за отмену законов, открыто направленных против рабочих. Как указано выше, они это делали с тем успехом, какого были вправе ожидать. Но больше того: правящий класс, который знает их силу лучше, чем они сами, соблаговолил сделать им добавочные уступки. Избирательный закон Дизраэли предоставил право голоса во всяком случае большей части организованного рабочего класса. Разве Дизраэли внес бы это предложение, если бы не предполагал, что эти новые избиратели выразят свою собственную волю, что они перестанут идти на поводу у буржуазных либеральных политиков? Разве мог бы он провести это предложение, если бы рабочие, управляя своими огромными профессиональными союзами, не доказали своей способности к административной и политической деятельности?
Эта мера открыла новые возможности для рабочего класса. Она доставила ему большинство в Лондоне и во всех фабричных городах и, таким образом, позволила ему начать борьбу против капитала новым оружием, посылая в парламент людей своего собственного класса.
Но здесь-то и приходится, к сожалению, сказать, что тред-юнионы забыли свои обязанности передовой части рабочего класса. Новое оружие находится в их руках в течение более чем десяти лет, но едва ли они хотя бы раз обнажили его. А им не следовало бы забывать, что они не смогут сохранить занимаемое ими теперь положение, если не будут действительно идти в первых рядах рабочего класса. Противоестественно, чтобы рабочий класс Англии, будучи в состоянии посылать в парламент сорок или пятьдесят рабочих, всё же вечно удовлетворялся тем, что его представляют капиталисты или их приказчики, вроде юристов, журналистов и т. п.
Более того: судя по многим симптомам, в рабочем классе Англии просыпается сознание того, что он некоторое время шел по ложному пути; что нынешнее движение, исключительной целью которого является повышение заработной платы и сокращение рабочего дня, держит его в порочном кругу, из которого нет выхода; что основным злом является не низкий уровень заработной платы, а сама система наёмного труда. Как только понимание этого станет в среде рабочего класса общераспространенным, положение тред-юнионов должно будет существенно измениться. У них не будет больше той привилегии, что они единственные организации рабочего класса. Наряду с союзами отдельных профессий или над ними должно возникнуть общее объединение, политическая организация рабочего класса как целого.
Итак, организованным тред-юнионам следует хорошенько учесть два обстоятельства: во-первых, что быстро приближается время, когда рабочий класс Англии недвусмысленным образом потребует полной доли своего представительства в парламенте. Во-вторых, что столь же быстро приближается время, когда рабочий класс поймет, что борьба за высокую заработную плату и за короткий рабочий день, как и вся деятельность тред-юнионов в её нынешнем виде, является не самоцелью, а лишь средством, пусть средством очень необходимым и действенным, но всё же только одним из многих средств, ведущих к достижению более высокой цели: к полному уничтожению всей системы наёмного труда.
Для полного представительства рабочих в парламенте, равно как и для подготовки к уничтожению системы наёмного труда, станет необходима организация не отдельных профессий, а рабочего класса как целого. И чем скорее это будет сделано, тем лучше. Нет в мире такой силы, которая хотя бы в течение одного дня могла сопротивляться британскому рабочему классу, когда он будет организован как единое целое.
Написано Ф. Энгельсом около 20 мая 1881 г.
Напечатано в газете «The Labour Standard» (London) №№ 4 и 5, 28 мая и 4 июня 1881 г. в качестве передовой Печатается по тексту газеты Перевод с английского
Вместе с тем, даже если совершенно оставить в стороне то общее закрепощение рабочих, которое связано с системой наёмного труда, рабочий класс не должен преувеличивать конечные результаты этой повседневной борьбы. Он не должен забывать, что в этой повседневной борьбе он борется лишь против следствий, а не против причин, порождающих эти следствия; что он лишь задерживает движение вниз, но не меняет направления этого движения; что он применяет лишь паллиативы, а не излечивает болезнь. Поэтому рабочие не должны ограничиваться исключительно этими неизбежными партизанскими схватками, которые непрестанно порождаются никогда не прекращающимся наступлением капитала или изменениями рынка. Они должны понять, что современная система при всей той нищете, которую она с собой несет, вместе с тем создает материальные условия и общественные формы, необходимые для экономического переустройства общества. Вместо консервативного девиза: «Справедливая заработная плата за справедливый рабочий день!», рабочие должны написать на своем знамени революционный лозунг: «Уничтожение системы наёмного труда!»
После этого очень длинного и, боюсь, утомительного изложения, которое я вынужден был дать в интересах освещения основного вопроса, я закончу свой доклад предложением следующей резолюции:
1) Общее повышение уровня заработной платы привело бы к понижению общей нормы прибыли, но в целом не отразилось бы на ценах товаров.
2) Общая тенденция капиталистического производства ведет не к повышению, а к понижению среднего уровня заработной платы.
3) Тред-юнионы успешно действуют в качестве центров сопротивления наступлению капитала. Частично они терпят неудачу вследствие неправильного использования своей силы.
В общем же они терпят неудачу, поскольку ограничиваются партизанской борьбой против следствий существующей системы, вместо того чтобы одновременно стремиться изменить её, вместо того чтобы использовать свои организованные силы в качестве рычага для окончательного освобождения рабочего класса, то есть окончательного уничтожения системы наёмного труда.
Перманентная революция Маркса и Энгельса
Для начала расскажем немного об истории этого выражения (в оригинале — permanent revolution, в дальнейших трудах Маркса и Энгельса будут встречаться ещё более радикальные выражения, такие как ongoing, continuous, lasting etc.).
Самый важный урок, извлеченный Марксом из революционного опыта, заключался в том, что нельзя полагаться на немецкую буржуазию в совершении своей собственной революции, буржуазно-демократической революции, которая в конечном итоге заложит основу пролетарской социалистической революции. Эти две задачи нужно будет объединить, в отличие от модели, которую проиллюстрировала Франция. Немецкую революцию нужно было бы продвигать вперед и всё же вперед, от этапа к этапу, давя влево, до тех пор, пока власть не перейдет к крайним левым, революционному пролетариату. Это концепция, которую Маркс резюмировал как «перманентная (то есть продолжающаяся или непрерывная) революция», «революция, которая не останавливается, пока пролетариат не захватит власть». Именно этот вывод поставил вопрос о власти пролетариата (или, что то же самое, о «диктатуре пролетариата») в трудах Маркса 1850 г., с анализом побеждённой революции.
Часто от необразованных сталинистов («марксистов-ленинистов») можно услышать, что Маркс и Энгельс никогда не употребляли этот термин — это уже говорит о том, что человек даже не притрагивался к их ключевым трудам (если вообще хоть что-то читал). А мы ведь помним, что Маркс и Энгельс употребляли этот термин в 1850 году:
Привычный нам перевод в ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.7, с.261:
И это ещё не всё, далее в оригинале есть одно выражение, которое выделено курсивом:
В переводе этого нет и снова выражение было заменено на «непрерывная революция», которое так и переводится (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.7, с.267):
Более «продвинутый» сталинист («марксист-ленинист»), который дочитал до этой работы, может возразить: «ну да, Маркс писал о ней, но он давно отказался от этой теории вместе с Энгельсом» — и это снова говорит о том, что дальше он не читал.
Далее Энгельс снова издаёт эту работу уже в 1885 году, где снова выделил это выражение курсивом и добавил следующее очень интересное примечание, уже к другому вопросу, на 266 странице:
Как видите, «провинциальное и местное самоуправление», которое так ненавидят лассальянцы, бонапартисты, сталинисты и повсюду его критикуют, стало «наиболее сильным рычагом революции», а «централизованная машина» с её «хозяйничанием префектов» «с самого начала было чистейшим орудием реакции» — таков был подробный классовый анализ и соответствующий вывод Энгельса. Для классического марксиста это не должно быть откровением, также как и враждебные взгляды Маркса и Энгельса на государство и бюрократию, которые спустя 30 лет так и не поменялись:
Самый законченный сталинист («марксист-ленинист») может и тут возразить: «ну да, они в течении 35 лет придерживались теории перманентной революции, но вот в конце жизни точно отказались, ведь они больше нигде не писали, что они хотят, чтобы революция была признана непрерывной» — и это снова и снова говорит о том, что до он так и не дочитал до конца труды Маркса и Энгельса.
Вернёмся на год назад от примечания Энгельса, к знаменитой статье Энгельса «Маркс и «Neue Rheinische Zeitung» (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.21, с.20):
Борьба против перманентной революции означала для них борьбу против увековечения тех обид, которые они претерпели (подробно уже раскрытых Марксом и Энгельсом). Естественно, что в будущем они охотно приняли в качестве вождей тех из большевиков, которые повернулись против перманентной революции.
В принципе ничего нового, ведь лассальянцы, бонапартисты, сталинисты всегда видят себя в руководящих должностях, классах, сословиях (бюрократ, буржуа, мещанин и т. д.), поэтому нет ничего удивительного, в их ненависти к мировой революции, к перманентной революции, к уничтожению системы наёмного труда, к замене частной собственности на средства производства общественной и к уничтожению государства, к тем понятиям, которые выдвинули Маркс и Энгельс ключевыми в коммунизме. Именно таких «консервативных социалистов» они безжалостно критиковали в своём «Манифесте» в разделе «Консервативный, или буржуазный социализм»:
В заключение можете прочитать статью Анатолия Луначарского о коммунистах, коммунизме и мещанах, которую также можно найти в нашем клубе.
Самый важный урок, извлеченный Марксом из революционного опыта, заключался в том, что нельзя полагаться на немецкую буржуазию в совершении своей собственной революции, буржуазно-демократической революции, которая в конечном итоге заложит основу пролетарской социалистической революции. Эти две задачи нужно будет объединить, в отличие от модели, которую проиллюстрировала Франция. Немецкую революцию нужно было бы продвигать вперед и всё же вперед, от этапа к этапу, давя влево, до тех пор, пока власть не перейдет к крайним левым, революционному пролетариату. Это концепция, которую Маркс резюмировал как «перманентная (то есть продолжающаяся или непрерывная) революция», «революция, которая не останавливается, пока пролетариат не захватит власть». Именно этот вывод поставил вопрос о власти пролетариата (или, что то же самое, о «диктатуре пролетариата») в трудах Маркса 1850 г., с анализом побеждённой революции.
Часто от необразованных сталинистов («марксистов-ленинистов») можно услышать, что Маркс и Энгельс никогда не употребляли этот термин — это уже говорит о том, что человек даже не притрагивался к их ключевым трудам (если вообще хоть что-то читал). А мы ведь помним, что Маркс и Энгельс употребляли этот термин в 1850 году:
“But these demands can in no way satisfy the party of the proletariat. While the democratic petty bourgeois want to bring the revolution to an end as quickly as possible, achieving at most the aims already mentioned, it is our interest and our task to make the revolution permanent until all the more or less propertied classes have been driven from their ruling positions, until the proletariat has conquered state power and until the association of the proletarians has progressed sufficiently far — not only in one country but in all the leading countries of the world — that competition between the proletarians of these countries ceases and at least the decisive forces of production are concentrated in the hands of the workers. Our concern cannot simply be to modify private property, but to abolish it, not to hush up class antagonisms but to abolish classes, not to improve the existing society but to found a new one.”
— Karl Marx and Frederick Engels, “Address of the Central Committee to the Communist League”, London, March 1850
Привычный нам перевод в ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.7, с.261:
«Но эти требования ни в коем случае не могут удовлетворить партию пролетариата. В то время как демократические мелкие буржуа хотят возможно быстрее закончить революцию, в лучшем случае с проведением вышеуказанных требований, наши интересы и наши задачи заключаются в том, чтобы сделать революцию непрерывной до тех пор, пока всё более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти, пока ассоциация пролетариев не только в одной стране, но и во всех господствующих странах мира не разовьется настолько, что конкуренция между пролетариями в этих странах прекратится и что, по крайней мере, решающие производительные силы будут сконцентрированы в руках пролетариев. Для нас дело идет не об изменении частной собственности, а об её уничтожении, не о затушевывании классовых противоречий, а об уничтожении классов, не об улучшении существующего общества, а об основании нового общества».
— Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Обращение ЦК к Союзу Коммунистов. Март 1850 г.
И это ещё не всё, далее в оригинале есть одно выражение, которое выделено курсивом:
“Although the German workers cannot come to power and achieve the realization of their class interests without passing through a protracted revolutionary development, this time they can at least be certain that the first act of the approaching revolutionary drama will coincide with the direct victory of their own class in France and will thereby be accelerated. But they themselves must contribute most to their final victory, by informing themselves of their own class interests, by taking up their independent political position as soon as possible, by not allowing themselves to be misled by the hypocritical phrases of the democratic petty bourgeoisie into doubting for one minute the necessity of an independently organized party of the proletariat. Their battle-cry must be: The Permanent Revolution.”
— Karl Marx and Frederick Engels, “Address of the Central Committee to the Communist League”, London, March 1850
В переводе этого нет и снова выражение было заменено на «непрерывная революция», которое так и переводится (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.7, с.267):
«Если немецкие рабочие и не смогут достигнуть господства и осуществления своих классовых интересов, не пройдя полностью более длительного пути революционного развития, то на этот раз у них есть, по крайней мере, уверенность, что первый акт этой приближающейся революционной драмы совпадет с прямой победой их собственного класса во Франции и тем самым будет сильно ускорен.
Но для своей конечной победы они сами больше всего сделают тем, что уяснят себе свои классовые интересы, займут как можно скорее свою самостоятельную партийную позицию и ни на одно мгновение не поддадутся тому, чтобы демократические мелкие буржуа своими лицемерными фразами сбили их с пути самостоятельной организации партии пролетариата.
Их боевой лозунг должен гласить: «Непрерывная революция».
Но для своей конечной победы они сами больше всего сделают тем, что уяснят себе свои классовые интересы, займут как можно скорее свою самостоятельную партийную позицию и ни на одно мгновение не поддадутся тому, чтобы демократические мелкие буржуа своими лицемерными фразами сбили их с пути самостоятельной организации партии пролетариата.
Их боевой лозунг должен гласить: «Непрерывная революция».
— Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Обращение ЦК к Союзу Коммунистов. Март 1850 г.
Более «продвинутый» сталинист («марксист-ленинист»), который дочитал до этой работы, может возразить: «ну да, Маркс писал о ней, но он давно отказался от этой теории вместе с Энгельсом» — и это снова говорит о том, что дальше он не читал.
Далее Энгельс снова издаёт эту работу уже в 1885 году, где снова выделил это выражение курсивом и добавил следующее очень интересное примечание, уже к другому вопросу, на 266 странице:
- «В настоящее время надо заметить, что это место основано на недоразумении. Благодаря бонапартистским и либеральным фальсификаторам истории тогда считалось установленным, что французская централизованная машина управления была введена великой революцией и что Конвент пользовался ею, как необходимым и решающим орудием для победы над роялистской и федералистской реакцией и над внешним врагом. Но теперь стало уже общеизвестным фактом, что всё управление департаментов, округов и общин в продолжение всей революции, вплоть до 18 брюмера, состояло из властей, которые избирались самими управляемыми и пользовались полной свободой в рамках общегосударственных законов; что это провинциальное и местное самоуправление, аналогичное американскому, стало как раз наиболее сильным рычагом революции, в такой мере, что Наполеон непосредственно после государственного переворота 18 брюмера поспешил заменить это самоуправление хозяйничанием префектов, которое сохранилось ещё до настоящего времени и которое, таким образом, с самого начала было чистейшим орудием реакции. Но насколько местное и провинциальное самоуправление не противоречит политической, национальной централизации, настолько же не обязательна его связь с тем ограниченным кантональным или коммунальным эгоизмом, который выступает перед нами в таком отвратительном виде в Швейцарии и который южногерманские федеративные республиканцы хотели ввести в Германии в 1849 году».
— Примечание Энгельса к изданию 1885 г.
Как видите, «провинциальное и местное самоуправление», которое так ненавидят лассальянцы, бонапартисты, сталинисты и повсюду его критикуют, стало «наиболее сильным рычагом революции», а «централизованная машина» с её «хозяйничанием префектов» «с самого начала было чистейшим орудием реакции» — таков был подробный классовый анализ и соответствующий вывод Энгельса. Для классического марксиста это не должно быть откровением, также как и враждебные взгляды Маркса и Энгельса на государство и бюрократию, которые спустя 30 лет так и не поменялись:
«Если ты заглянешь в последнюю главу моего «Восемнадцатого брюмера», ты увидишь, что следующей попыткой французской революции я объявляю: не передать из одних рук в другие бюрократически-военную машину, как бывало до сих пор, а сломать её, и именно таково предварительное условие всякой действительной народной революции на континенте». Как раз в этом и состоит попытка наших геройских парижских товарищей.
— Карл Маркс, Письма Маркса к Кугельману, 12 апреля 1871 г.
Самый законченный сталинист («марксист-ленинист») может и тут возразить: «ну да, они в течении 35 лет придерживались теории перманентной революции, но вот в конце жизни точно отказались, ведь они больше нигде не писали, что они хотят, чтобы революция была признана непрерывной» — и это снова и снова говорит о том, что до он так и не дочитал до конца труды Маркса и Энгельса.
Вернёмся на год назад от примечания Энгельса, к знаменитой статье Энгельса «Маркс и «Neue Rheinische Zeitung» (ПСС Маркса и Энгельса, 2-е изд, т.21, с.20):
«Когда я прочитал впоследствии книгу Бужара о Марате, я увидел, что мы во многих отношениях лишь бессознательно подражали великому образцу подлинного (не фальсифицированного роялистами) «Ami du Peuple» и что все яростные вопли и вся фальсификация истории, в силу которой в течение почти столетия был известен лишь совершенно искаженный облик Марата, объясняются только тем, что он безжалостно срывал маску с тогдашних кумиров — Лафайета, Байи и других, разоблачая в их лице уже законченных изменников революции, и тем еще, что, подобно нам, он не считал революцию завершенной, а хотел, чтобы она была признана непрерывной».
«Мы открыто заявляли, что представляемое нами направление лишь тогда сможет начать борьбу за достижение подлинных целей нашей партии, когда у власти будет самая крайняя из существующих в Германии официальных партий: по отношению к ней мы тогда перейдем в оппозицию».
«Тут нас покинули последние акционеры. Но удовлетворение мы находили в том, что в Германии и почти во всей Европе наша газета была единственной, которая высоко держала знамя разгромленного пролетариата в тот момент, когда буржуазия и мещанство всех стран изливали на побежденных свою грязную клевету».
«Мы открыто заявляли, что представляемое нами направление лишь тогда сможет начать борьбу за достижение подлинных целей нашей партии, когда у власти будет самая крайняя из существующих в Германии официальных партий: по отношению к ней мы тогда перейдем в оппозицию».
«Тут нас покинули последние акционеры. Но удовлетворение мы находили в том, что в Германии и почти во всей Европе наша газета была единственной, которая высоко держала знамя разгромленного пролетариата в тот момент, когда буржуазия и мещанство всех стран изливали на побежденных свою грязную клевету».
— Маркс и «Neue Rheinische Zeitung» (1848–1849), середина февраля – начало марта 1884 г.
Борьба против перманентной революции означала для них борьбу против увековечения тех обид, которые они претерпели (подробно уже раскрытых Марксом и Энгельсом). Естественно, что в будущем они охотно приняли в качестве вождей тех из большевиков, которые повернулись против перманентной революции.
В принципе ничего нового, ведь лассальянцы, бонапартисты, сталинисты всегда видят себя в руководящих должностях, классах, сословиях (бюрократ, буржуа, мещанин и т. д.), поэтому нет ничего удивительного, в их ненависти к мировой революции, к перманентной революции, к уничтожению системы наёмного труда, к замене частной собственности на средства производства общественной и к уничтожению государства, к тем понятиям, которые выдвинули Маркс и Энгельс ключевыми в коммунизме. Именно таких «консервативных социалистов» они безжалостно критиковали в своём «Манифесте» в разделе «Консервативный, или буржуазный социализм»:
«Буржуа-социалисты хотят сохранить условия существования современного общества, но без борьбы и опасностей, которые неизбежно из них вытекают. Они хотят сохранить современное общество, однако, без тех элементов, которые его революционизируют и разлагают.
Они хотели бы иметь буржуазию без пролетариата. Тот мир, в котором господствует буржуазия, конечно, кажется ей самым лучшим из миров. Буржуазный социализм разрабатывает это утешительное представление в более или менее цельную систему. Приглашая пролетариат осуществить его систему и войти в новый Иерусалим, он в сущности требует только, чтобы пролетариат оставался в теперешнем обществе, но отбросил свое представление о нем, как о чем-то ненавистном.
Другая, менее систематическая, но более практическая форма этого социализма стремилась к тому, чтобы внушить рабочему классу отрицательное отношение ко всякому революционному движению, доказывая, что ему может быть полезно не то или другое политическое преобразование, а лишь изменение материальных условий жизни, экономических отношений. Однако под изменением материальных условий жизни этот социализм понимает отнюдь не уничтожение буржуазных производственных отношений, осуществимое только революционным путем, а административные улучшения, осуществляемые на почве этих производственных отношений, следовательно, ничего не изменяющие в отношениях между капиталом и наемным трудом, в лучшем же случае — лишь сокращающие для буржуазии издержки её господства и упрощающие её государственное хозяйство».
Самое подходящее для себя выражение буржуазный социализм находит только тогда, когда превращается в простой ораторский оборот речи.
Свободная торговля! в интересах рабочего класса;
покровительственные пошлины! в интересах рабочего класса;
одиночные тюрьмы! в интересах рабочего класса — вот последнее, единственно сказанное всерьез, слово буржуазного социализма.
Социализм буржуазии заключается как раз в утверждении, что буржуа являются буржуа, — в интересах рабочего класса.
Они хотели бы иметь буржуазию без пролетариата. Тот мир, в котором господствует буржуазия, конечно, кажется ей самым лучшим из миров. Буржуазный социализм разрабатывает это утешительное представление в более или менее цельную систему. Приглашая пролетариат осуществить его систему и войти в новый Иерусалим, он в сущности требует только, чтобы пролетариат оставался в теперешнем обществе, но отбросил свое представление о нем, как о чем-то ненавистном.
Другая, менее систематическая, но более практическая форма этого социализма стремилась к тому, чтобы внушить рабочему классу отрицательное отношение ко всякому революционному движению, доказывая, что ему может быть полезно не то или другое политическое преобразование, а лишь изменение материальных условий жизни, экономических отношений. Однако под изменением материальных условий жизни этот социализм понимает отнюдь не уничтожение буржуазных производственных отношений, осуществимое только революционным путем, а административные улучшения, осуществляемые на почве этих производственных отношений, следовательно, ничего не изменяющие в отношениях между капиталом и наемным трудом, в лучшем же случае — лишь сокращающие для буржуазии издержки её господства и упрощающие её государственное хозяйство».
Самое подходящее для себя выражение буржуазный социализм находит только тогда, когда превращается в простой ораторский оборот речи.
Свободная торговля! в интересах рабочего класса;
покровительственные пошлины! в интересах рабочего класса;
одиночные тюрьмы! в интересах рабочего класса — вот последнее, единственно сказанное всерьез, слово буржуазного социализма.
Социализм буржуазии заключается как раз в утверждении, что буржуа являются буржуа, — в интересах рабочего класса.
В заключение можете прочитать статью Анатолия Луначарского о коммунистах, коммунизме и мещанах, которую также можно найти в нашем клубе.
Критика любой идеологии
Полные оригиналы можно прочитать тут и тут (со всеми примечаниями).
Разделение идеологии на «научную» и «ненаучную» стало исходным пунктом в усилиях советских философов «спасти» эту категорию. Имеется своеобразный стереотип доказательств: если Маркс и Энгельс говорят об идеологии «плохо», то это о «плохой» идеологии. Именно так, по мнению Т. Ойзермана, необходимо понимать следующие слова Энгельса из его письма к Мерингу от 14 июля 1893 г.:
Так настоящий приговор всякой идеологии, вынесенный Энгельсом, превращается в приговор только «плохой» идеологии (11). Обратимся поэтому к подлинникам, и мы не только убедимся, насколько более объективно решали Адоратский и Разумовский вопрос об отношении Маркса и Энгельса к идеологии, но и в том, какую эволюцию претерпело это понятие в советском марксизме.
2. Отрицание идеологии К. Марксом и Ф. Энгельсом
Еще во времена Наполеона I преобладало отрицательное и даже презрительное отношение к идеологии и идеологам как к отвлеченным мыслителям, пустым доктринам, оторвавшимся от практической действительности. «Практик», «прагматик» Наполеон не мог поэтому не относиться к ним с презрением, о чем писал Маркс:
«Его презрение к промышленным дельцам было дополнением к его презрению к идеологам» (12).
Этот отрицательный смысл, отрицательное отношение к идеологии впоследствии сохранилось в общественно-политической литературе. Сохранилось оно и у Маркса, который под идеологией понимал круг отвлеченных и искаженных представлений о действительности, которые самим носителям их кажутся, однако, результатом развития известных принципов и идей. Уже в ранних произведениях Маркса и Энгельса именно такой взгляд на идеологию является единственным и доминирующим. К. Маркс в знаменитом предисловии к «Критике политической экономии» вспоминает, как весной 1845 г., когда Энгельс поселился в Брюсселе, они решили сообща разработать их взгляды
«в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии, в сущности свести счеты с нашей прежней философской совестью» (13).
Речь идет здесь о работе «Немецкая идеология», в которой отрицательное отношение Маркса и Энгельса к идеологии и идеологам выступает с особой наглядностью. Там ясно сказано, что
«во всей идеологии люди и их отношения оказываются перевернутыми вверх ногами, словно в камере-обскуре» (14).
Отношение Маркса к идеологии вообще, к любой, «всей идеологии» — совершенно определенное и указывает, насколько непрочны позиции советских философов, старающихся доказать, будто Маркс имел в виду только ненаучную идеологию, только, как пишет В. Келле,
«исторически определенный тип мыслительного процесса, основанного на идеалистических теоретических посылках», только «идеологов старого типа» (15).
Это подтверждает другое место из той же «Немецкой идеологии». Отмечая, что у немецкого идеализма нет никакого специфического отличия по сравнению с «идеологией всех остальных народов», Маркс и Энгельс пишут:
«Эта последняя также считает, что идеи господствуют над миром, идеи и понятия она считает определяющими принципами, определенные мысли — таинством материального мира...» (16)
«Идеология всех народов» оказалась перед строгим судом Маркса и Энгельса. Они вкладывали отрицательный смысл, характеризуя любую идеологию, идеологию вообще.
Почему же в идеологии люди и их отношения представляются в искаженном виде, как бы перевернутыми вверх ногами? Потому что характерная черта идеологии — ее отвлеченный характер, отправляющийся от «принципов», а не от реальных отношений. В работе «Нищета философии» Маркс критикует Прудона за то, что тот
«из категорий политической экономии конструирует здание некоторой идеологической системы, тем самым разъединяет различные звенья общественной системы».
Он, пишет далее Маркс, даже на том окольном пути, по которому следует идеолог, недостаточно продвинулся для того, чтобы выйти «на большую дорогу истории» (17).
В 1847 г. Энгельс, сообщая Марксу, что он читает книгу Луи Блана «Революция», пишет, что автор то поражает интересными замечаниями, то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом.
«Но у Л. Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем не на плохом пути, Однако дальше достигнутого он не пойдет, «он скован чарами» — идеологией», — заканчивает свое письмо Энгельс (18).
Столь же нелестно отзывается об идеологии К. Маркс в своем письме к Энгельсу от 9 декабря 1861 г. Говоря о книге Лассаля «Система приобретенных прав», он пишет, что идеологизм пронизывает ее всю, а диалектический метод применяется неправильно (19)
Но не является ли такое понимание идеологии чертой ранних только произведений Маркса? Нет. Впоследствии Маркс не только не отказывается от этого первоначального понимания идеологии, но оно получило у него более углубленный характер. В предисловии ко второму изданию «Капитала» Маркс говорит о «доктринерах-идеологах» (20). И еще:
«Недостатки абстрактного естественнонаучного материализма, исключающего исторический процесс, — пишет Маркс, обнаруживаются уже в абстрактных и идеологических представлениях его защитников, едва лишь они решаются выйти за пределы своей специальности» (21)
У «позднего», вернее «зрелого» Энгельса мы находим еще более определенный смысл рассматриваемого понятия. В «Анти-Дюринге» — одном из основных его произведений — он писал, что так называемый «математический метод Дюринга» есть не что иное, как форма старого излюбленного идеологического метода, называемого еще априорным, согласно которому свойства какого-либо предмета познаются не из него самого, а путем логического выведения их из понятия. Сначала из предмета делают себе понятие предмета, затем переворачивают все вверх ногами и превращают это понятие в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие должно сообразоваться с предметом, а предмет должен сообразоваться с понятием. Таким образом, философия действительности оказывается «чистой идеологией», выведением действительности не из нее самой, а из представления. Энгельс, следовательно, не только с течением времени углубляет мысль о том, что идеология отражает мир, как в камере-обскуре, но рисует нечто вроде «механизма» этого извращенного понимания действительности (22). А в известном письме К. Шмидту от 27 октября 1890 г. его отрицательное отношение к любым «идеологическим извращениям» выражено, может быть, наиболее ярко:
«Юрист воображает, что оперирует априорными положениями, а это всего лишь отражения экономических отношений. Таким образом, все стоит на голове».
И это, по словам Энгельса, извращение представляет собой, «пока оно еще не раскрыто, то, что мы называем идеологическим воззрением» (23),
Эту же мысль мы находим в другом основном произведении Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». Причины исторических событий, сказано там,
«ясно или неясно, непосредственно или в идеологической, может быть, даже в фантастической форме отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей» (24).
Другими словами, действительные отношения могут отражаться в человеческом сознании непосредственно и ясно, но если они отражены неясно или даже фантастически, то это значит: они отражены в форме идеологии. В идеологии затемняются действительные причины реальных событий.
«Иначе она не была бы идеологией, — развивает эту мысль Энгельс, — то есть не имела бы дела с мыслями как с самостоятельными сущностями, которые обладают независимым развитием и подчиняются только своим собственным законам» (25).
А в итоге тот факт, что имеются действительные материальные причины, «остается неизбежно у этих людей неосознанным, ибо иначе пришел бы конец всей идеологии»" (26).
Но отсюда следует, что идеология существует и может существовать в том и только в том случае, если люди в своей деятельности исходят не из реальных причин и отношений, а имеют дело с готовыми «принципами», с мыслями как с самостоятельными сущностями. Достаточно осознать действительные материальные причины, и всей идеологии приходит конец, — вот что вытекает из точного смысла анализа, данного Энгельсом. Трудно, очень трудно, вернее, невозможно, опираясь на подобный анализ, данный Марксом и Энгельсом, отстоять в неприкосновенности «честь» идеологии, как это обычно принято в советской философской литературе.
Как мы видели, из всего духа анализа Маркса и Энгельса вытекает, что характерными особенностями идеологии являются отсутствие сознания действительных, реальных отношений, превратность, неясность и даже фантастичность его построений. Мысли движутся у «идеолога» от определенных принципов, идей, категорий, он находится в сфере чистого мышления, оторванного от реальной жизни. Его мышление догматично по своему существу, он не может выйти за пределы априорного метода. В силу всего этого в любой идеологии превратно отражаются действительные отношения, все как бы «стоит на голове», ибо утеряны реальные связи.
В двух только случаях у Маркса имеются указания, которые могут показаться созвучными с тем употреблением понятий «идеология», «идеолог», которые стали доминирующими в советской философской литературе. В работе «18 Брюмера...» читаем:
«Ораторы и писатели буржуазии, ее трибуна и пресса, — словом идеологи буржуазии и сама буржуазия, представители и представляемые стали друг другу чуждыми, перестали понимать друг друга» (27).
Может показаться, что здесь идеолог — это выразитель интересов определенного класса, то есть вкладывается тот смысл, который употребляется сейчас советскими авторами, и это противоречит тому, что сказано выше. Однако еще в 1923 г. И. Разумовский совершенно правильно, на наш взгляд, объяснил это мнимое противоречие. Он обратил внимание на то, что весь смысл анализа Маркса — как раз в его замечании: буржуазия и буржуазные идеологи стали чужды друг другу, перестали друг друга понимать. Он также обратил внимание на то, что тотчас же вслед за этим Маркс говорит о разрыве между легитимистами и своими вожаками, между буржуазией и политиками:
«В то время как легитимисты упрекали своих политиков в измене принципу, торговая буржуазия, наоборот, упрекала своих в верности принципам, ставшим бесполезными» (28).
Основной смысл идеологии, идеологов и здесь сохранен: верность принципам, ставшим бесполезными (29). Следовательно, идеологами эти люди становятся не потому, что они выражают принцип класса, как сплошь и рядом считается в советской социально-экономической литературе, а потому, что они проповедуют принципы извращенные, бесполезные для этого класса. И не потому, далее, эти представители буржуазии являются ее идеологами, что они теоретически выражают ее интересы, как это должно бы быть, согласно глубоко укоренившемуся в советской литературе мнению, а потому, что это отвлеченно мыслящие, оторвавшиеся от действительности люди — Маркс назвал их «идеологами».
Второй случай касается известного места из «Коммунистического манифеста», где говорится, что
«часть буржуазии переходит к пролетариату, именно — часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения» (30).
Эти слова Маркса и Энгельса иногда понимают так: речь идет о тех, кто из идеологов буржуазии стали идеологами пролетариата. Но это произвольное толкование. В той же статье И. Разумовский, на наш взгляд, совершенно правильно отмечает, что речь здесь идет о другом — о «буржуазных идеологах», которые именно потому, что они «возвысились до теоретического понимания всего хода исторического развития», перестали быть идеологами. И когда, кстати, авторы шеститомной «Истории философии» пишут, что И. Разумовский — один из тех советских авторов, кто доказывал, что прогрессивная идеология может быть объективным отражением действительности (31), то, по крайней мере, ссылка эта малоудачна, ибо не кто иной, как Разумовский активно поддержал А. Адоратского, когда последний выступил с отрицанием объективного, научного значения всякой, любой идеологии.
«С этой специфической марксо-энгельсовской точки зрения, — писал Разумовский, — марксизм только тогда становится "идеологией", когда перестает быть революционным марксизмом, действенной теорией, связанной с действительными отношениями и практической борьбой, и превращается в мертвую догму, в отвлеченную систему в руках опошляющих его социал-оппортунистов» (32).
Упоминание социал-оппортунистов — явно для цензуры...
Что же касается знаменитого Предисловия к работе «К критике политической экономии» Маркса, то дело обстоит гораздо проще, чем иной раз думают те, кто обязательно хочет найти у Маркса смысл понятия «идеология», который они сами в него вкладывают. Маркс требует здесь
«отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение» (33).
Здесь Маркс юридические, политические и другие взгляды действительно называет идеологическими. Но только следующие тут же слова Маркса указывают, какой смысл он вкладывает: как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию, — эти слова указывают на то, что и здесь Маркс «идеологию» ставит в связь с «извращенным сознанием». А уж окончательно укрепляет нас в этой мысли, то, что через несколько строк Маркс приводит слова, на которые мы уже ссылались: он и Энгельс решили сообща разработать их взгляды «в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии». Отрицательное отношение Маркса к идеологии сохранено здесь полностью.
Мы так подробно ознакомили читателей по возможности со всеми высказываниями Маркса и Энгельса, относящимися к делу, чтобы убедиться, сколько приходится приложить усилий, обходить острых углов, чтобы создать впечатление, будто понимание советскими философами сущности идеологии опирается на Маркса и Энгельса. Причем это делается далеко не случайно: в противном случае пришлось бы признать, что между Марксом и Лениным лежит непреодолимая пропасть в понимании одного из стержневых вопросов — вопроса о сущности идеологии.
То, что В. Ленин вкладывал в понятие «идеология» смысл, который затем закрепился в советской общественно-политической литературе, нам представляется, подробно анализировать не приходится. Общеизвестны его настойчивое разделение идеологии на буржуазную и пролетарскую, его указание о борьбе этих идеологий и прочее. Почему же советские философы опираются на Маркса и Энгельса при освещении вопроса о сущности идеологии, а не на Ленина? Потому что Ленин никогда не занимался теоретическим разбором этой категории. Он пользуется ею в основном, когда необходимо подчеркнуть принцип борьбы идеологий, принцип классовости, партийности. Соответственно этому советские философы даже не упоминают Ленина, когда анализируется сущность этой категории, но весьма охотно ссылаются на него, когда речь идет, скажем, о противоположности буржуазной и пролетарской идеологии. Именно так поступил Т. Ойзерман. В упомянутой статье он цитирует В. Ленина по многим вопросам, но не по вопросу о сущности идеологии, ее философском значении.
Тогда возникает важный вопрос: если Маркс и Энгельс вообще отрицали какое бы то ни было значение идеологии, а Ленин (а также Плеханов) никогда серьезно не занимался теоретическим анализом этой проблемы, то каким образом она вообще появилась в русской марксистской литературе?
3. Влияние идей А. Богданова
Проблема, связанная с категорией «идеология», перешла в русскую марксистскую, в частности, советскую философию не через Маркса, Энгельса, Плеханова и Ленина, а через А. Богданова. Он — единственный из марксистов занялся теоретическим разбором вопроса, употребляя понятие «идеология» в определенном смысле, ставшим затем привычным для Ленина и советских марксистов. Он, например, говорит об «идеологах идеализма» и о том, что представитель этого типа научной специализации «органически противен идеологам пролетариата» (34). Богданов говорит об отношениях «между идеологами и массой», о том, что «идеолог указывает массе, куда идти, что делать, и масса идет и делает» (35).
При решении проблемы Богданов исходит из своей организационной теории, согласно которой организатор, руководитель является идеологом, поскольку он вооружен определенной идеей, соответствующим знанием.
«В организаторских указаниях идеолога, — пишет далее Богданов, — нет общественно-принудительной силы, он убеждает, а не принуждает. И последователь данного идеолога может в свою очередь убеждать его действовать так, а не иначе, может давать ему указания и ставить ему требования относительно его идеологической работы, но опять-таки без всякого внешнего принуждения, примерно так, как читатель, который учится у данного писателя, подчиняется ему в некоторых областях мышления и практики» (36).
Даже понятие «идеологическая работа», ставшее столь привычным для советской деятельности, встречается у Богданова...
Проблеме добровольного подчинения идеологам Богданов придает большое значение, исходя из своей авторитарной теории. Идеолог, вооруженный знанием, — авторитет для окружающих. Авторитет, но не диктатор. Должно быть, по Богданову, не только добровольное подчинение массы идеологам, но и добровольное служение идеологов массе. Отношения идеологов и массы отличаются от обычных авторитарных отношений тем, что в них входит много элементов синтетического сотрудничества. Человек массы исполняет указания идеолога, но он разными путями сам указывает идеологу, что должен ему давать этот последний, следовательно, он не только подчиняется идеологу, но до известной степени также подчиняет его себе. Богданов, как мы видим, все время подчеркивает, что идеолог — это выразитель чьих-то интересов, — положение, ставшее центральным в советской философской литературе. Правда, при этом игнорируется другой аспект анализа Богданова, который писал:
«Наоборот, чем больше выступает на первый план слепое подчинение, чем выше поднимается идеолог над массою, чем менее она может влиять на его организаторскую работу, тем неизбежнее их общая жизнь замирает в стихийном консерватизме. Так было в очень многих движениях, отлившихся в религиозно-сектантскую форму, с ее неизбежным преобладанием авторитарных элементов» (37).
Далеко, на десятилетия вперед, смотрел А. Богданов — один из интереснейших мыслителей XX века...
Как известно, советские философы проблему идеологии рассматривают только с классовых позиций, отмечая, что идеолог выражает интересы определенного класса. Это — то существенно новое, что внес Ленин в трактовку проблемы Богдановым, для которого идеология не обязательно носит классовый характер. В своей работе «Падение великого фетишизма» Богданов отмечает, что происходит глубочайший и самый общий кризис идеологии, которому нет подобного в прошлом. Это — не простая смена старых идеологических форм новыми, какая наблюдалась в прежних кризисах, а преобразование сущности идеологии, всего ее жизненного строения, законов ее организации.
«Идеология — не того или иного класса специально, а идеология вообще, в ее самых разнообразных и противоположных проявлениях, — становится не тем, чем она была раньше...» (38)
Что проблема идеологии в ее теоретическом аспекте перешла в советскую философию не от Маркса и Ленина, а от Богданова, свидетельствует постановка вопроса о соотношении идеологии и психологии. В советской философской литературе проблема общественной психологии была в свое время под запретом: проявился тот близорукий подход, согласно которому все, что идет от Богданова и его последователей, — идеализм и махизм. И поскольку Богданов подробно рассматривал проблему соотношения общественной идеологии и общественной психологии, то этого было достаточно, чтобы на нее наложили табу. Ее не исследовали как научную проблему, она также не фигурировала в учебных программах по философии. А когда проф. Рейскер попытался в середине 20-х годов исследовать соотношение общественной психологии и общественной идеологии, его обвинили в «психологическом ревизионизме» (39). Попытка Варьяша и Рейснера подходить к идеологии с критериями биологии и психологии была осуждена. Эта точка зрения, писал Гр. Баммель, показывает, «как глубоко давали себя чувствовать в части нашей марксистской интеллигенции в ее попытках объяснения идеологии богдановские "организационные схемы"» (40).
А. Богданов действительно рассматривал проблему, исследуя соотношение общественной психологии и общественной идеологии, выступая против смешения этих форм общественного сознания. Он писал, что в обычном употреблении слов идеологический факт «мышление» часто смешивается с психологическим — «представление». Даже в науке применяется неточный и двусмысленный термин «образное мышление». Он отмечал, что каждый бессловесный младенец так или иначе комбинирует свои представления и действует в зависимости от получающихся комбинаций, но пока имеется только это, никакого мышления еще нет, нет идеологии, а есть только психика. Человек мыслит понятиями, и закономерность этого процесса иная, несравненно более строгая и стройная, чем закономерность соединения сменяющихся и расплывающихся образов представления. Только понятия и мысли и их логическая связь принадлежат к области идеологии, которая всегда социальна, а образы непосредственных переживаний, не передаваемых человеком другим людям, не оформленных в виде понятий, относятся лишь к индивидуальному сознанию. Смешение тех и других должно быть устранено до начала всякого исследования идеологии (41).
Более того, Богданов выразил свое несогласие с тем, что в литературе русских марксистов имеется явное непонимание разницы между идеологией и психологией, между социальным по самому существу своему мышлением и индивидуальным сознанием. В произведениях философской школы Бельтова (Плеханова) эти два понятия почти систематически отождествляются, «познание» и «сознание» то и дело замещают друг друга как точные синонимы. Еще Спиноза строго отличал «идеи», модусы мышления, от ощущений и представлений, которые он относил к фактам из области «протяжения». Последующие индивидуалисты, особенно «критическая» школа, в своих схоластических анализах и умозрениях, естественно, не отличали и не отделяли социального момента «мышления» от индивидуально-психических моментов: индивидуалист и социальное в своей душе воспринимает и понимает как чисто индивидуальное (42).
Вот почему вызывают недоумение утверждения некоторых советских авторов, будто богдановская концепция игнорировала тот факт, что идеология представляет собой качественно более высокую ступень, чем общественная психология, являющаяся обыденным сознанием масс (43). И это говорится о Богданове, который как раз пытался заполнить пробел, вызванный тем, что, как он отмечал, русские марксисты не понимали разницы между идеологией и психологией. Именно по этой причине проблема не стала предметом анализа не только для Плеханова, но и Ленина, в силу чего ею вообще не занимались в 20-х годах советские философы. А то, что она привлекла внимание Богданова, могло иметь лишь отрицательное значение: один тот факт, что проблема исследовалась им, был достаточен, чтобы объявить ее ненужной, схоластической. И только через много лет, в конце 60-х годов, в связи с возрождением интереса к социологии, проблема социальной идеологии и ее отношение к социальной психологии стала постепенно возрождаться. Однако от читателя тщательно скрывается, что именно Богданов положил начало ее всестороннему анализу. Только Рейснера иногда вспоминают, скрывая, однако, что он в этих вопросах был талантливым, но все же учеником Богданова.
4. Превращение идеологии в своеобразную религию. Ее неизбежный кризис.
Из сказанного можно сделать заключение, что при жизни В. Ленина и вообще в 20-х годах понятие «идеология» не было центральным, доминирующим в идейной жизни. Уже одно то, что весьма авторитетные теоретики марксизма, какими были В. Адоратский и И. Разумовский, вообще выступили против этого понятия и ратовали за его изгнание, за «возврат к Марксу» в деле его интерпретации, свидетельствует, насколько слабыми были еще корни, пущенные им. Более того. Категория «идеология» воспринималась в целом как еще не устоявшееся, неясное понятие. В. Румий в упоминавшейся выше статье писал: по вопросам, что такое идеология, как она относится к науке, какова точка зрения Маркса и Энгельса — на эти вопросы, в литературе трудно разыскать точные и ясные определения. И это совершенно верно. В 20-х годах понятие «идеология» употреблялось преимущественно как антипод «материальному», подчеркивалось, что общественные явления делятся на материальные и идеологические, причем первые определяют вторые. Н. Бухарин, учебник которого много лет являлся основным пособием для всех изучающих философию, писал:
«Идеология (общественная) есть система мыслей, чувств или правил поведения (норм)» (44).
Об идеологии и идеологах как выразителях интересов определенного класса, правда, тогда писали. Однако фетишизации «идеологической борьбы как формы классовой борьбы», то есть того, что является основой современного понимания этих понятий, — в те годы явно не было.
Положение резко изменилось в начале 30-х гг., когда на смену деборинцам пришло новое философское руководство. Уже в ходе дискуссии и особенно в первые годы после нее все чаще и чаще понятие «идеология» входит в повседневное употребление. Вначале медленно, а с 1938 г. — едва ли не как самое основное понятие той «борьбы», которая имела так много направлений и культивировалась в столь многих областях. Уже летом 1930 г, редакция «Безбожника» требует
«у т. Сарабьянова большей идеологической четкости в вопросах марксистской философии» (45).
Митин, говоря о дискуссии 30-го года, уже прямо заявляет в 1936 г., что «обострение классовой борьбы в стране и, в частности, в идеологической области было проверкой боеспособности различных участков идеологического фронта» (46).
Так постепенно начался процесс выделения идеологии в одно из основных понятий марксистского мировоззрения.
С тех пор проблема партийности философии и связанная с ней проблема «идейной закалки кадров» начинает приобретать все большую и большую остроту. И наряду с этим понятие «идеология» начинает приобретать то значение и смысл, к которым привыкли сейчас и с которыми связаны такие ставшие обыденными понятия, как «идеологическая борьба», «идеологическое воспитание», «наступление на идеологическом фронте», «идеологическая диверсия», «идеологическая работа». Кульминационным пунктом этого процесса явился 1938 год, когда в свет вышла «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), Краткий курс», авторство которой официальная пропаганда приписала И. Сталину. Небезынтересно отметить, что, как писала тогда официальная советская печать, «Краткий курс истории ВКП(б)» вышел в свет на основе решения Февральско-Мартовского пленума ЦК ( 1937 г.) — того самого пленума, который не только узаконил кровавые репрессии 1937 года, но и дал сигнал для массового их осуществления. Выходу в свет этого учебника по истории ВКП(б) посвящено было специальное постановление ЦК партии от 14 ноября 1938 г., основным содержанием которого явилось требование об идеологической закалке кадров. С тех пор это стало задачей номер один в идейной жизни страны. Не случайно в 1939 г. ведущие советские философы опубликовали серию статей о роли идей в общественном развитии, о значении общественного сознания (47).
Сразу же после завершения Второй мировой войны проблема идеологии и идеологической борьбы стала в фокусе многих событий. В течение трех лет, с 1946 по 1948 год, одно за другим было принято четыре грозных так называемых «решений ЦК по идеологическим вопросам». Они приковали внимание всей страны к «борьбе двух идеологий — капиталистической и социалистической» на долгие годы. Именно в это время начинает широко распространяться тезис о том, что «идеологическая борьба — это форма классовой борьбы» и поэтому она должна усиливаться в эпоху борьбы двух систем — капиталистической и социалистической. В свое время на Февральско-Мартовском ( 1937 г.) пленуме ЦК, о котором мы упоминали, Сталин доказывал, что по мере продвижения к социализму классовая борьба усиливается. Это явилось теоретическим «оправданием» массовых репрессий. Постановления ЦК по идеологическим вопросам 1946-1948 годов под видом «усиления идеологической борьбы» тоже теоретически обосновывали многие действия, осужденные всем миром, и в первую очередь — расправу над работниками творческой интеллигенции. Многие ведущие деятели советской культуры были обвинены в «идеологической ереси» (Д. Шостакович, например). Разгром, учиненный в советской генетике, когда почти все крупные ученые были подвергнуты тем или иным репрессиям, тоже был обоснован необходимостью «усиления идеологической борьбы двух миров».
Характерно, что Н. Хрущев и его идеолог Л. Ильичев необходимость усиления идеологической борьбы объясняли... идеей сосуществования двух систем. Поскольку ядерное оружие исключает войну между сверхдержавами, классовая борьба двух систем должна вестись в форме идеологической борьбы. На этом основан и современный тезис, согласно которому детант не распространяется на идеологическую борьбу.
Итак, проблема идеологии и идеологической борьбы в ее современном понимании в Советском Союзе выкристаллизовалась начиная с 1930 года и кончая периодом после Второй мировой войны. Поэтому, когда советские философы опираются на Маркса и Энгельса, доказывая истинность своей концепции, они явно грешат против истины. Источники иные. Теория вопроса, особенно проблема соотношения идеологии и психологии, своими корнями уходит к теоретическим разработкам Л. Богданова. Использование же этой теоретической проблемы в целях «завинчивания гаек», нагнетания напряженности и страха («идеологическая борьба — это форма классовой борьбы») целиком и полностью разработано в период культа Сталина.
Так примерно к 1948 г. завершился процесс превращения идеологии в предмет преклонения. Благодаря этому «идеологическому элементу», марксизм-ленинизм в еще большей мере, чем прежде, становится неприкосновенной святыней, религией, отступление от которой есть грех, падение, измена. Отсюда нетерпимость к малейшим даже критическим замечаниям по отношению к вышестоящим партийным органам, которые (замечания), казалось бы, вытекают из принципа демократического централизма. Идеология, связанная с выражением определенных интересов, по своему существу слепо стоит на их страже, не заботясь об истине. Отсюда — нетерпимость, замкнутость, влекущая за собой сужение кругозора, потеря чутья к объективному, всестороннему анализу событий. В силу этих причин идеологическое мышление неминуемо привело к фанатизму и сектантству, превратило идеологов в рабов некоей «идеологической машины». Эти черты как нельзя лучше иллюстрируются всем укладом жизни, который установился в Советском Союзе, особенно после 1937-1938 годов, когда в мировоззрение все более и более стали внедрять элементы веры и использовались методы куда более жесткие, чем во времена инквизиции.
Как же дальше развивался этот процесс? Поскольку подрывались корни всякой религии, всякой веры, то внедрение новой религии, новой веры только с виду казалось задачей посильной, а на деле она оказалась неразрешимой. В век просвещения, при повседневной к тому же пропаганде, направленной против веры, индивидуальная психология неизбежно отдаляется от потребности души в религиозном значении этого слова. Идеологическое мышление, поскольку оно содержит элемент веры, не могло избежать этой участи. В психологическом плане идеология становится излишней. Вот с чем связан тот факт, что никакие меры, никакие усилия, прилагаемые для задержания этого процесса, не дают желаемых результатов: эрозия идеологии в Советском Союзе, особенно среди молодежи, — непреложный факт.
Что могло бы удержать элемент веры, пусть внешне не связанный с религией в традиционном смысле слова? Психология идеологического мышления не обязательно должна быть тождественна психологии религии — она может отождествляться просто с верой, скажем, в коммунизм. В психологическом смысле идеологическое мышление религиозно именно благодаря фанатичности, бездумному поклонению каким-то высшим силам. Если последние связаны с божеством, то перед нами религия в традиционном смысле слова. Если они связаны со «светлым будущим», то идеологическое мышление, хотя оно не религиозно в традиционном смысле, но все же религиозно как проявление фанатичности, бездумного поклонения силам, стоящим над человеком. Религия определяется здесь чертами, свойственными в той или иной степени всем мировоззрениям: чувством поклонения, бездумным принятием данной системы взглядов, страстной их защитой, фанатизмом, одним словом, тем, что вообще характерно для веры. Даже для веры атеистически-идеологического мышления, типичного для Советского Союза. Однако, в отличие от религиозной веры, возникшей на ранних стадиях развития человеческого общества, вид веры, о которой идет речь, может стать психологической потребностью индивида только при наличии великой цели. И не в пропагандистском смысле этого слова, а как воплощение ее в великих делах. Именно столкновение молодежи с советской действительностью развеяло многие иллюзии, а вместе с ними и веру, которая была характерна для поколения 20-х годов, внедрялась силой в 30-50-х гг., но постепенно стала исчезать после развенчания культа Сталина. Место веры постепенно стал занимать скепсис — этот извечный враг идеологии. Мы, конечно, не говорим об этом процессе как о чем-то завершенном, однако более знаменательно то, что он налицо и находится в постоянном становлении.
Неприятие или недостаточное приятие идеологии индивидуальным сознанием означает ее падение. Раз в индивидуальном сознании меркнет ореол идеологии как носителя великой исторической миссии, неизбежно притупляется сознание, что «исторические идеалы человечества» стоят того, чтобы их отстаивали и даже отдавали за них свои жизни. В психологии индивидуального сознания произошли необратимые изменения, что привело к подрыву фундамента, на котором воздвигалась идеологическая надстройка, влияние которой на умы людей действительно было всеобъемлющим. Поскольку ставились цели, которые не удавалось осуществить ни одной мировой религии, марксистская идеология захватывала, втягивала самые широкие слои в свой водоворот. Однако так же, как на Западе отсутствие всеобъемлющих идей и ценностей, имеющих всеобщее значение, — одна из причин кризиса идеологии, — точно так же в Советском Союзе иллюзорность исторической миссии, которой якобы служили, тоже привела к эрозии идеологии, которая неминуемо ведет к ее кризису. Симптомы этого процесса уже на поверхности: пропаганда, которая в прошлом была действительно эффективна, сейчас не только потеряла свое «обаяние», но сплошь и рядом вызывает отвращение. Общественное сознание, выраженное в теоретических построениях, только тогда превращается в реальную силу, когда оно овладевает массами. Но массы состоят из индивидуумов. Противоречие между индивидуальным и общественным сознанием, доведенное до конфликта, — непоправимый удар по идеологии, претендующей на безраздельное господство над умами и душами людей.
Такое господство раньше действительно наблюдалось: общественное сознание, выраженное в официальных доктринах, воспринималось индивидуальным сознанием как должное. Неважно, что в разное время причины были разные: добровольное увлечение новым учением или страх. Но фактом остается то, что в неформальных микрогруппах, складывающихся обычно на основе взаимного доверия, атмосфера почти не отличалась от официально господствующей атмосферы макрогрупп. Тост за Сталина поднимался порою даже в кругу семьи... Только очень чуткие души и тогда могли уловить некоторую наигранность, натянутость, но все же индивидуальное сознание втягивалось в водоворот общественного, вернее, господствующего сознания. В неформальных микрогруппах наблюдается сейчас нечто новое: критический, нигилистический элемент явно стал преобладающим, а выражение недовольства — явлением всеобщим. Атмосфера здесь резко отличается от того, что можно видеть и слышать в официальной обстановке макрогрупп. Психология индивидуального сознания явно пришла в противоречие с официальной идеологией. Пусть власть еще сильна, и те же люди, которые в микрогруппе только что проявили самостоятельность суждений и критическую направленность мысли, оказываясь в макрогруппе, в официальной обстановке, тут же настраиваются на «официальную», «дозволенную» волну. Однако это не только не снимает противоречия между общественным, господствующим, и индивидуальным сознанием, но еще более его подчеркивает. «Обаяние» идеологии, ее влияние на умы людей в этих условиях падает, и, следовательно, ее кризис неизбежен.
Примечания
10.К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, М., 1947, стр. 462.
11. См.: Т. Ойзерман. Социалистическая идеология и исторический опыт народов. – «Вопросы философии», 1965, N 4, с. 39-49.
12. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 137.
13. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 8.
14. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 25.
15. Философская энциклопедия, т. 2, М., 1962, стр. 230.
16. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 12.
17. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 134, 138.
18. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 27, стр. 80.
19. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т, 30, стр. 168.
20. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 22.
21. Там же, стр. 383.
22. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 97.
23. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, стр. 418.
24. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 308.
25. Там же, стр. 313.
26. Там же.
27. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 190.
28. Там же.
29. См.: И. Разумовский. Сущность идеологического воззрения. – «Вестник Социалистической Академии», 1923, кн. 4.
30. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 434.
31. История философии, т. 6, ч. 1. М., 1965, стр. 303.
32. И. Разумовский, Сущность идеологического воззрения. – «Вестник Социалистической Академии», 1923, кн. 4, стр. 271.
33. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 7.
34. А. Богданов. Из психологии общества. С. — Петербург, 1906, стр. 111.
35. Там же, стр. 120.
36. Там же.
37. Там же, стр. 129.
38. А. Богданов. Падение великого фетишизма (современный кризис идеологии). М., 1910, стр. 3.
39. Гр. Баммель. О нашем философском развитии. — ПЗМ, 1927, N 10-11, стр. 73.
40. Там же, стр. 75.
41. А. Богданов. Падение великого фетишизма (современный кризис идеологии). М., 1910, стр. 4.
42. Там же, стр. 6.
43. История философии, т. 6, ч. 1, М., 1965, стр. 303.
44.Н. Бухарин. Теория исторического материализма. М., 1922, стр. 239.
45. См.: «Антирелигиозник», 1930, N 7, стр. 83.
46. М. Митин. Некоторые итоги работы на философском фронте. — ПЗМ, 1936, N 1, стр. 25.
47. См., например, статью Ф. Константинова в ПЗМ, 1939, N 10, и П. Юдина в ПЗМ, 1939, N 9.
Разделение идеологии на «научную» и «ненаучную» стало исходным пунктом в усилиях советских философов «спасти» эту категорию. Имеется своеобразный стереотип доказательств: если Маркс и Энгельс говорят об идеологии «плохо», то это о «плохой» идеологии. Именно так, по мнению Т. Ойзермана, необходимо понимать следующие слова Энгельса из его письма к Мерингу от 14 июля 1893 г.:
«Идеология — это процесс, который совершает так называемый мыслитель, хотя и с сознанием, но с сознанием ложным. Истинные побудительные силы, которые приводят его в движение, остаются ему неизвестными, в противном случае это не было бы идеологическим процессом» (10).
Так настоящий приговор всякой идеологии, вынесенный Энгельсом, превращается в приговор только «плохой» идеологии (11). Обратимся поэтому к подлинникам, и мы не только убедимся, насколько более объективно решали Адоратский и Разумовский вопрос об отношении Маркса и Энгельса к идеологии, но и в том, какую эволюцию претерпело это понятие в советском марксизме.
Еще во времена Наполеона I преобладало отрицательное и даже презрительное отношение к идеологии и идеологам как к отвлеченным мыслителям, пустым доктринам, оторвавшимся от практической действительности. «Практик», «прагматик» Наполеон не мог поэтому не относиться к ним с презрением, о чем писал Маркс:
«Его презрение к промышленным дельцам было дополнением к его презрению к идеологам» (12).
Этот отрицательный смысл, отрицательное отношение к идеологии впоследствии сохранилось в общественно-политической литературе. Сохранилось оно и у Маркса, который под идеологией понимал круг отвлеченных и искаженных представлений о действительности, которые самим носителям их кажутся, однако, результатом развития известных принципов и идей. Уже в ранних произведениях Маркса и Энгельса именно такой взгляд на идеологию является единственным и доминирующим. К. Маркс в знаменитом предисловии к «Критике политической экономии» вспоминает, как весной 1845 г., когда Энгельс поселился в Брюсселе, они решили сообща разработать их взгляды
«в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии, в сущности свести счеты с нашей прежней философской совестью» (13).
Речь идет здесь о работе «Немецкая идеология», в которой отрицательное отношение Маркса и Энгельса к идеологии и идеологам выступает с особой наглядностью. Там ясно сказано, что
«во всей идеологии люди и их отношения оказываются перевернутыми вверх ногами, словно в камере-обскуре» (14).
Отношение Маркса к идеологии вообще, к любой, «всей идеологии» — совершенно определенное и указывает, насколько непрочны позиции советских философов, старающихся доказать, будто Маркс имел в виду только ненаучную идеологию, только, как пишет В. Келле,
«исторически определенный тип мыслительного процесса, основанного на идеалистических теоретических посылках», только «идеологов старого типа» (15).
Это подтверждает другое место из той же «Немецкой идеологии». Отмечая, что у немецкого идеализма нет никакого специфического отличия по сравнению с «идеологией всех остальных народов», Маркс и Энгельс пишут:
«Эта последняя также считает, что идеи господствуют над миром, идеи и понятия она считает определяющими принципами, определенные мысли — таинством материального мира...» (16)
«Идеология всех народов» оказалась перед строгим судом Маркса и Энгельса. Они вкладывали отрицательный смысл, характеризуя любую идеологию, идеологию вообще.
Почему же в идеологии люди и их отношения представляются в искаженном виде, как бы перевернутыми вверх ногами? Потому что характерная черта идеологии — ее отвлеченный характер, отправляющийся от «принципов», а не от реальных отношений. В работе «Нищета философии» Маркс критикует Прудона за то, что тот
«из категорий политической экономии конструирует здание некоторой идеологической системы, тем самым разъединяет различные звенья общественной системы».
Он, пишет далее Маркс, даже на том окольном пути, по которому следует идеолог, недостаточно продвинулся для того, чтобы выйти «на большую дорогу истории» (17).
В 1847 г. Энгельс, сообщая Марксу, что он читает книгу Луи Блана «Революция», пишет, что автор то поражает интересными замечаниями, то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом.
«Но у Л. Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем не на плохом пути, Однако дальше достигнутого он не пойдет, «он скован чарами» — идеологией», — заканчивает свое письмо Энгельс (18).
Столь же нелестно отзывается об идеологии К. Маркс в своем письме к Энгельсу от 9 декабря 1861 г. Говоря о книге Лассаля «Система приобретенных прав», он пишет, что идеологизм пронизывает ее всю, а диалектический метод применяется неправильно (19)
Но не является ли такое понимание идеологии чертой ранних только произведений Маркса? Нет. Впоследствии Маркс не только не отказывается от этого первоначального понимания идеологии, но оно получило у него более углубленный характер. В предисловии ко второму изданию «Капитала» Маркс говорит о «доктринерах-идеологах» (20). И еще:
«Недостатки абстрактного естественнонаучного материализма, исключающего исторический процесс, — пишет Маркс, обнаруживаются уже в абстрактных и идеологических представлениях его защитников, едва лишь они решаются выйти за пределы своей специальности» (21)
У «позднего», вернее «зрелого» Энгельса мы находим еще более определенный смысл рассматриваемого понятия. В «Анти-Дюринге» — одном из основных его произведений — он писал, что так называемый «математический метод Дюринга» есть не что иное, как форма старого излюбленного идеологического метода, называемого еще априорным, согласно которому свойства какого-либо предмета познаются не из него самого, а путем логического выведения их из понятия. Сначала из предмета делают себе понятие предмета, затем переворачивают все вверх ногами и превращают это понятие в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие должно сообразоваться с предметом, а предмет должен сообразоваться с понятием. Таким образом, философия действительности оказывается «чистой идеологией», выведением действительности не из нее самой, а из представления. Энгельс, следовательно, не только с течением времени углубляет мысль о том, что идеология отражает мир, как в камере-обскуре, но рисует нечто вроде «механизма» этого извращенного понимания действительности (22). А в известном письме К. Шмидту от 27 октября 1890 г. его отрицательное отношение к любым «идеологическим извращениям» выражено, может быть, наиболее ярко:
«Юрист воображает, что оперирует априорными положениями, а это всего лишь отражения экономических отношений. Таким образом, все стоит на голове».
И это, по словам Энгельса, извращение представляет собой, «пока оно еще не раскрыто, то, что мы называем идеологическим воззрением» (23),
Эту же мысль мы находим в другом основном произведении Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». Причины исторических событий, сказано там,
«ясно или неясно, непосредственно или в идеологической, может быть, даже в фантастической форме отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей» (24).
Другими словами, действительные отношения могут отражаться в человеческом сознании непосредственно и ясно, но если они отражены неясно или даже фантастически, то это значит: они отражены в форме идеологии. В идеологии затемняются действительные причины реальных событий.
«Иначе она не была бы идеологией, — развивает эту мысль Энгельс, — то есть не имела бы дела с мыслями как с самостоятельными сущностями, которые обладают независимым развитием и подчиняются только своим собственным законам» (25).
А в итоге тот факт, что имеются действительные материальные причины, «остается неизбежно у этих людей неосознанным, ибо иначе пришел бы конец всей идеологии»" (26).
Но отсюда следует, что идеология существует и может существовать в том и только в том случае, если люди в своей деятельности исходят не из реальных причин и отношений, а имеют дело с готовыми «принципами», с мыслями как с самостоятельными сущностями. Достаточно осознать действительные материальные причины, и всей идеологии приходит конец, — вот что вытекает из точного смысла анализа, данного Энгельсом. Трудно, очень трудно, вернее, невозможно, опираясь на подобный анализ, данный Марксом и Энгельсом, отстоять в неприкосновенности «честь» идеологии, как это обычно принято в советской философской литературе.
Как мы видели, из всего духа анализа Маркса и Энгельса вытекает, что характерными особенностями идеологии являются отсутствие сознания действительных, реальных отношений, превратность, неясность и даже фантастичность его построений. Мысли движутся у «идеолога» от определенных принципов, идей, категорий, он находится в сфере чистого мышления, оторванного от реальной жизни. Его мышление догматично по своему существу, он не может выйти за пределы априорного метода. В силу всего этого в любой идеологии превратно отражаются действительные отношения, все как бы «стоит на голове», ибо утеряны реальные связи.
В двух только случаях у Маркса имеются указания, которые могут показаться созвучными с тем употреблением понятий «идеология», «идеолог», которые стали доминирующими в советской философской литературе. В работе «18 Брюмера...» читаем:
«Ораторы и писатели буржуазии, ее трибуна и пресса, — словом идеологи буржуазии и сама буржуазия, представители и представляемые стали друг другу чуждыми, перестали понимать друг друга» (27).
Может показаться, что здесь идеолог — это выразитель интересов определенного класса, то есть вкладывается тот смысл, который употребляется сейчас советскими авторами, и это противоречит тому, что сказано выше. Однако еще в 1923 г. И. Разумовский совершенно правильно, на наш взгляд, объяснил это мнимое противоречие. Он обратил внимание на то, что весь смысл анализа Маркса — как раз в его замечании: буржуазия и буржуазные идеологи стали чужды друг другу, перестали друг друга понимать. Он также обратил внимание на то, что тотчас же вслед за этим Маркс говорит о разрыве между легитимистами и своими вожаками, между буржуазией и политиками:
«В то время как легитимисты упрекали своих политиков в измене принципу, торговая буржуазия, наоборот, упрекала своих в верности принципам, ставшим бесполезными» (28).
Основной смысл идеологии, идеологов и здесь сохранен: верность принципам, ставшим бесполезными (29). Следовательно, идеологами эти люди становятся не потому, что они выражают принцип класса, как сплошь и рядом считается в советской социально-экономической литературе, а потому, что они проповедуют принципы извращенные, бесполезные для этого класса. И не потому, далее, эти представители буржуазии являются ее идеологами, что они теоретически выражают ее интересы, как это должно бы быть, согласно глубоко укоренившемуся в советской литературе мнению, а потому, что это отвлеченно мыслящие, оторвавшиеся от действительности люди — Маркс назвал их «идеологами».
Второй случай касается известного места из «Коммунистического манифеста», где говорится, что
«часть буржуазии переходит к пролетариату, именно — часть буржуа-идеологов, которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического движения» (30).
Эти слова Маркса и Энгельса иногда понимают так: речь идет о тех, кто из идеологов буржуазии стали идеологами пролетариата. Но это произвольное толкование. В той же статье И. Разумовский, на наш взгляд, совершенно правильно отмечает, что речь здесь идет о другом — о «буржуазных идеологах», которые именно потому, что они «возвысились до теоретического понимания всего хода исторического развития», перестали быть идеологами. И когда, кстати, авторы шеститомной «Истории философии» пишут, что И. Разумовский — один из тех советских авторов, кто доказывал, что прогрессивная идеология может быть объективным отражением действительности (31), то, по крайней мере, ссылка эта малоудачна, ибо не кто иной, как Разумовский активно поддержал А. Адоратского, когда последний выступил с отрицанием объективного, научного значения всякой, любой идеологии.
«С этой специфической марксо-энгельсовской точки зрения, — писал Разумовский, — марксизм только тогда становится "идеологией", когда перестает быть революционным марксизмом, действенной теорией, связанной с действительными отношениями и практической борьбой, и превращается в мертвую догму, в отвлеченную систему в руках опошляющих его социал-оппортунистов» (32).
Упоминание социал-оппортунистов — явно для цензуры...
Что же касается знаменитого Предисловия к работе «К критике политической экономии» Маркса, то дело обстоит гораздо проще, чем иной раз думают те, кто обязательно хочет найти у Маркса смысл понятия «идеология», который они сами в него вкладывают. Маркс требует здесь
«отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение» (33).
Здесь Маркс юридические, политические и другие взгляды действительно называет идеологическими. Но только следующие тут же слова Маркса указывают, какой смысл он вкладывает: как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию, — эти слова указывают на то, что и здесь Маркс «идеологию» ставит в связь с «извращенным сознанием». А уж окончательно укрепляет нас в этой мысли, то, что через несколько строк Маркс приводит слова, на которые мы уже ссылались: он и Энгельс решили сообща разработать их взгляды «в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии». Отрицательное отношение Маркса к идеологии сохранено здесь полностью.
Мы так подробно ознакомили читателей по возможности со всеми высказываниями Маркса и Энгельса, относящимися к делу, чтобы убедиться, сколько приходится приложить усилий, обходить острых углов, чтобы создать впечатление, будто понимание советскими философами сущности идеологии опирается на Маркса и Энгельса. Причем это делается далеко не случайно: в противном случае пришлось бы признать, что между Марксом и Лениным лежит непреодолимая пропасть в понимании одного из стержневых вопросов — вопроса о сущности идеологии.
То, что В. Ленин вкладывал в понятие «идеология» смысл, который затем закрепился в советской общественно-политической литературе, нам представляется, подробно анализировать не приходится. Общеизвестны его настойчивое разделение идеологии на буржуазную и пролетарскую, его указание о борьбе этих идеологий и прочее. Почему же советские философы опираются на Маркса и Энгельса при освещении вопроса о сущности идеологии, а не на Ленина? Потому что Ленин никогда не занимался теоретическим разбором этой категории. Он пользуется ею в основном, когда необходимо подчеркнуть принцип борьбы идеологий, принцип классовости, партийности. Соответственно этому советские философы даже не упоминают Ленина, когда анализируется сущность этой категории, но весьма охотно ссылаются на него, когда речь идет, скажем, о противоположности буржуазной и пролетарской идеологии. Именно так поступил Т. Ойзерман. В упомянутой статье он цитирует В. Ленина по многим вопросам, но не по вопросу о сущности идеологии, ее философском значении.
Тогда возникает важный вопрос: если Маркс и Энгельс вообще отрицали какое бы то ни было значение идеологии, а Ленин (а также Плеханов) никогда серьезно не занимался теоретическим анализом этой проблемы, то каким образом она вообще появилась в русской марксистской литературе?
Проблема, связанная с категорией «идеология», перешла в русскую марксистскую, в частности, советскую философию не через Маркса, Энгельса, Плеханова и Ленина, а через А. Богданова. Он — единственный из марксистов занялся теоретическим разбором вопроса, употребляя понятие «идеология» в определенном смысле, ставшим затем привычным для Ленина и советских марксистов. Он, например, говорит об «идеологах идеализма» и о том, что представитель этого типа научной специализации «органически противен идеологам пролетариата» (34). Богданов говорит об отношениях «между идеологами и массой», о том, что «идеолог указывает массе, куда идти, что делать, и масса идет и делает» (35).
При решении проблемы Богданов исходит из своей организационной теории, согласно которой организатор, руководитель является идеологом, поскольку он вооружен определенной идеей, соответствующим знанием.
«В организаторских указаниях идеолога, — пишет далее Богданов, — нет общественно-принудительной силы, он убеждает, а не принуждает. И последователь данного идеолога может в свою очередь убеждать его действовать так, а не иначе, может давать ему указания и ставить ему требования относительно его идеологической работы, но опять-таки без всякого внешнего принуждения, примерно так, как читатель, который учится у данного писателя, подчиняется ему в некоторых областях мышления и практики» (36).
Даже понятие «идеологическая работа», ставшее столь привычным для советской деятельности, встречается у Богданова...
Проблеме добровольного подчинения идеологам Богданов придает большое значение, исходя из своей авторитарной теории. Идеолог, вооруженный знанием, — авторитет для окружающих. Авторитет, но не диктатор. Должно быть, по Богданову, не только добровольное подчинение массы идеологам, но и добровольное служение идеологов массе. Отношения идеологов и массы отличаются от обычных авторитарных отношений тем, что в них входит много элементов синтетического сотрудничества. Человек массы исполняет указания идеолога, но он разными путями сам указывает идеологу, что должен ему давать этот последний, следовательно, он не только подчиняется идеологу, но до известной степени также подчиняет его себе. Богданов, как мы видим, все время подчеркивает, что идеолог — это выразитель чьих-то интересов, — положение, ставшее центральным в советской философской литературе. Правда, при этом игнорируется другой аспект анализа Богданова, который писал:
«Наоборот, чем больше выступает на первый план слепое подчинение, чем выше поднимается идеолог над массою, чем менее она может влиять на его организаторскую работу, тем неизбежнее их общая жизнь замирает в стихийном консерватизме. Так было в очень многих движениях, отлившихся в религиозно-сектантскую форму, с ее неизбежным преобладанием авторитарных элементов» (37).
Далеко, на десятилетия вперед, смотрел А. Богданов — один из интереснейших мыслителей XX века...
Как известно, советские философы проблему идеологии рассматривают только с классовых позиций, отмечая, что идеолог выражает интересы определенного класса. Это — то существенно новое, что внес Ленин в трактовку проблемы Богдановым, для которого идеология не обязательно носит классовый характер. В своей работе «Падение великого фетишизма» Богданов отмечает, что происходит глубочайший и самый общий кризис идеологии, которому нет подобного в прошлом. Это — не простая смена старых идеологических форм новыми, какая наблюдалась в прежних кризисах, а преобразование сущности идеологии, всего ее жизненного строения, законов ее организации.
«Идеология — не того или иного класса специально, а идеология вообще, в ее самых разнообразных и противоположных проявлениях, — становится не тем, чем она была раньше...» (38)
Что проблема идеологии в ее теоретическом аспекте перешла в советскую философию не от Маркса и Ленина, а от Богданова, свидетельствует постановка вопроса о соотношении идеологии и психологии. В советской философской литературе проблема общественной психологии была в свое время под запретом: проявился тот близорукий подход, согласно которому все, что идет от Богданова и его последователей, — идеализм и махизм. И поскольку Богданов подробно рассматривал проблему соотношения общественной идеологии и общественной психологии, то этого было достаточно, чтобы на нее наложили табу. Ее не исследовали как научную проблему, она также не фигурировала в учебных программах по философии. А когда проф. Рейскер попытался в середине 20-х годов исследовать соотношение общественной психологии и общественной идеологии, его обвинили в «психологическом ревизионизме» (39). Попытка Варьяша и Рейснера подходить к идеологии с критериями биологии и психологии была осуждена. Эта точка зрения, писал Гр. Баммель, показывает, «как глубоко давали себя чувствовать в части нашей марксистской интеллигенции в ее попытках объяснения идеологии богдановские "организационные схемы"» (40).
А. Богданов действительно рассматривал проблему, исследуя соотношение общественной психологии и общественной идеологии, выступая против смешения этих форм общественного сознания. Он писал, что в обычном употреблении слов идеологический факт «мышление» часто смешивается с психологическим — «представление». Даже в науке применяется неточный и двусмысленный термин «образное мышление». Он отмечал, что каждый бессловесный младенец так или иначе комбинирует свои представления и действует в зависимости от получающихся комбинаций, но пока имеется только это, никакого мышления еще нет, нет идеологии, а есть только психика. Человек мыслит понятиями, и закономерность этого процесса иная, несравненно более строгая и стройная, чем закономерность соединения сменяющихся и расплывающихся образов представления. Только понятия и мысли и их логическая связь принадлежат к области идеологии, которая всегда социальна, а образы непосредственных переживаний, не передаваемых человеком другим людям, не оформленных в виде понятий, относятся лишь к индивидуальному сознанию. Смешение тех и других должно быть устранено до начала всякого исследования идеологии (41).
Более того, Богданов выразил свое несогласие с тем, что в литературе русских марксистов имеется явное непонимание разницы между идеологией и психологией, между социальным по самому существу своему мышлением и индивидуальным сознанием. В произведениях философской школы Бельтова (Плеханова) эти два понятия почти систематически отождествляются, «познание» и «сознание» то и дело замещают друг друга как точные синонимы. Еще Спиноза строго отличал «идеи», модусы мышления, от ощущений и представлений, которые он относил к фактам из области «протяжения». Последующие индивидуалисты, особенно «критическая» школа, в своих схоластических анализах и умозрениях, естественно, не отличали и не отделяли социального момента «мышления» от индивидуально-психических моментов: индивидуалист и социальное в своей душе воспринимает и понимает как чисто индивидуальное (42).
Вот почему вызывают недоумение утверждения некоторых советских авторов, будто богдановская концепция игнорировала тот факт, что идеология представляет собой качественно более высокую ступень, чем общественная психология, являющаяся обыденным сознанием масс (43). И это говорится о Богданове, который как раз пытался заполнить пробел, вызванный тем, что, как он отмечал, русские марксисты не понимали разницы между идеологией и психологией. Именно по этой причине проблема не стала предметом анализа не только для Плеханова, но и Ленина, в силу чего ею вообще не занимались в 20-х годах советские философы. А то, что она привлекла внимание Богданова, могло иметь лишь отрицательное значение: один тот факт, что проблема исследовалась им, был достаточен, чтобы объявить ее ненужной, схоластической. И только через много лет, в конце 60-х годов, в связи с возрождением интереса к социологии, проблема социальной идеологии и ее отношение к социальной психологии стала постепенно возрождаться. Однако от читателя тщательно скрывается, что именно Богданов положил начало ее всестороннему анализу. Только Рейснера иногда вспоминают, скрывая, однако, что он в этих вопросах был талантливым, но все же учеником Богданова.
Из сказанного можно сделать заключение, что при жизни В. Ленина и вообще в 20-х годах понятие «идеология» не было центральным, доминирующим в идейной жизни. Уже одно то, что весьма авторитетные теоретики марксизма, какими были В. Адоратский и И. Разумовский, вообще выступили против этого понятия и ратовали за его изгнание, за «возврат к Марксу» в деле его интерпретации, свидетельствует, насколько слабыми были еще корни, пущенные им. Более того. Категория «идеология» воспринималась в целом как еще не устоявшееся, неясное понятие. В. Румий в упоминавшейся выше статье писал: по вопросам, что такое идеология, как она относится к науке, какова точка зрения Маркса и Энгельса — на эти вопросы, в литературе трудно разыскать точные и ясные определения. И это совершенно верно. В 20-х годах понятие «идеология» употреблялось преимущественно как антипод «материальному», подчеркивалось, что общественные явления делятся на материальные и идеологические, причем первые определяют вторые. Н. Бухарин, учебник которого много лет являлся основным пособием для всех изучающих философию, писал:
«Идеология (общественная) есть система мыслей, чувств или правил поведения (норм)» (44).
Об идеологии и идеологах как выразителях интересов определенного класса, правда, тогда писали. Однако фетишизации «идеологической борьбы как формы классовой борьбы», то есть того, что является основой современного понимания этих понятий, — в те годы явно не было.
Положение резко изменилось в начале 30-х гг., когда на смену деборинцам пришло новое философское руководство. Уже в ходе дискуссии и особенно в первые годы после нее все чаще и чаще понятие «идеология» входит в повседневное употребление. Вначале медленно, а с 1938 г. — едва ли не как самое основное понятие той «борьбы», которая имела так много направлений и культивировалась в столь многих областях. Уже летом 1930 г, редакция «Безбожника» требует
«у т. Сарабьянова большей идеологической четкости в вопросах марксистской философии» (45).
Митин, говоря о дискуссии 30-го года, уже прямо заявляет в 1936 г., что «обострение классовой борьбы в стране и, в частности, в идеологической области было проверкой боеспособности различных участков идеологического фронта» (46).
Так постепенно начался процесс выделения идеологии в одно из основных понятий марксистского мировоззрения.
С тех пор проблема партийности философии и связанная с ней проблема «идейной закалки кадров» начинает приобретать все большую и большую остроту. И наряду с этим понятие «идеология» начинает приобретать то значение и смысл, к которым привыкли сейчас и с которыми связаны такие ставшие обыденными понятия, как «идеологическая борьба», «идеологическое воспитание», «наступление на идеологическом фронте», «идеологическая диверсия», «идеологическая работа». Кульминационным пунктом этого процесса явился 1938 год, когда в свет вышла «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), Краткий курс», авторство которой официальная пропаганда приписала И. Сталину. Небезынтересно отметить, что, как писала тогда официальная советская печать, «Краткий курс истории ВКП(б)» вышел в свет на основе решения Февральско-Мартовского пленума ЦК ( 1937 г.) — того самого пленума, который не только узаконил кровавые репрессии 1937 года, но и дал сигнал для массового их осуществления. Выходу в свет этого учебника по истории ВКП(б) посвящено было специальное постановление ЦК партии от 14 ноября 1938 г., основным содержанием которого явилось требование об идеологической закалке кадров. С тех пор это стало задачей номер один в идейной жизни страны. Не случайно в 1939 г. ведущие советские философы опубликовали серию статей о роли идей в общественном развитии, о значении общественного сознания (47).
Сразу же после завершения Второй мировой войны проблема идеологии и идеологической борьбы стала в фокусе многих событий. В течение трех лет, с 1946 по 1948 год, одно за другим было принято четыре грозных так называемых «решений ЦК по идеологическим вопросам». Они приковали внимание всей страны к «борьбе двух идеологий — капиталистической и социалистической» на долгие годы. Именно в это время начинает широко распространяться тезис о том, что «идеологическая борьба — это форма классовой борьбы» и поэтому она должна усиливаться в эпоху борьбы двух систем — капиталистической и социалистической. В свое время на Февральско-Мартовском ( 1937 г.) пленуме ЦК, о котором мы упоминали, Сталин доказывал, что по мере продвижения к социализму классовая борьба усиливается. Это явилось теоретическим «оправданием» массовых репрессий. Постановления ЦК по идеологическим вопросам 1946-1948 годов под видом «усиления идеологической борьбы» тоже теоретически обосновывали многие действия, осужденные всем миром, и в первую очередь — расправу над работниками творческой интеллигенции. Многие ведущие деятели советской культуры были обвинены в «идеологической ереси» (Д. Шостакович, например). Разгром, учиненный в советской генетике, когда почти все крупные ученые были подвергнуты тем или иным репрессиям, тоже был обоснован необходимостью «усиления идеологической борьбы двух миров».
Характерно, что Н. Хрущев и его идеолог Л. Ильичев необходимость усиления идеологической борьбы объясняли... идеей сосуществования двух систем. Поскольку ядерное оружие исключает войну между сверхдержавами, классовая борьба двух систем должна вестись в форме идеологической борьбы. На этом основан и современный тезис, согласно которому детант не распространяется на идеологическую борьбу.
Итак, проблема идеологии и идеологической борьбы в ее современном понимании в Советском Союзе выкристаллизовалась начиная с 1930 года и кончая периодом после Второй мировой войны. Поэтому, когда советские философы опираются на Маркса и Энгельса, доказывая истинность своей концепции, они явно грешат против истины. Источники иные. Теория вопроса, особенно проблема соотношения идеологии и психологии, своими корнями уходит к теоретическим разработкам Л. Богданова. Использование же этой теоретической проблемы в целях «завинчивания гаек», нагнетания напряженности и страха («идеологическая борьба — это форма классовой борьбы») целиком и полностью разработано в период культа Сталина.
Так примерно к 1948 г. завершился процесс превращения идеологии в предмет преклонения. Благодаря этому «идеологическому элементу», марксизм-ленинизм в еще большей мере, чем прежде, становится неприкосновенной святыней, религией, отступление от которой есть грех, падение, измена. Отсюда нетерпимость к малейшим даже критическим замечаниям по отношению к вышестоящим партийным органам, которые (замечания), казалось бы, вытекают из принципа демократического централизма. Идеология, связанная с выражением определенных интересов, по своему существу слепо стоит на их страже, не заботясь об истине. Отсюда — нетерпимость, замкнутость, влекущая за собой сужение кругозора, потеря чутья к объективному, всестороннему анализу событий. В силу этих причин идеологическое мышление неминуемо привело к фанатизму и сектантству, превратило идеологов в рабов некоей «идеологической машины». Эти черты как нельзя лучше иллюстрируются всем укладом жизни, который установился в Советском Союзе, особенно после 1937-1938 годов, когда в мировоззрение все более и более стали внедрять элементы веры и использовались методы куда более жесткие, чем во времена инквизиции.
Как же дальше развивался этот процесс? Поскольку подрывались корни всякой религии, всякой веры, то внедрение новой религии, новой веры только с виду казалось задачей посильной, а на деле она оказалась неразрешимой. В век просвещения, при повседневной к тому же пропаганде, направленной против веры, индивидуальная психология неизбежно отдаляется от потребности души в религиозном значении этого слова. Идеологическое мышление, поскольку оно содержит элемент веры, не могло избежать этой участи. В психологическом плане идеология становится излишней. Вот с чем связан тот факт, что никакие меры, никакие усилия, прилагаемые для задержания этого процесса, не дают желаемых результатов: эрозия идеологии в Советском Союзе, особенно среди молодежи, — непреложный факт.
Что могло бы удержать элемент веры, пусть внешне не связанный с религией в традиционном смысле слова? Психология идеологического мышления не обязательно должна быть тождественна психологии религии — она может отождествляться просто с верой, скажем, в коммунизм. В психологическом смысле идеологическое мышление религиозно именно благодаря фанатичности, бездумному поклонению каким-то высшим силам. Если последние связаны с божеством, то перед нами религия в традиционном смысле слова. Если они связаны со «светлым будущим», то идеологическое мышление, хотя оно не религиозно в традиционном смысле, но все же религиозно как проявление фанатичности, бездумного поклонения силам, стоящим над человеком. Религия определяется здесь чертами, свойственными в той или иной степени всем мировоззрениям: чувством поклонения, бездумным принятием данной системы взглядов, страстной их защитой, фанатизмом, одним словом, тем, что вообще характерно для веры. Даже для веры атеистически-идеологического мышления, типичного для Советского Союза. Однако, в отличие от религиозной веры, возникшей на ранних стадиях развития человеческого общества, вид веры, о которой идет речь, может стать психологической потребностью индивида только при наличии великой цели. И не в пропагандистском смысле этого слова, а как воплощение ее в великих делах. Именно столкновение молодежи с советской действительностью развеяло многие иллюзии, а вместе с ними и веру, которая была характерна для поколения 20-х годов, внедрялась силой в 30-50-х гг., но постепенно стала исчезать после развенчания культа Сталина. Место веры постепенно стал занимать скепсис — этот извечный враг идеологии. Мы, конечно, не говорим об этом процессе как о чем-то завершенном, однако более знаменательно то, что он налицо и находится в постоянном становлении.
Неприятие или недостаточное приятие идеологии индивидуальным сознанием означает ее падение. Раз в индивидуальном сознании меркнет ореол идеологии как носителя великой исторической миссии, неизбежно притупляется сознание, что «исторические идеалы человечества» стоят того, чтобы их отстаивали и даже отдавали за них свои жизни. В психологии индивидуального сознания произошли необратимые изменения, что привело к подрыву фундамента, на котором воздвигалась идеологическая надстройка, влияние которой на умы людей действительно было всеобъемлющим. Поскольку ставились цели, которые не удавалось осуществить ни одной мировой религии, марксистская идеология захватывала, втягивала самые широкие слои в свой водоворот. Однако так же, как на Западе отсутствие всеобъемлющих идей и ценностей, имеющих всеобщее значение, — одна из причин кризиса идеологии, — точно так же в Советском Союзе иллюзорность исторической миссии, которой якобы служили, тоже привела к эрозии идеологии, которая неминуемо ведет к ее кризису. Симптомы этого процесса уже на поверхности: пропаганда, которая в прошлом была действительно эффективна, сейчас не только потеряла свое «обаяние», но сплошь и рядом вызывает отвращение. Общественное сознание, выраженное в теоретических построениях, только тогда превращается в реальную силу, когда оно овладевает массами. Но массы состоят из индивидуумов. Противоречие между индивидуальным и общественным сознанием, доведенное до конфликта, — непоправимый удар по идеологии, претендующей на безраздельное господство над умами и душами людей.
Такое господство раньше действительно наблюдалось: общественное сознание, выраженное в официальных доктринах, воспринималось индивидуальным сознанием как должное. Неважно, что в разное время причины были разные: добровольное увлечение новым учением или страх. Но фактом остается то, что в неформальных микрогруппах, складывающихся обычно на основе взаимного доверия, атмосфера почти не отличалась от официально господствующей атмосферы макрогрупп. Тост за Сталина поднимался порою даже в кругу семьи... Только очень чуткие души и тогда могли уловить некоторую наигранность, натянутость, но все же индивидуальное сознание втягивалось в водоворот общественного, вернее, господствующего сознания. В неформальных микрогруппах наблюдается сейчас нечто новое: критический, нигилистический элемент явно стал преобладающим, а выражение недовольства — явлением всеобщим. Атмосфера здесь резко отличается от того, что можно видеть и слышать в официальной обстановке макрогрупп. Психология индивидуального сознания явно пришла в противоречие с официальной идеологией. Пусть власть еще сильна, и те же люди, которые в микрогруппе только что проявили самостоятельность суждений и критическую направленность мысли, оказываясь в макрогруппе, в официальной обстановке, тут же настраиваются на «официальную», «дозволенную» волну. Однако это не только не снимает противоречия между общественным, господствующим, и индивидуальным сознанием, но еще более его подчеркивает. «Обаяние» идеологии, ее влияние на умы людей в этих условиях падает, и, следовательно, ее кризис неизбежен.
10.К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, М., 1947, стр. 462.
11. См.: Т. Ойзерман. Социалистическая идеология и исторический опыт народов. – «Вопросы философии», 1965, N 4, с. 39-49.
12. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 137.
13. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 8.
14. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 25.
15. Философская энциклопедия, т. 2, М., 1962, стр. 230.
16. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 12.
17. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 134, 138.
18. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 27, стр. 80.
19. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т, 30, стр. 168.
20. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 22.
21. Там же, стр. 383.
22. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 97.
23. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, стр. 418.
24. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 308.
25. Там же, стр. 313.
26. Там же.
27. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 190.
28. Там же.
29. См.: И. Разумовский. Сущность идеологического воззрения. – «Вестник Социалистической Академии», 1923, кн. 4.
30. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 434.
31. История философии, т. 6, ч. 1. М., 1965, стр. 303.
32. И. Разумовский, Сущность идеологического воззрения. – «Вестник Социалистической Академии», 1923, кн. 4, стр. 271.
33. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 7.
34. А. Богданов. Из психологии общества. С. — Петербург, 1906, стр. 111.
35. Там же, стр. 120.
36. Там же.
37. Там же, стр. 129.
38. А. Богданов. Падение великого фетишизма (современный кризис идеологии). М., 1910, стр. 3.
39. Гр. Баммель. О нашем философском развитии. — ПЗМ, 1927, N 10-11, стр. 73.
40. Там же, стр. 75.
41. А. Богданов. Падение великого фетишизма (современный кризис идеологии). М., 1910, стр. 4.
42. Там же, стр. 6.
43. История философии, т. 6, ч. 1, М., 1965, стр. 303.
44.Н. Бухарин. Теория исторического материализма. М., 1922, стр. 239.
45. См.: «Антирелигиозник», 1930, N 7, стр. 83.
46. М. Митин. Некоторые итоги работы на философском фронте. — ПЗМ, 1936, N 1, стр. 25.
47. См., например, статью Ф. Константинова в ПЗМ, 1939, N 10, и П. Юдина в ПЗМ, 1939, N 9.
Система машин как адекватная капитализму форма средств труда
Также можно найти в ПСС Маркса и Энгельса, изд. 2, Том 46, часть 2
10) РАЗВИТИЕ ОСНОВНОГО КАПИТАЛА КАК ПОКАЗАТЕЛЬ РАЗВИТИЯ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ПРОИЗВОДСТВА
a) Система машин как адекватная капитализму форма средств труда
Капитал, потребляющий себя в самом процессе производства, или основной капитал, представляет собой средство производства в наиболее ёмком смысле этого термина. В более широком смысле весь процесс производства и каждый его момент, равно как и каждый момент обращения — коль скоро он рассматривается с вещественной стороны — является только средством производства для капитала, для которого в качестве самоцели существует только стоимость. Сырье, даже с вещественной стороны, представляет собой средство производства продукта и т. д.
Но определение потребительной стоимости основного капитала как капитала, потребляющего себя в самом процессе производства, тождественно с тем, что основной капитал применяется в этом процессе лишь как средство и что сам он существует всего лишь как агент для превращения сырья в продукт. Его потребительная стоимость как такого средства производства может состоять в том, что он является лишь технологическим условием осуществления процесса (тем местом, где происходит процесс производства), как, например, строения и т. д. Или же этот капитал является непосредственным условием для функционирования собственно средства производства, как, например, все вспомогательные материалы. И строения, и вспомогательные материалы опять-таки — лишь вещественные предпосылки для осуществления процесса производства вообще, или вещественные предпосылки для применения и сохранения средства труда. Средство же труда, в собственном смысле, применяется только в рамках производства и для производства и не имеет никакой другой потребительной стоимости.
Первоначально, когда мы рассматривали переход стоимости в капитал, процесс труда просто включался в капитал, а капитал по своим вещественным условиям, по своему материальному бытию выступал как совокупность условий этого процесса и соответственно ему делился на определенные, качественно различные части — такие, как материал труда (именно этот термин, а не «сырой материал», правильно выражает соответствующее понятие), средство труда и живой труд (lxviii). С одной стороны, капитал, в соответствии со своим вещественным составом, распадался на эти три элемента; с другой стороны, движущееся единство этих элементов (или их совместное вхождение в процесс) выступало как процесс труда, а их покоящееся единство — как продукт. Вещественные элементы — материал труда, средство труда и живой труд — выступают в этой форме только как существенные моменты самого процесса труда, присваиваемого капиталом. Но эта вещественная сторона — или определение капитала как потребительной стоимости и реального процесса — совершенно не совпадала с определением его формы. В самом этом последнем определении те три элемента, в которых капитал выступает до обмена с рабочей силой, до действительного процесса, выступали только как количественно различные доли его самого, как определенные количества стоимости, единство которых составляет сам капитал как сумма. Та вещественная форма, та потребительная стоимость, в которой существовали эти различные доли капитала, ничего не меняла в однородности этого их определения. Со стороны определения формы они выступали только так, что капитал количественно делился на части.
1) Внутри самого процесса труд и оба других элемента, рассматриваемые со стороны формы, отличались друг от друга лишь тем, что эти последние определялись как постоянные стоимости, а труд — как полагающий стоимость. Что же касается различия между ними как потребительными стоимостями, вещественной стороны, то она совершенно выпадала из определения формы капитала. Но теперь в различии между оборотным капиталом (сырой материал и продукт) (VI—44) и основным капиталом (средства труда) различие между элементами как потребительными стоимостями одновременно положено как различие между элементами капитала как капитала, в определении, относящемся к его форме. Отношение между факторами, которое прежде было только количественным отношением, теперь выступает как качественное различие самого капитала и как отношение, определяющее движение капитала в целом (оборот капитала). Материал труда и продукт труда — этот нейтральный осадок процесса труда — как сырой материал и продукт теперь уже и с вещественной стороны определены не как материал и продукт труда, а как потребительная стоимость самого капитала в различных фазах.
Пока средство труда остается средством труда в собственном смысле слова, так, как оно непосредственно, исторически включено капиталом в процесс увеличения его стоимости, оно претерпевает лишь формальное изменение, заключающееся в том, что теперь оно выступает не только как средство труда со своей вещественной стороны, но, вместе с тем, как определяемый совокупным процессом капитала особенный способ его существования, — выступает как основной капитал.
Однако будучи включено в процесс производства капитала, средство труда проходит через различные метаморфозы, из которых последним является машина или, вернее, автоматическая система машин (система машин, являющаяся автоматической, есть лишь наиболее завершенная·, наиболее адекватная форма системы машин, и только она превращает машины в систему), приводимая в движение автоматом, такой движущей силой, которая сама себя приводит в движение. Эта автоматическая фабрика состоит из множества механических и интеллектуальных органов, так что сами рабочие определяются только как сознательные ее члены. В машине, а еще больше — в совокупности машин, выступающей как автоматическая система, средство труда по своей потребительной стоимости, т. е. по своему вещественному бытию, переходит в существование, адекватное основному капиталу и капиталу вообще, а та форма, в которой средство труда в качестве непосредственного средства труда было включено в процесс производства капитала, уничтожается, превращаясь в форму, положенную самим капиталом и соответствующую ему.
Машина ни в каком отношении не выступает как средство труда отдельного рабочего. Ее differentia specifica (lxix) заключается вовсе не в том, чтобы, как это имеет место у средства труда отдельного рабочего, опосредствовать деятельность рабочего, направленную на объект; наоборот, деятельность рабочего определена таким образом, что она уже только опосредствует работу машины, ее воздействие на сырой материал — наблюдает за машиной и предохраняет ее от помех в ее работе. Здесь дело обстоит не так, как в отношении орудия, которое рабочий превращает в орган своего тела, одушевляя его своим собственным мастерством и своей собственной деятельностью, и умение владеть которым зависит поэтому от виртуозности рабочего. Теперь, наоборот, машина, обладающая вместо рабочего умением и силой, сама является тем виртуозом, который имеет собственную душу в виде действующих в машине механических законов и для своего постоянного самодвижения потребляет уголь, смазочное масло и т. д. (вспомогательные материалы), подобно тому как рабочий потребляет предметы питания. Деятельность рабочего, сводящаяся к простой абстракции деятельности, всесторонне определяется и регулируется движением машин, а не наоборот. Наука, заставляющая неодушевленные члены системы машин посредством ее конструкции действовать целесообразно как автомат, не существует в сознании рабочего, а посредством машины воздействует на него как чуждая ему сила, как сила самой машины.
Присвоение живого труда посредством овеществленного труда — присвоение силы или деятельности, созидающей стоимость, посредством самодовлеющей стоимости, которое заложено в понятии капитала, — в производстве, основанном на машинах, положено как характер самого процесса производства также и со стороны вещественных элементов производства и его вещественного движения. Процесс производства перестал быть процессом труда в том смысле, что труд перестал охватывать процесс производства в качестве господствующего над ним единого начала. Наоборот, труд выступает теперь лишь как сознательный орган, рассеянный по множеству точек механической системы в виде отдельных живых рабочих и подчиненный совокупному процессу самой системы машин, как фактор, являющийся лишь одним из звеньев системы, единство которой существует не в живых рабочих, а в живой (активной) системе машин, выступающей по отношению к единичной незначительной деятельности рабочего, в противовес ему, как могущественный организм. В системе машин овеществленный труд противостоит живому труду в самом процессе труда как господствующая над ним сила, каковою капитал в качестве присвоения живого труда является по своей форме. Включение процесса труда в процесс увеличения стоимости капитала в качестве всего лишь его момента также и с вещественной стороны обусловлено превращением средства труда в систему машин, а живого труда — всего лишь в живой придаток этой системы машин, в средство для ее деятельности.
Увеличение производительной силы труда и максимальное отрицание необходимого труда представляют собой, как мы видели (lxx), необходимую тенденцию капитала. Осуществлением этой тенденции является превращение средства труда в систему машин. В системе машин овеществленный труд вещественно противостоит живому труду как господствующая над ним сила и как активное подчинение его себе, не только путем присвоения живого труда, но и в самом реальном процессе производства. Отношение капитала как стоимости, присваивающей себе деятельность, созидающую стоимость, вместе с тем положено в основном капитале, существующем в виде системы машин, как отношение потребительной стоимости капитала к потребительной стоимости рабочей силы.
Овеществленная в системе машин стоимость выступает, далее, как такая предпосылка, по отношению к которой созидающая стоимость энергия единичной рабочей силы исчезает как бесконечно малая величина. Посредством производства в гигантском масштабе, обусловленного системой машин, в продукте также исчезает всякое отношение к непосредственной потребности производителя, а потому — к непосредственной потребительной стоимости. В той форме, в которой производится продукт, и в тех отношениях, при которых он производится, уже положено, что продукт производится только как носитель стоимости, а его потребительная стоимость выступает лишь как условие для этого. Сам овеществленный труд непосредственно выступает в системе машин не только в форме продукта или продукта, применяемого как средство труда, но в форме самой производительной силы. Развитие средства труда в систему машин не случайно для капитала, а представляет собой историческое преобразование традиционных, унаследованных средств труда, превращение их в средства труда, адекватные капиталу. Таким образом, накопление знаний и навыков, накопление всеобщих производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес труду и поэтому выступает как свойство капитала, а более определенно — как свойство основного капитала, коль скоро он вступает в процесс производства в качестве подлинного средства производства.
Следовательно, система машин выступает как наиболее адекватная форма основного капитала, а основной капитал, поскольку капитал рассматривается в его отношении к самому себе, — как наиболее адекватная форма капитала вообще. С другой стороны, поскольку основной капитал закреплен в своем бытии в качестве определенной потребительной стоимости, он не соответствует понятию капитала, который как стоимость безразличен по отношению ко всякой определенной форме потребительной стоимости и может принять каждую из этих форм или сбросить ее как безразличное для него воплощение. С этой стороны, с точки зрения отношения капитала к тому, что находится вне его, адекватной формой капитала в противоположность основному капиталу является оборотный капитал.
Поскольку, далее, система машин развивается вместе с накоплением общественных знаний и вообще производительной силы, постольку не рабочий, а капитал выступает в качестве представителя всеобщего общественного труда. Производительная сила общества измеряется основным капиталом, существует в нем в предметной форме, и, наоборот, вместе с этим всеобщим прогрессом, который капитал присваивает себе бесплатно, развивается производительная сила капитала. Здесь не следует входить в рассмотрение развития системы машин во всех деталях; оно необходимо здесь только в самой общей форме, поскольку средство труда, превращаясь в основной капитал, утрачивает — со своей вещественной стороны — свою непосредственную форму и вещественно противостоит рабочему как капитал. Знание выступает в системе машин как нечто чуждое рабочему, вне его находящееся, а живой труд выступает как подчиненный самостоятельно действующему овеществленному труду. Рабочий выступает как излишний, если только его деятельность не обусловлена потребностью (капитала) (lxxi).
(VII —1) (lxxii) Итак, полное развитие капитала имеет место лишь тогда — или капитал лишь тогда создает соответствующий ему способ производства, — когда средство труда не только формально определено как основной капитал, но устранена его непосредственная форма и основной капитал противостоит труду внутри процесса производства в качестве машины, весь же процесс производства выступает не как подчиненный непосредственному мастерству рабочего, а как технологическое применение науки. Поэтому тенденция капитала заключается в том, чтобы придать производству научный характер, а непосредственный труд низвести до всего лишь момента процесса производства. Как при анализе превращения стоимости в капитал, так и при рассмотрении дальнейшего развития капитала оказывается, что капитал, с одной стороны, предполагает определенное данное историческое развитие производительных сил — среди этих производительных сил также и развитие науки, — а с другой стороны, гонит их вперед и форсирует их развитие.
Поэтому тот количественный объем, в котором капитал развивается в качестве основного капитала, а также действенность (интенсивность) развития капитала как основного капитала, — вообще свидетельствует о той степени, в которой капитал развит как капитал, как власть над живым трудом, и вообще о том, насколько капитал подчинил себе процесс производства. (Развитие основного капитала свидетельствует о развитии капитала в целом) также и в том отношении, что основной капитал выражает накопление овеществленных производительных сил и накопление овеществленного труда. Но если капитал приобретает свою адекватную форму в качестве потребительной стоимости внутри процесса производства только в системе машин и в других вещественных формах существования основного капитала, таких, как железные дороги и т. д. (о чем мы будем говорить впоследствии), — то это отнюдь не означает, что эта потребительная стоимость, эта система машин сама по себе является капиталом, или что ее существование в качестве системы машин тождественно с ее существованием в качестве капитала. Подобно тому как золото не лишилось бы своей потребительной стоимости золота, если бы оно перестало быть деньгами, так и система машин не потеряла бы своей потребительной стоимости, если бы она перестала быть капиталом. Из того обстоятельства, что система машин представляет собой наиболее адекватную форму потребительной стоимости основного капитала, вовсе не следует, что подчинение капиталистическому общественному отношению является для применения системы машин наиболее адекватным и наилучшим общественным производственным отношением.
б) Разложение капитала как господствующей формы производства с развитием буржуазного общества
В той самой мере, в какой рабочее время — простое количество труда — полагается капиталом в качестве единственно определяющего элемента, в той же самой мере непосредственный труд и его количество исчезают в качестве определяющего принципа производства, созидания потребительных стоимостей; и если с количественной стороны непосредственный труд сводится к менее значительной доле, то качественно он превращается в некоторый, хотя и необходимый, но второстепенный момент по отношению к всеобщему научному труду, по отношению к технологическому применению естествознания, с одной стороны, точно так же как и по отношению к той всеобщей производительной силе, которая вырастает из общественного расчленения труда в совокупном производстве и выступает как природный дар общественного труда (хотя и является историческим продуктом). Капитал, таким образом, работает над разложением самого себя как формы, господствующей над производством.
Если, таким образом, с одной стороны, превращение процесса производства из простого процесса труда в научный процесс, ставящий себе на службу силы природы и заставляющий их действовать на службе у человеческих потребностей, выступает как свойство основного капитала в противовес живому труду; если единичный труд как таковой вообще перестает быть производительным, а, наоборот, является производительным лишь в рамках совместного труда многих, подчиняющего себе силы природы, и это превращение непосредственного труда в общественный труд выступает как низведение единичного труда до состояния беспомощности по отношению к представленной в капитале, сконцентрированной в нем совместности, — то, с другой стороны, поддержание труда в одной отрасли производства посредством сосуществующего труда (48) другой отрасли производства выступает теперь как свойство оборотного капитала.
В малом обращении (lxxiii) капитал авансирует рабочему заработную плату, которую рабочий обменивает на продукты, необходимые для его потребления. Полученные им деньги обладают этой силой лишь потому, что одновременно — наряду с трудом данного рабочего — имеет место другой труд; и лишь потому, что капитал присвоил себе труд данного рабочего, он может выдать рабочему в виде денег чек на чужой труд. Этот обмен собственного труда рабочего на чужой труд выступает здесь как опосредствованный и обусловленный не одновременным сосуществованием труда других рабочих, а авансом, сделанным капиталом. То обстоятельство, что рабочий во время производства может осуществить обмен веществ, необходимый для его потребления, — выступает как свойство той части оборотного капитала, которая переходит к рабочему, и как свойство оборотного капитала вообще. Это обстоятельство выступает не как обмен веществ между одновременно действующими рабочими силами (Arbeitskräfte), а как обмен веществ капитала, как результат того, что существует оборотный капитал.
Таким образом, все силы труда превращаются в силы капитала. В форме основного капитала выступает производительная сила труда, которая положена здесь как вне труда находящаяся и как существующая (в виде вещей) независимо от труда. А в оборотном капитале то обстоятельство, что, с одной стороны, рабочий сам предпослал себе условия повторения своего труда, а с другой стороны, обмен этого труда рабочего опосредствован сосуществующим трудом других рабочих, — выступает так, что рабочего авансирует капитал и что, с другой стороны, одновременность различных отраслей труда создается капиталом. (Оба последних определения, собственно говоря, относятся к накоплению.) В форме оборотного капитала капитал выступает как посредник между различными рабочими.
В своем определении средств производства, наиболее адекватной формой которых является система машин, основной капитал создает стоимость, т. е. увеличивает стоимость продукта, только в двух отношениях: 1) поскольку он обладает стоимостью, т. е. сам является продуктом труда, определенным количеством труда в овеществленной форме; 2) поскольку он увеличивает отношение прибавочного труда к необходимому труду, давая труду возможность посредством увеличения его производительной силы произвести за более короткое время большее количество продуктов, необходимых для содержания живой рабочей силы. Поэтому в высшей степени абсурдной буржуазной фразой является утверждение, будто рабочий потому делится с капиталистом, что последний посредством основного капитала (который, к тому же, сам является продуктом труда и притом — чужого труда, только присвоенного капиталом) облегчает ему его труд (наоборот, посредством машины капиталист лишает труд рабочего какой бы то ни было самостоятельности и привлекательности) или сокращает продолжительность его труда.
Наоборот, капитал применяет машину лишь в той мере, в какой она дает рабочему возможность более значительную часть своего времени работать на капитал, относиться к более значительной части своего времени как к не принадлежащей ему, дольше работать на другого. Посредством этого процесса, действительно, сводится к минимуму количество труда, необходимого для производства определенного предмета, но лишь для того, чтобы в максимуме подобных предметов реализовался максимум прибавочного труда. Первая сторона важна потому, что капитал здесь — совершенно непреднамеренно — сводит к минимуму человеческий труд, затрату силы. Это пойдет на пользу освобожденному труду и является условием его освобождения.
Из сказанного вытекает, насколько абсурдно стремление Лодерделя превратить основной капитал в независимый от рабочего времени, самостоятельный источник стоимости (49). Основной капитал является подобным источником лишь в той мере, в какой он сам представляет собой овеществленное рабочее время, и в той мере, в какой он полагает прибавочное рабочее время. Исторически сама система машин (VII—2) предполагает для своего применения — смотри выше у Рейвнстона (lxxiv) — излишние рабочие руки. Только там, где имеется избыток рабочей силы (Arbeitskräfte), появляется система машин, с тем чтобы заменить собой труд. Лишь в воображении экономистов дело происходит так, что система машин оказывает помощь отдельному рабочему. Она может функционировать только при наличии масс рабочих, концентрация которых по отношению к капиталу представляет собой, как мы видели (lxxv), одну из его исторических предпосылок. Система машин появляется не для того, чтобы восполнить недостаток рабочей силы (Arbeitskraft), а для того, чтобы имеющуюся налицо массу рабочей силы свести к ее необходимому масштабу. Система машин появляется только там, где рабочая сила имеется в массовом масштабе. (К этому следует вернуться.)
Лодердель полагает, что сделал великое открытие, когда он утверждает, будто машины не увеличивают производительную силу труда, так как они, скорее, заменяют труд или выполняют то, чего сам труд не мог бы выполнить собственными силами. В понятие капитала входит то, что возросшая производительная сила труда положена, напротив, как увеличение некоторой силы вне труда и как обессиление самого труда. Средство труда делает рабочего самостоятельным, превращает его в собственника. Система машин — в качестве основного капитала — делает рабочего несамостоятельным, делает его присвоенным. Это действие системы машин имеет место лишь постольку, поскольку она определена как основной капитал, а она определена так лишь потому, что рабочий относится к ней как наемный рабочий, а деятельный индивид вообще — как всего лишь рабочий.
Если до сих пор основной капитал и оборотный капитал выступали перед нами как всего лишь различные преходящие определения капитала, то теперь они затвердели как особые способы существования капитала, и наряду с основным капиталом выступает оборотный капитал. Теперь это два особых вида капитала. Коль скоро рассматривается единичный капитал в какой-нибудь определенной отрасли производства, он выступает разделенным на эти две части, или распадается в определенной пропорции на эти два вида капитала.
Различие внутри процесса производства, первоначально выступавшее как различие между средством труда и материалом труда и, наконец, продуктом труда, — теперь выступает как оборотный капитал (материал труда и продукт труда) и основной капитал (средство труда). Разделение капитала с его всего лишь вещественной стороны теперь включено в саму его форму и выступает как разделение, дифференцирующее капитал.
Для того воззрения, которое, подобно Лодерделю и другим, хотело бы, чтобы капитал как таковой, отдельно от труда, создавал стоимость, а потому также и прибавочную стоимость (или прибыль), — основной капитал, в особенности тот капитал, вещественным бытием или потребительной стоимостью которого является система машин, представляет собой ту форму, которая больше всего способна придать их поверхностным софизмам хотя бы видимость правдоподобия. В противовес им в «Labour Defended», например, говорится, что строитель дороги может делиться с пользующимся дорогой, но не сама «дорога» (50).
Если говорить об оборотном капитале и предположить, что он действительно проходит через свои различные фазы, то сокращение или удлинение, меньшая или большая продолжительность времени обращения, более легкое или более трудное прохождение различных стадий обращения — приводят к уменьшению той прибавочной стоимости, которая могла бы быть создана за данный промежуток времени, если бы этих перерывов не было, приводят либо потому, что уменьшается число (циклов) воспроизводства, либо потому, что сокращается величина капитала, постоянно занятого в процессе производства. В обоих случаях имеет место не уменьшение предпосланной величины стоимости, а уменьшение скорости ее роста. Но с того момента, когда основной капитал развился до определенной величины — а эта величина основного капитала, как было указано, является мерой развития крупной промышленности вообще и, следовательно, возрастает соответственно развитию производительных сил крупной промышленности (сам основной капитал представляет собой овеществление этих производительных сил, он есть сами эти производительные силы как предпосланный продукт), — с этого момента всякий перерыв процесса производства действует как прямое уменьшение самого капитала, его предпосланной стоимости.
Стоимость основного капитала воспроизводится лишь в той мере, в какой он потребляется в процессе производства. При неиспользовании основной капитал теряет свою потребительную стоимость без перенесения его стоимости на продукт. Поэтому чем в большем масштабе развивается основной капитал, в том смысле, в каком мы его здесь рассматриваем, тем больше непрерывность процесса производства, или беспрестанное течение процесса воспроизводства, становится внешним принудительным условием способа производства, основанного на капитале.
Присвоение живого труда капиталом приобретает при машинном производстве непосредственную реальность также и в следующем смысле. С одной стороны, именно проистекающий непосредственно из науки анализ и применение механических и химических законов делают машину способной выполнять ту же самую работу, которую раньше выполняли рабочие. Однако развитие системы машин на этом пути начинается лишь тогда, когда крупная промышленность уже достигла более высокой ступени развития и все науки поставлены на службу капиталу, а уже имеющаяся система машин сама обладает большими ресурсами. Изобретения становятся тогда особой профессией, а применение науки к непосредственному производству само становится для нее одним из определяющих и побуждающих моментов.
Однако это не тот путь, на котором в целом возникла система машин, и еще менее тот путь, на котором она развивается в деталях. Таким путем развития системы машин является тот анализ, который посредством разделения труда все больше и больше превращает выполняемые рабочими операции в механические операции, так что на определенном этапе их место может занять механизм. (К вопросу об экономии силы.) Таким образом, здесь определенный способ труда прямо оказывается перенесенным с рабочего на капитал в форме машины, и в результате такого перенесения его собственная рабочая сила обесценивается. Отсюда борьба рабочих против системы машин. То, что было деятельностью живого рабочего, становится деятельностью машины. Таким образом, рабочему грубо-чувственно противостоит присвоение труда капиталом, противостоит капитал, поглощающий живой труд «как будто под влиянием охватившей его любовной страсти» (51).
Обмен живого труда на овеществленный труд, т. е. полагание общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда, представляет собой последнюю ступень развития стоимостного отношения и основанного на стоимости производства. Предпосылкой этой последней ступени является и продолжает оставаться масса непосредственного рабочего времени, количество затраченного труда как решающий фактор производства богатства. Но по мере развития крупной промышленности созидание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от количества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству. (Само развитие этой науки, в особенности естествознания, а вместе с ним и всех других наук, в свою очередь находится в соответствии с развитием материального производства.) Земледелие, например, становится всего лишь применением науки о материальном обмене веществ, регулирующим этот обмен веществ с наибольшей выгодой для всего общественного организма.
Действительное богатство предстает теперь — и это раскрывается крупной промышленностью — скорее в виде чудовищной диспропорции между затраченным рабочим временем и его продуктом, точно так же как и в виде качественной диспропорции между сведенным к простой абстракции трудом и мощью того производственного процесса, за которым этот труд надзирает. Труд выступает уже не столько как включенный в процесс производства, сколько как такой труд, при котором человек, наоборот, относится к самому процессу производства как его контролер и регулировщик. (То, что имеет силу относительно системы машин, верно также для комбинации различных видов человеческой деятельности и для развития человеческого общения.) Теперь рабочий уже не помещает в качестве промежуточного звена между собой и объектом модифицированный предмет природы; теперь в качестве промежуточного звена между собой и неорганической природой, которой рабочий овладевает, он помещает природный процесс, (VII—3) преобразуемый им в промышленный процесс. Вместо того чтобы быть главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом с ним.
В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида. Кража чужого рабочего времени, на которой зиждется современное богатство, представляется жалкой основой в сравнении с этой недавно развившейся основой, созданной самой крупной промышленностью. Как только труд в его непосредственной форме перестал быть великим источником богатства, рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости. Прибавочный труд рабочих масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства, точно так же как не-труд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы. Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости, и с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудости и антагонистичности. Происходит свободное развитие индивидуальностей, и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам.
Сам капитал представляет собой совершающее процесс противоречие, состоящее в том, что он, с одной стороны, стремится свести рабочее время к минимуму, а, с другой стороны, делает рабочее время единственной мерой и источником богатства. Поэтому капитал сокращает рабочее время в форме необходимого рабочего времени, с тем чтобы увеличивать его в форме избыточного рабочего времени; поэтому капитал во все возрастающей степени делает избыточное рабочее время условием — вопросом жизни и смерти — для необходимого рабочего времени. С одной стороны, капитал вызывает к жизни все силы науки и природы, точно так же как и силы общественной комбинации и социального общения, — для того чтобы созидание богатства сделать независимым (относительно) от затраченного на это созидание рабочего времени. С другой стороны, капитал хочет эти созданные таким путем колоссальные общественные силы измерять рабочим временем и втиснуть их в пределы, необходимые для того, чтобы уже созданную стоимость сохранить в качестве стоимости. Производительные силы и общественные отношения — и те и другие являются различными сторонами развития общественного индивида — представляются капиталу лишь средством и служат ему лишь средством для того, чтобы производить на своей ограниченной основе. Но в действительности они представляют собой материальные условия для того, чтобы взорвать эту основу.
Природа не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни электрического телеграфа, ни сельфакторов, и т. д. Все это — продукты человеческого труда, природный материал, превращенный в органы человеческой воли, властвующей над природой, или человеческой деятельности в природе. Все это — созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания. Развитие основного капитала является показателем того, до какой степени всеобщее общественное знание (Wissen, knowledge) превратилось в непосредственную производительную силу, и отсюда — показателем того, до какой степени условия самого общественного жизненного процесса подчинены контролю всеобщего интеллекта и преобразованы в соответствии с ним; до какой степени общественные производительные силы созданы не только в форме знания, но и как непосредственные органы общественной практики, реального жизненного процесса.
в) Рост производства средств производства в результате роста производительности труда. Свободное время в капиталистическом обществе и при коммунизме
Развитие основного капитала является показателем степени развития богатства вообще — или степени развития капитала — еще и с другой стороны. Объектом производства, непосредственно направленного на потребительную стоимость и столь же непосредственно — на меновую стоимость, является сам продукт, предназначенный для (индивидуального) потребления. Часть производства, направленная на производство основного капитала, не создает непосредственно ни предметов индивидуального потребления, ни непосредственных меновых стоимостей — по крайней мере, таких меновых стоимостей, которые могут быть непосредственно реализованы. Таким образом, от уже достигнутого уровня производительности — от того, что для непосредственного производства достаточно части производственного времени, — зависит то, что все большая часть производственного времени затрачивается на производство средств производства.
Для этого требуется, чтобы общество могло ждать; чтобы значительную часть уже созданного богатства оно могло изымать как из непосредственного индивидуального потребления, так и из производства, предназначенного для непосредственного индивидуального потребления, — с тем чтобы эту часть богатства употреблять на труд, не являющийся непосредственно производительным (в пределах самого процесса материального производства). Это требует высокого уровня уже достигнутой производительности и относительного изобилия, и притом такого уровня производительности и относительного изобилия, который был бы прямо пропорционален превращению оборотного капитала в основной капитал. Подобно тому как величина относительного прибавочного труда зависит от производительности необходимого труда, так и величина рабочего времени — как живого, так и овеществленного, — затрачиваемого на производство основного капитала, зависит от производительности рабочего времени, прямо предназначенного для производства продуктов.
Условием для этого является избыточное (с этой точки зрения) население, точно так же как и избыточное производство. Это означает, что результат рабочего времени, затрачиваемого на непосредственное производство, должен быть относительно слишком большим, для того чтобы быть непосредственно необходимым для воспроизводства капитала, применяемого в этих отраслях производства. Чем меньше непосредственных плодов приносит основной капитал, чем меньше он вмешивается в непосредственный процесс производства, тем больше должны быть это относительное избыточное население и избыточное производство; следовательно, их должно быть больше для постройки железных дорог, каналов, водопроводов, телеграфных линий и т. д., чем для создания машин, прямо применяемых в непосредственном процессе производства. Отсюда (к чему мы вернемся впоследствии) проистекают — в форме постоянного перепроизводства и постоянного недопроизводства в современной промышленности — постоянные колебания и судороги той диспропорции, в силу которой то слишком мало, то слишком много оборотного капитала превращается в основной капитал.
{Созидание — за пределами необходимого рабочего времени — большого количества свободного времени для общества вообще и для каждого члена общества (т. е. созидание простора для развития всей полноты производительных сил отдельного человека, а потому также и общества), — это созидание не-рабо-чего времени на стадии капитала, как и на всех более ранних ступенях, выступает как не-рабочее время, как свободное время для немногих. Капитал добавляет сюда то, что он всеми средствами искусства и науки увеличивает прибавочное рабочее время народных масс, так как его богатство непосредственно заключается в присвоении прибавочного рабочего времени; ведь непосредственной целью капитала является стоимость, а не потребительная стоимость.
Таким образом, капитал помимо своей воли выступает как орудие создания условий для общественного свободного времени, для сведения рабочего времени всего общества к всё сокращающемуся минимуму и тем самым — для высвобождения времени всех (членов общества) для их собственного развития. Но постоянная тенденция капитала заключается, с одной стороны, в создании свободного времени, а с другой стороны — в превращении этого свободного времени в прибавочный труд. Если первое ему удается слишком хорошо, то он начинает страдать от избыточного производства, и тогда необходимый труд прерывается, так как капитал не в состоянии реализовать прибавочный труд.
Чем больше развивается это противоречие, тем становится яснее, что рост производительных сил больше не может быть прикован к присвоению чужого прибавочного труда и что рабочие массы должны сами присваивать себе свой прибавочный труд. Когда они начнут это делать — и когда тем самым свободное время перестанет существовать в антагонистической форме, — тогда, с одной стороны, мерой необходимого рабочего времени станут потребности общественного индивида, а с другой стороны, развитие общественной производительной силы будет происходить столь быстро, что хотя производство будет рассчитано на богатство всех, свободное время всех возрастет. Ибо действительным богатством является развитая производительная сила всех индивидов. Тогда мерой богатства будет (VII—4) отнюдь уже не рабочее время, а свободное время. Рабочее время в качестве меры богатства предполагает, что само богатство основано на бедности и что свободное время существует в виде противоположности прибавочному рабочему времени и благодаря этой противоположности, или благодаря полаганию всего времени индивида в качестве рабочего времени и потому благодаря низведению этого индивида до положения только лишь рабочего, благодаря подчинению его игу труда. Поэтому самая развитая система машин заставляет теперь рабочего работать дольше, чем работает дикарь, или дольше, чем работал сам этот рабочий, когда он пользовался самыми простыми, примитивнейшими орудиями.}
{Подобно тому как вместе с развитием крупной промышленности тот базис, на котором она покоится — присвоение чужого рабочего времени, — перестает составлять или создавать богатство, так вместе с этим ее развитием непосредственный труд как таковой перестает быть базисом производства, потому что, с одной стороны, он превращается главным образом в деятельность по наблюдению и регулированию, а затем также и потому, что продукт перестает быть продуктом единичного непосредственного труда и в качестве производителя выступает, скорее, комбинация общественной деятельности.
В непосредственном обмене единичный непосредственный труд выступает воплощенным в каком-нибудь особом продукте или в части продукта, а его (единичного непосредственного труда) социальный, общественный характер — характер труда как овеществления всеобщего труда и как (средства) удовлетворения всеобщих потребностей — дан только путем обмена. Напротив, в производственном процессе крупной промышленности, где, с одной стороны, предпосылкой для производительной силы средства труда, развившегося в автоматический процесс, является подчинение сил природы общественному разуму, — с другой стороны, труд отдельного индивида в его (труда) непосредственном бытии положен как снятый отдельный труд, т. е. положен как общественный труд. Таким образом, отпадает и другой базис этого способа производства.}
Внутри самого процесса производства капитала рабочее время, затрачиваемое на производство основного капитала, так относится к времени, затрачиваемому на производство оборотного капитала, как прибавочное рабочее время относится к необходимому рабочему времени. По мере того как производство, направленное на удовлетворение непосредственных потребностей, становится более производительным, более значительная часть производства может быть направлена на удовлетворение потребности самого производства, или на производство средств производства. Поскольку производство основного капитала также и с вещественной стороны непосредственно не направлено ни на производство непосредственных потребительных стоимостей, ни на производство таких стоимостей, которые требуются для непосредственного воспроизводства капитала и, следовательно, в самом процессе созидания стоимости опять-таки относительно представляют потребительную стоимость; поскольку производство основного капитала представляет собой производство средств для созидания стоимости, поскольку, следовательно, оно направлено не на стоимость как непосредственный предмет, а на созидание стоимости, на средства для образования стоимости как на непосредственный предмет производства (производство стоимости с вещественной стороны в самом предмете производства положено здесь как цель производства, как цель овеществления производительной силы капитала, производящей стоимость силы капитала), — постольку именно в производстве основного капитала капитал полагает себя как самоцель и выступает действенно как капитал в более высокой степени, чем в производстве оборотного капитала. Поэтому также и с этой стороны те размеры, которыми уже обладает основной капитал, и та доля, которую производство основного капитала имеет в совокупном производстве, являются мерилом развития богатства, основанного на капиталистическом способе производства.
Все приведенные выше цитаты из различных экономистов (lxxvi) относятся к основному капиталу как к той части капитала, которая остается запертой в процессе производства.
Это неверно и относится лишь к той части оборотного капитала, которая сама потребляется основным капиталом, — к вспомогательным материалам. Если рассматривать «великий процесс производства» как непосредственный процесс производства, то в нем потребляется только основной капитал. Но потребление в рамках процесса производства в действительности представляет собой использование, изнашивание.
Далее, большую долговечность основного капитала также не следует понимать чисто вещественно. Железо и дерево, из которых сделана кровать, на которой я сплю, или камни, из которых построен дом, где я живу, или мраморная статуя, которой украшен дворец, — все они столь же долговечны, как железо, дерево и т. д., использованные для создания машин. Но долговечность является условием для орудий, средств производства не только по той технической причине, что металлы и т. д. являются главным материалом всех машин, но и потому, что орудие предназначено постоянно играть одну и ту же роль в повторяющихся процессах производства. Долговечность его как средства производства есть непосредственное требование его потребительной стоимости. Чем чаще средство производства приходилось бы заменять новым, тем больше оно требовало бы затрат, тем более значительную часть капитала пришлось бы затрачивать на него без пользы. Его долговечность представляет собой его существование в качестве средства производства. Его долговечность является увеличением его производительной силы. Наоборот, долговечность оборотного капитала, если он не превращается в основной капитал, вовсе не связана с самим актом производства и поэтому не является таким моментом, который обусловлен самим понятием оборотного капитала. То обстоятельство, что некоторые из предметов, бросаемых в фонд потребления, если их потребление совершается медленно и если они могут быть потреблены поочередно многими индивидами, в свою очередь определяются как основной капитал, — связано с дальнейшими определениями (сдача внаем вместо продажи, процент и т. д.), с которыми мы здесь пока еще не имеем дела.
{Действительная экономия — сбережение — состоит в сбережении рабочего времени (минимум — и сведение к минимуму — издержек производства). Но это сбережение тождественно с развитием производительной силы. Следовательно — отнюдь не отказ от потребления, а развитие производительной силы, развитие способностей к производству и поэтому развитие как способностей к потреблению, так и средств потребления. Способность к потреблению является условием потребления, является, стало быть, первейшим средством для потребления, и эта способность представляет собой развитие некоего индивидуального задатка, некоей производительной силы.
Сбережение рабочего времени равносильно увеличению свободного времени, т. е. времени для того полного развития индивида, которое само, в свою очередь, как величайшая производительная сила обратно воздействует на производительную силу труда. С точки зрения непосредственного процесса производства сбережение рабочего времени можно рассматривать как производство основного капитала, причем этим основным капиталом является сам человек.
Впрочем, само собой разумеется, что само непосредственное рабочее время не может оставаться в положении абстрактной противоположности к свободному времени, как это представляется с точки зрения буржуазной политической экономии. Труд не может стать игрой, как того хочет Фурье, за которым остается та великая заслуга, что он объявил конечной целью преобразование в более высокую форму не распределения, а самого способа производства. Свободное время — представляющее собой как досуг, так и время для более возвышенной деятельности — разумеется, превращает того, кто им обладает, в иного субъекта, и в качестве этого иного субъекта он и вступает затем в непосредственный процесс производства. По отношению к формирующемуся человеку этот непосредственный процесс производства вместе с тем является школой дисциплины, а по отношению к человеку сложившемуся, в голове которого закреплены накопленные обществом знания, он представляет собой применение (знаний), экспериментальную науку, материально творческую и предметно воплощающуюся науку. И для того, и для другого процесс производства вместе с тем является физическим упражнением, поскольку труд требует практического приложения рук и свободного движения, как в земледелии.
Подобно тому как система буржуазной экономики развертывается перед нами лишь шаг за шагом, так же обстоит дело и с ее самоотрицанием, которое является ее конечным результатом. Мы теперь еще имеем дело с непосредственным процессом производства. Если рассматривать буржуазное общество в его целом, то в качестве конечного результата общественного процесса производства всегда выступает само общество, т. е. сам человек в его общественных отношениях. Все, что имеет прочную форму, как, например, продукт и т. д., выступает в этом движении лишь как момент, как мимолетный момент. Сам непосредственный процесс производства выступает здесь только как момент. Условия и предметные воплощения процесса производства сами в одинаковой мере являются его моментами, а в качестве его субъектов выступают только индивиды, но индивиды в их взаимоотношениях, которые они как воспроизводят, так и производят заново. Здесь перед нами — их собственный постоянный процесс движения, в котором они обновляют самих себя в такой же мере, в какой они обновляют создаваемый ими мир богатства.}
Примечания
(48) Подробный анализ понятия сосуществующего труда Маркс дал в «Теориях прибавочной стоимости» в связи с рассмотрением взглядов Томаса Годскина (см, настоящее издание, т. 26, ч. III, стр. 276— 290).
(49) Выдвигавшееся Лодерделем апологетическое объяснение прибыли Маркс рассмотрел в «Теориях прибавочной стоимости» (см. настоящее издание, т. 26, ч. I, стр. 68—69, 257—258), См. также настоящий том, часть II, стр. 199—200.
(50) В брошюре Томаса Годскина «Labour Defended against the Claims of Capital», London, 1825, p. 16, говорится следующее: «Легко понять, почему... строитель дороги должен получать некоторую долю тех выгод, которые извлекает из дороги только тот, кто пользуется ею; но я не понимаю, почему все эти выгоды должны принадлежать самой дороге и присваиваться под наименованием прибыли на их капитал рядом лиц, которые ее не сооружают и ею не пользуются» (Русский перевод; Годспин, Томас. Сочинения. М., 1938, стр. 18). См. также настоящее издание, т. 26, ч. III, стр. 272—309.
(51) Гёте. «Фауст», часть I, сцена пятая («Погреб Ауэрбаха в Лейпциге»). Ср. настоящее издание, т. 23, стр. 206.
(52) Взгляды автора анонимного социалистического памфлета «The Source and Remedy of the National Difficulties» (London., 1821) по вопросу об источнике прибавочной стоимости Маркс охарактеризовал как «существенный шаг вперед по сравнению с Рикардо». Подробный разбор этого памфлета дан Марксом в «Теориях прибавочной стоимости» (настоящее издание, т. 26, ч. III, стр. 245—254, 260—266). Приводимая здесь Марксом цитата из анонимного памфлета дается в том виде, в каком ее приводит Маркс, а именно — в виде вольного перевода-толкования, передающего мысль анонимного автора в терминах Маркса.
(lxviii) См. настоящий том, часть I, стр. 250. Ред.
(lxix) специфическое отличие. Ред.
(lxx) См. настоящий том, часть I, стр. 403. Ред.
(lxxi) Здесь рукопись повреждена. Ред.
(lxxii) В рукописи здесь помечено Марксом; «Эта тетрадь начата в конце февраля 1858 года». Ред.
(lxxiii) См. настоящий том, часть II, стр. 180—186. Ред.
(lxxiv) См. настоящий том, часть I, стр. 371, и часть II, стр. 200. Ред.
(lxxv) См. настоящий том, часть II, стр. 80—87. Ред.
(lxxvi) См. настоящий том, часть II, стр. 197—200. Ред.
(lxxvii) В начале этой страницы рукою Маркса поставлена дата: «Март, 1858». Ред.
«Нация по-настоящему богата лишь тогда, когда вместо 12 часов работают 6 часов. Богатство» (реальное богатство) «представляет собой не распоряжение прибавочным рабочим временем, а такое время, которым можно свободно располагать за пределами времени, затрачиваемого на непосредственное производство, — свободное время для каждого индивида и всего общества»
Капитал, потребляющий себя в самом процессе производства, или основной капитал, представляет собой средство производства в наиболее ёмком смысле этого термина. В более широком смысле весь процесс производства и каждый его момент, равно как и каждый момент обращения — коль скоро он рассматривается с вещественной стороны — является только средством производства для капитала, для которого в качестве самоцели существует только стоимость. Сырье, даже с вещественной стороны, представляет собой средство производства продукта и т. д.
Но определение потребительной стоимости основного капитала как капитала, потребляющего себя в самом процессе производства, тождественно с тем, что основной капитал применяется в этом процессе лишь как средство и что сам он существует всего лишь как агент для превращения сырья в продукт. Его потребительная стоимость как такого средства производства может состоять в том, что он является лишь технологическим условием осуществления процесса (тем местом, где происходит процесс производства), как, например, строения и т. д. Или же этот капитал является непосредственным условием для функционирования собственно средства производства, как, например, все вспомогательные материалы. И строения, и вспомогательные материалы опять-таки — лишь вещественные предпосылки для осуществления процесса производства вообще, или вещественные предпосылки для применения и сохранения средства труда. Средство же труда, в собственном смысле, применяется только в рамках производства и для производства и не имеет никакой другой потребительной стоимости.
Первоначально, когда мы рассматривали переход стоимости в капитал, процесс труда просто включался в капитал, а капитал по своим вещественным условиям, по своему материальному бытию выступал как совокупность условий этого процесса и соответственно ему делился на определенные, качественно различные части — такие, как материал труда (именно этот термин, а не «сырой материал», правильно выражает соответствующее понятие), средство труда и живой труд (lxviii). С одной стороны, капитал, в соответствии со своим вещественным составом, распадался на эти три элемента; с другой стороны, движущееся единство этих элементов (или их совместное вхождение в процесс) выступало как процесс труда, а их покоящееся единство — как продукт. Вещественные элементы — материал труда, средство труда и живой труд — выступают в этой форме только как существенные моменты самого процесса труда, присваиваемого капиталом. Но эта вещественная сторона — или определение капитала как потребительной стоимости и реального процесса — совершенно не совпадала с определением его формы. В самом этом последнем определении те три элемента, в которых капитал выступает до обмена с рабочей силой, до действительного процесса, выступали только как количественно различные доли его самого, как определенные количества стоимости, единство которых составляет сам капитал как сумма. Та вещественная форма, та потребительная стоимость, в которой существовали эти различные доли капитала, ничего не меняла в однородности этого их определения. Со стороны определения формы они выступали только так, что капитал количественно делился на части.
1) Внутри самого процесса труд и оба других элемента, рассматриваемые со стороны формы, отличались друг от друга лишь тем, что эти последние определялись как постоянные стоимости, а труд — как полагающий стоимость. Что же касается различия между ними как потребительными стоимостями, вещественной стороны, то она совершенно выпадала из определения формы капитала. Но теперь в различии между оборотным капиталом (сырой материал и продукт) (VI—44) и основным капиталом (средства труда) различие между элементами как потребительными стоимостями одновременно положено как различие между элементами капитала как капитала, в определении, относящемся к его форме. Отношение между факторами, которое прежде было только количественным отношением, теперь выступает как качественное различие самого капитала и как отношение, определяющее движение капитала в целом (оборот капитала). Материал труда и продукт труда — этот нейтральный осадок процесса труда — как сырой материал и продукт теперь уже и с вещественной стороны определены не как материал и продукт труда, а как потребительная стоимость самого капитала в различных фазах.
Пока средство труда остается средством труда в собственном смысле слова, так, как оно непосредственно, исторически включено капиталом в процесс увеличения его стоимости, оно претерпевает лишь формальное изменение, заключающееся в том, что теперь оно выступает не только как средство труда со своей вещественной стороны, но, вместе с тем, как определяемый совокупным процессом капитала особенный способ его существования, — выступает как основной капитал.
Однако будучи включено в процесс производства капитала, средство труда проходит через различные метаморфозы, из которых последним является машина или, вернее, автоматическая система машин (система машин, являющаяся автоматической, есть лишь наиболее завершенная·, наиболее адекватная форма системы машин, и только она превращает машины в систему), приводимая в движение автоматом, такой движущей силой, которая сама себя приводит в движение. Эта автоматическая фабрика состоит из множества механических и интеллектуальных органов, так что сами рабочие определяются только как сознательные ее члены. В машине, а еще больше — в совокупности машин, выступающей как автоматическая система, средство труда по своей потребительной стоимости, т. е. по своему вещественному бытию, переходит в существование, адекватное основному капиталу и капиталу вообще, а та форма, в которой средство труда в качестве непосредственного средства труда было включено в процесс производства капитала, уничтожается, превращаясь в форму, положенную самим капиталом и соответствующую ему.
Машина ни в каком отношении не выступает как средство труда отдельного рабочего. Ее differentia specifica (lxix) заключается вовсе не в том, чтобы, как это имеет место у средства труда отдельного рабочего, опосредствовать деятельность рабочего, направленную на объект; наоборот, деятельность рабочего определена таким образом, что она уже только опосредствует работу машины, ее воздействие на сырой материал — наблюдает за машиной и предохраняет ее от помех в ее работе. Здесь дело обстоит не так, как в отношении орудия, которое рабочий превращает в орган своего тела, одушевляя его своим собственным мастерством и своей собственной деятельностью, и умение владеть которым зависит поэтому от виртуозности рабочего. Теперь, наоборот, машина, обладающая вместо рабочего умением и силой, сама является тем виртуозом, который имеет собственную душу в виде действующих в машине механических законов и для своего постоянного самодвижения потребляет уголь, смазочное масло и т. д. (вспомогательные материалы), подобно тому как рабочий потребляет предметы питания. Деятельность рабочего, сводящаяся к простой абстракции деятельности, всесторонне определяется и регулируется движением машин, а не наоборот. Наука, заставляющая неодушевленные члены системы машин посредством ее конструкции действовать целесообразно как автомат, не существует в сознании рабочего, а посредством машины воздействует на него как чуждая ему сила, как сила самой машины.
Присвоение живого труда посредством овеществленного труда — присвоение силы или деятельности, созидающей стоимость, посредством самодовлеющей стоимости, которое заложено в понятии капитала, — в производстве, основанном на машинах, положено как характер самого процесса производства также и со стороны вещественных элементов производства и его вещественного движения. Процесс производства перестал быть процессом труда в том смысле, что труд перестал охватывать процесс производства в качестве господствующего над ним единого начала. Наоборот, труд выступает теперь лишь как сознательный орган, рассеянный по множеству точек механической системы в виде отдельных живых рабочих и подчиненный совокупному процессу самой системы машин, как фактор, являющийся лишь одним из звеньев системы, единство которой существует не в живых рабочих, а в живой (активной) системе машин, выступающей по отношению к единичной незначительной деятельности рабочего, в противовес ему, как могущественный организм. В системе машин овеществленный труд противостоит живому труду в самом процессе труда как господствующая над ним сила, каковою капитал в качестве присвоения живого труда является по своей форме. Включение процесса труда в процесс увеличения стоимости капитала в качестве всего лишь его момента также и с вещественной стороны обусловлено превращением средства труда в систему машин, а живого труда — всего лишь в живой придаток этой системы машин, в средство для ее деятельности.
Увеличение производительной силы труда и максимальное отрицание необходимого труда представляют собой, как мы видели (lxx), необходимую тенденцию капитала. Осуществлением этой тенденции является превращение средства труда в систему машин. В системе машин овеществленный труд вещественно противостоит живому труду как господствующая над ним сила и как активное подчинение его себе, не только путем присвоения живого труда, но и в самом реальном процессе производства. Отношение капитала как стоимости, присваивающей себе деятельность, созидающую стоимость, вместе с тем положено в основном капитале, существующем в виде системы машин, как отношение потребительной стоимости капитала к потребительной стоимости рабочей силы.
Овеществленная в системе машин стоимость выступает, далее, как такая предпосылка, по отношению к которой созидающая стоимость энергия единичной рабочей силы исчезает как бесконечно малая величина. Посредством производства в гигантском масштабе, обусловленного системой машин, в продукте также исчезает всякое отношение к непосредственной потребности производителя, а потому — к непосредственной потребительной стоимости. В той форме, в которой производится продукт, и в тех отношениях, при которых он производится, уже положено, что продукт производится только как носитель стоимости, а его потребительная стоимость выступает лишь как условие для этого. Сам овеществленный труд непосредственно выступает в системе машин не только в форме продукта или продукта, применяемого как средство труда, но в форме самой производительной силы. Развитие средства труда в систему машин не случайно для капитала, а представляет собой историческое преобразование традиционных, унаследованных средств труда, превращение их в средства труда, адекватные капиталу. Таким образом, накопление знаний и навыков, накопление всеобщих производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес труду и поэтому выступает как свойство капитала, а более определенно — как свойство основного капитала, коль скоро он вступает в процесс производства в качестве подлинного средства производства.
Следовательно, система машин выступает как наиболее адекватная форма основного капитала, а основной капитал, поскольку капитал рассматривается в его отношении к самому себе, — как наиболее адекватная форма капитала вообще. С другой стороны, поскольку основной капитал закреплен в своем бытии в качестве определенной потребительной стоимости, он не соответствует понятию капитала, который как стоимость безразличен по отношению ко всякой определенной форме потребительной стоимости и может принять каждую из этих форм или сбросить ее как безразличное для него воплощение. С этой стороны, с точки зрения отношения капитала к тому, что находится вне его, адекватной формой капитала в противоположность основному капиталу является оборотный капитал.
Поскольку, далее, система машин развивается вместе с накоплением общественных знаний и вообще производительной силы, постольку не рабочий, а капитал выступает в качестве представителя всеобщего общественного труда. Производительная сила общества измеряется основным капиталом, существует в нем в предметной форме, и, наоборот, вместе с этим всеобщим прогрессом, который капитал присваивает себе бесплатно, развивается производительная сила капитала. Здесь не следует входить в рассмотрение развития системы машин во всех деталях; оно необходимо здесь только в самой общей форме, поскольку средство труда, превращаясь в основной капитал, утрачивает — со своей вещественной стороны — свою непосредственную форму и вещественно противостоит рабочему как капитал. Знание выступает в системе машин как нечто чуждое рабочему, вне его находящееся, а живой труд выступает как подчиненный самостоятельно действующему овеществленному труду. Рабочий выступает как излишний, если только его деятельность не обусловлена потребностью (капитала) (lxxi).
(VII —1) (lxxii) Итак, полное развитие капитала имеет место лишь тогда — или капитал лишь тогда создает соответствующий ему способ производства, — когда средство труда не только формально определено как основной капитал, но устранена его непосредственная форма и основной капитал противостоит труду внутри процесса производства в качестве машины, весь же процесс производства выступает не как подчиненный непосредственному мастерству рабочего, а как технологическое применение науки. Поэтому тенденция капитала заключается в том, чтобы придать производству научный характер, а непосредственный труд низвести до всего лишь момента процесса производства. Как при анализе превращения стоимости в капитал, так и при рассмотрении дальнейшего развития капитала оказывается, что капитал, с одной стороны, предполагает определенное данное историческое развитие производительных сил — среди этих производительных сил также и развитие науки, — а с другой стороны, гонит их вперед и форсирует их развитие.
Поэтому тот количественный объем, в котором капитал развивается в качестве основного капитала, а также действенность (интенсивность) развития капитала как основного капитала, — вообще свидетельствует о той степени, в которой капитал развит как капитал, как власть над живым трудом, и вообще о том, насколько капитал подчинил себе процесс производства. (Развитие основного капитала свидетельствует о развитии капитала в целом) также и в том отношении, что основной капитал выражает накопление овеществленных производительных сил и накопление овеществленного труда. Но если капитал приобретает свою адекватную форму в качестве потребительной стоимости внутри процесса производства только в системе машин и в других вещественных формах существования основного капитала, таких, как железные дороги и т. д. (о чем мы будем говорить впоследствии), — то это отнюдь не означает, что эта потребительная стоимость, эта система машин сама по себе является капиталом, или что ее существование в качестве системы машин тождественно с ее существованием в качестве капитала. Подобно тому как золото не лишилось бы своей потребительной стоимости золота, если бы оно перестало быть деньгами, так и система машин не потеряла бы своей потребительной стоимости, если бы она перестала быть капиталом. Из того обстоятельства, что система машин представляет собой наиболее адекватную форму потребительной стоимости основного капитала, вовсе не следует, что подчинение капиталистическому общественному отношению является для применения системы машин наиболее адекватным и наилучшим общественным производственным отношением.
В той самой мере, в какой рабочее время — простое количество труда — полагается капиталом в качестве единственно определяющего элемента, в той же самой мере непосредственный труд и его количество исчезают в качестве определяющего принципа производства, созидания потребительных стоимостей; и если с количественной стороны непосредственный труд сводится к менее значительной доле, то качественно он превращается в некоторый, хотя и необходимый, но второстепенный момент по отношению к всеобщему научному труду, по отношению к технологическому применению естествознания, с одной стороны, точно так же как и по отношению к той всеобщей производительной силе, которая вырастает из общественного расчленения труда в совокупном производстве и выступает как природный дар общественного труда (хотя и является историческим продуктом). Капитал, таким образом, работает над разложением самого себя как формы, господствующей над производством.
Если, таким образом, с одной стороны, превращение процесса производства из простого процесса труда в научный процесс, ставящий себе на службу силы природы и заставляющий их действовать на службе у человеческих потребностей, выступает как свойство основного капитала в противовес живому труду; если единичный труд как таковой вообще перестает быть производительным, а, наоборот, является производительным лишь в рамках совместного труда многих, подчиняющего себе силы природы, и это превращение непосредственного труда в общественный труд выступает как низведение единичного труда до состояния беспомощности по отношению к представленной в капитале, сконцентрированной в нем совместности, — то, с другой стороны, поддержание труда в одной отрасли производства посредством сосуществующего труда (48) другой отрасли производства выступает теперь как свойство оборотного капитала.
В малом обращении (lxxiii) капитал авансирует рабочему заработную плату, которую рабочий обменивает на продукты, необходимые для его потребления. Полученные им деньги обладают этой силой лишь потому, что одновременно — наряду с трудом данного рабочего — имеет место другой труд; и лишь потому, что капитал присвоил себе труд данного рабочего, он может выдать рабочему в виде денег чек на чужой труд. Этот обмен собственного труда рабочего на чужой труд выступает здесь как опосредствованный и обусловленный не одновременным сосуществованием труда других рабочих, а авансом, сделанным капиталом. То обстоятельство, что рабочий во время производства может осуществить обмен веществ, необходимый для его потребления, — выступает как свойство той части оборотного капитала, которая переходит к рабочему, и как свойство оборотного капитала вообще. Это обстоятельство выступает не как обмен веществ между одновременно действующими рабочими силами (Arbeitskräfte), а как обмен веществ капитала, как результат того, что существует оборотный капитал.
Таким образом, все силы труда превращаются в силы капитала. В форме основного капитала выступает производительная сила труда, которая положена здесь как вне труда находящаяся и как существующая (в виде вещей) независимо от труда. А в оборотном капитале то обстоятельство, что, с одной стороны, рабочий сам предпослал себе условия повторения своего труда, а с другой стороны, обмен этого труда рабочего опосредствован сосуществующим трудом других рабочих, — выступает так, что рабочего авансирует капитал и что, с другой стороны, одновременность различных отраслей труда создается капиталом. (Оба последних определения, собственно говоря, относятся к накоплению.) В форме оборотного капитала капитал выступает как посредник между различными рабочими.
В своем определении средств производства, наиболее адекватной формой которых является система машин, основной капитал создает стоимость, т. е. увеличивает стоимость продукта, только в двух отношениях: 1) поскольку он обладает стоимостью, т. е. сам является продуктом труда, определенным количеством труда в овеществленной форме; 2) поскольку он увеличивает отношение прибавочного труда к необходимому труду, давая труду возможность посредством увеличения его производительной силы произвести за более короткое время большее количество продуктов, необходимых для содержания живой рабочей силы. Поэтому в высшей степени абсурдной буржуазной фразой является утверждение, будто рабочий потому делится с капиталистом, что последний посредством основного капитала (который, к тому же, сам является продуктом труда и притом — чужого труда, только присвоенного капиталом) облегчает ему его труд (наоборот, посредством машины капиталист лишает труд рабочего какой бы то ни было самостоятельности и привлекательности) или сокращает продолжительность его труда.
Наоборот, капитал применяет машину лишь в той мере, в какой она дает рабочему возможность более значительную часть своего времени работать на капитал, относиться к более значительной части своего времени как к не принадлежащей ему, дольше работать на другого. Посредством этого процесса, действительно, сводится к минимуму количество труда, необходимого для производства определенного предмета, но лишь для того, чтобы в максимуме подобных предметов реализовался максимум прибавочного труда. Первая сторона важна потому, что капитал здесь — совершенно непреднамеренно — сводит к минимуму человеческий труд, затрату силы. Это пойдет на пользу освобожденному труду и является условием его освобождения.
Из сказанного вытекает, насколько абсурдно стремление Лодерделя превратить основной капитал в независимый от рабочего времени, самостоятельный источник стоимости (49). Основной капитал является подобным источником лишь в той мере, в какой он сам представляет собой овеществленное рабочее время, и в той мере, в какой он полагает прибавочное рабочее время. Исторически сама система машин (VII—2) предполагает для своего применения — смотри выше у Рейвнстона (lxxiv) — излишние рабочие руки. Только там, где имеется избыток рабочей силы (Arbeitskräfte), появляется система машин, с тем чтобы заменить собой труд. Лишь в воображении экономистов дело происходит так, что система машин оказывает помощь отдельному рабочему. Она может функционировать только при наличии масс рабочих, концентрация которых по отношению к капиталу представляет собой, как мы видели (lxxv), одну из его исторических предпосылок. Система машин появляется не для того, чтобы восполнить недостаток рабочей силы (Arbeitskraft), а для того, чтобы имеющуюся налицо массу рабочей силы свести к ее необходимому масштабу. Система машин появляется только там, где рабочая сила имеется в массовом масштабе. (К этому следует вернуться.)
Лодердель полагает, что сделал великое открытие, когда он утверждает, будто машины не увеличивают производительную силу труда, так как они, скорее, заменяют труд или выполняют то, чего сам труд не мог бы выполнить собственными силами. В понятие капитала входит то, что возросшая производительная сила труда положена, напротив, как увеличение некоторой силы вне труда и как обессиление самого труда. Средство труда делает рабочего самостоятельным, превращает его в собственника. Система машин — в качестве основного капитала — делает рабочего несамостоятельным, делает его присвоенным. Это действие системы машин имеет место лишь постольку, поскольку она определена как основной капитал, а она определена так лишь потому, что рабочий относится к ней как наемный рабочий, а деятельный индивид вообще — как всего лишь рабочий.
Если до сих пор основной капитал и оборотный капитал выступали перед нами как всего лишь различные преходящие определения капитала, то теперь они затвердели как особые способы существования капитала, и наряду с основным капиталом выступает оборотный капитал. Теперь это два особых вида капитала. Коль скоро рассматривается единичный капитал в какой-нибудь определенной отрасли производства, он выступает разделенным на эти две части, или распадается в определенной пропорции на эти два вида капитала.
Различие внутри процесса производства, первоначально выступавшее как различие между средством труда и материалом труда и, наконец, продуктом труда, — теперь выступает как оборотный капитал (материал труда и продукт труда) и основной капитал (средство труда). Разделение капитала с его всего лишь вещественной стороны теперь включено в саму его форму и выступает как разделение, дифференцирующее капитал.
Для того воззрения, которое, подобно Лодерделю и другим, хотело бы, чтобы капитал как таковой, отдельно от труда, создавал стоимость, а потому также и прибавочную стоимость (или прибыль), — основной капитал, в особенности тот капитал, вещественным бытием или потребительной стоимостью которого является система машин, представляет собой ту форму, которая больше всего способна придать их поверхностным софизмам хотя бы видимость правдоподобия. В противовес им в «Labour Defended», например, говорится, что строитель дороги может делиться с пользующимся дорогой, но не сама «дорога» (50).
Если говорить об оборотном капитале и предположить, что он действительно проходит через свои различные фазы, то сокращение или удлинение, меньшая или большая продолжительность времени обращения, более легкое или более трудное прохождение различных стадий обращения — приводят к уменьшению той прибавочной стоимости, которая могла бы быть создана за данный промежуток времени, если бы этих перерывов не было, приводят либо потому, что уменьшается число (циклов) воспроизводства, либо потому, что сокращается величина капитала, постоянно занятого в процессе производства. В обоих случаях имеет место не уменьшение предпосланной величины стоимости, а уменьшение скорости ее роста. Но с того момента, когда основной капитал развился до определенной величины — а эта величина основного капитала, как было указано, является мерой развития крупной промышленности вообще и, следовательно, возрастает соответственно развитию производительных сил крупной промышленности (сам основной капитал представляет собой овеществление этих производительных сил, он есть сами эти производительные силы как предпосланный продукт), — с этого момента всякий перерыв процесса производства действует как прямое уменьшение самого капитала, его предпосланной стоимости.
Стоимость основного капитала воспроизводится лишь в той мере, в какой он потребляется в процессе производства. При неиспользовании основной капитал теряет свою потребительную стоимость без перенесения его стоимости на продукт. Поэтому чем в большем масштабе развивается основной капитал, в том смысле, в каком мы его здесь рассматриваем, тем больше непрерывность процесса производства, или беспрестанное течение процесса воспроизводства, становится внешним принудительным условием способа производства, основанного на капитале.
Присвоение живого труда капиталом приобретает при машинном производстве непосредственную реальность также и в следующем смысле. С одной стороны, именно проистекающий непосредственно из науки анализ и применение механических и химических законов делают машину способной выполнять ту же самую работу, которую раньше выполняли рабочие. Однако развитие системы машин на этом пути начинается лишь тогда, когда крупная промышленность уже достигла более высокой ступени развития и все науки поставлены на службу капиталу, а уже имеющаяся система машин сама обладает большими ресурсами. Изобретения становятся тогда особой профессией, а применение науки к непосредственному производству само становится для нее одним из определяющих и побуждающих моментов.
Однако это не тот путь, на котором в целом возникла система машин, и еще менее тот путь, на котором она развивается в деталях. Таким путем развития системы машин является тот анализ, который посредством разделения труда все больше и больше превращает выполняемые рабочими операции в механические операции, так что на определенном этапе их место может занять механизм. (К вопросу об экономии силы.) Таким образом, здесь определенный способ труда прямо оказывается перенесенным с рабочего на капитал в форме машины, и в результате такого перенесения его собственная рабочая сила обесценивается. Отсюда борьба рабочих против системы машин. То, что было деятельностью живого рабочего, становится деятельностью машины. Таким образом, рабочему грубо-чувственно противостоит присвоение труда капиталом, противостоит капитал, поглощающий живой труд «как будто под влиянием охватившей его любовной страсти» (51).
Обмен живого труда на овеществленный труд, т. е. полагание общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда, представляет собой последнюю ступень развития стоимостного отношения и основанного на стоимости производства. Предпосылкой этой последней ступени является и продолжает оставаться масса непосредственного рабочего времени, количество затраченного труда как решающий фактор производства богатства. Но по мере развития крупной промышленности созидание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от количества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству. (Само развитие этой науки, в особенности естествознания, а вместе с ним и всех других наук, в свою очередь находится в соответствии с развитием материального производства.) Земледелие, например, становится всего лишь применением науки о материальном обмене веществ, регулирующим этот обмен веществ с наибольшей выгодой для всего общественного организма.
Действительное богатство предстает теперь — и это раскрывается крупной промышленностью — скорее в виде чудовищной диспропорции между затраченным рабочим временем и его продуктом, точно так же как и в виде качественной диспропорции между сведенным к простой абстракции трудом и мощью того производственного процесса, за которым этот труд надзирает. Труд выступает уже не столько как включенный в процесс производства, сколько как такой труд, при котором человек, наоборот, относится к самому процессу производства как его контролер и регулировщик. (То, что имеет силу относительно системы машин, верно также для комбинации различных видов человеческой деятельности и для развития человеческого общения.) Теперь рабочий уже не помещает в качестве промежуточного звена между собой и объектом модифицированный предмет природы; теперь в качестве промежуточного звена между собой и неорганической природой, которой рабочий овладевает, он помещает природный процесс, (VII—3) преобразуемый им в промышленный процесс. Вместо того чтобы быть главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом с ним.
В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида. Кража чужого рабочего времени, на которой зиждется современное богатство, представляется жалкой основой в сравнении с этой недавно развившейся основой, созданной самой крупной промышленностью. Как только труд в его непосредственной форме перестал быть великим источником богатства, рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости. Прибавочный труд рабочих масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства, точно так же как не-труд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы. Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости, и с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудости и антагонистичности. Происходит свободное развитие индивидуальностей, и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам.
Сам капитал представляет собой совершающее процесс противоречие, состоящее в том, что он, с одной стороны, стремится свести рабочее время к минимуму, а, с другой стороны, делает рабочее время единственной мерой и источником богатства. Поэтому капитал сокращает рабочее время в форме необходимого рабочего времени, с тем чтобы увеличивать его в форме избыточного рабочего времени; поэтому капитал во все возрастающей степени делает избыточное рабочее время условием — вопросом жизни и смерти — для необходимого рабочего времени. С одной стороны, капитал вызывает к жизни все силы науки и природы, точно так же как и силы общественной комбинации и социального общения, — для того чтобы созидание богатства сделать независимым (относительно) от затраченного на это созидание рабочего времени. С другой стороны, капитал хочет эти созданные таким путем колоссальные общественные силы измерять рабочим временем и втиснуть их в пределы, необходимые для того, чтобы уже созданную стоимость сохранить в качестве стоимости. Производительные силы и общественные отношения — и те и другие являются различными сторонами развития общественного индивида — представляются капиталу лишь средством и служат ему лишь средством для того, чтобы производить на своей ограниченной основе. Но в действительности они представляют собой материальные условия для того, чтобы взорвать эту основу.
«Нация по-настоящему богата лишь тогда, когда вместо 12 часов работают 6 часов. Богатство» (реальное богатство) «представляет собой не распоряжение прибавочным рабочим временем, а такое время, которым можно свободно располагать за пределами времени, затрачиваемого на непосредственное производство, — свободное время для каждого индивида и всего общества» («The Source and Remedy of the National Difficulties». London, 1821, стр. 6) (52).
Природа не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни электрического телеграфа, ни сельфакторов, и т. д. Все это — продукты человеческого труда, природный материал, превращенный в органы человеческой воли, властвующей над природой, или человеческой деятельности в природе. Все это — созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания. Развитие основного капитала является показателем того, до какой степени всеобщее общественное знание (Wissen, knowledge) превратилось в непосредственную производительную силу, и отсюда — показателем того, до какой степени условия самого общественного жизненного процесса подчинены контролю всеобщего интеллекта и преобразованы в соответствии с ним; до какой степени общественные производительные силы созданы не только в форме знания, но и как непосредственные органы общественной практики, реального жизненного процесса.
Развитие основного капитала является показателем степени развития богатства вообще — или степени развития капитала — еще и с другой стороны. Объектом производства, непосредственно направленного на потребительную стоимость и столь же непосредственно — на меновую стоимость, является сам продукт, предназначенный для (индивидуального) потребления. Часть производства, направленная на производство основного капитала, не создает непосредственно ни предметов индивидуального потребления, ни непосредственных меновых стоимостей — по крайней мере, таких меновых стоимостей, которые могут быть непосредственно реализованы. Таким образом, от уже достигнутого уровня производительности — от того, что для непосредственного производства достаточно части производственного времени, — зависит то, что все большая часть производственного времени затрачивается на производство средств производства.
Для этого требуется, чтобы общество могло ждать; чтобы значительную часть уже созданного богатства оно могло изымать как из непосредственного индивидуального потребления, так и из производства, предназначенного для непосредственного индивидуального потребления, — с тем чтобы эту часть богатства употреблять на труд, не являющийся непосредственно производительным (в пределах самого процесса материального производства). Это требует высокого уровня уже достигнутой производительности и относительного изобилия, и притом такого уровня производительности и относительного изобилия, который был бы прямо пропорционален превращению оборотного капитала в основной капитал. Подобно тому как величина относительного прибавочного труда зависит от производительности необходимого труда, так и величина рабочего времени — как живого, так и овеществленного, — затрачиваемого на производство основного капитала, зависит от производительности рабочего времени, прямо предназначенного для производства продуктов.
Условием для этого является избыточное (с этой точки зрения) население, точно так же как и избыточное производство. Это означает, что результат рабочего времени, затрачиваемого на непосредственное производство, должен быть относительно слишком большим, для того чтобы быть непосредственно необходимым для воспроизводства капитала, применяемого в этих отраслях производства. Чем меньше непосредственных плодов приносит основной капитал, чем меньше он вмешивается в непосредственный процесс производства, тем больше должны быть это относительное избыточное население и избыточное производство; следовательно, их должно быть больше для постройки железных дорог, каналов, водопроводов, телеграфных линий и т. д., чем для создания машин, прямо применяемых в непосредственном процессе производства. Отсюда (к чему мы вернемся впоследствии) проистекают — в форме постоянного перепроизводства и постоянного недопроизводства в современной промышленности — постоянные колебания и судороги той диспропорции, в силу которой то слишком мало, то слишком много оборотного капитала превращается в основной капитал.
{Созидание — за пределами необходимого рабочего времени — большого количества свободного времени для общества вообще и для каждого члена общества (т. е. созидание простора для развития всей полноты производительных сил отдельного человека, а потому также и общества), — это созидание не-рабо-чего времени на стадии капитала, как и на всех более ранних ступенях, выступает как не-рабочее время, как свободное время для немногих. Капитал добавляет сюда то, что он всеми средствами искусства и науки увеличивает прибавочное рабочее время народных масс, так как его богатство непосредственно заключается в присвоении прибавочного рабочего времени; ведь непосредственной целью капитала является стоимость, а не потребительная стоимость.
Таким образом, капитал помимо своей воли выступает как орудие создания условий для общественного свободного времени, для сведения рабочего времени всего общества к всё сокращающемуся минимуму и тем самым — для высвобождения времени всех (членов общества) для их собственного развития. Но постоянная тенденция капитала заключается, с одной стороны, в создании свободного времени, а с другой стороны — в превращении этого свободного времени в прибавочный труд. Если первое ему удается слишком хорошо, то он начинает страдать от избыточного производства, и тогда необходимый труд прерывается, так как капитал не в состоянии реализовать прибавочный труд.
Чем больше развивается это противоречие, тем становится яснее, что рост производительных сил больше не может быть прикован к присвоению чужого прибавочного труда и что рабочие массы должны сами присваивать себе свой прибавочный труд. Когда они начнут это делать — и когда тем самым свободное время перестанет существовать в антагонистической форме, — тогда, с одной стороны, мерой необходимого рабочего времени станут потребности общественного индивида, а с другой стороны, развитие общественной производительной силы будет происходить столь быстро, что хотя производство будет рассчитано на богатство всех, свободное время всех возрастет. Ибо действительным богатством является развитая производительная сила всех индивидов. Тогда мерой богатства будет (VII—4) отнюдь уже не рабочее время, а свободное время. Рабочее время в качестве меры богатства предполагает, что само богатство основано на бедности и что свободное время существует в виде противоположности прибавочному рабочему времени и благодаря этой противоположности, или благодаря полаганию всего времени индивида в качестве рабочего времени и потому благодаря низведению этого индивида до положения только лишь рабочего, благодаря подчинению его игу труда. Поэтому самая развитая система машин заставляет теперь рабочего работать дольше, чем работает дикарь, или дольше, чем работал сам этот рабочий, когда он пользовался самыми простыми, примитивнейшими орудиями.}
«Если бы всего труда страны хватало только для производства того, что необходимо для содержания всего населения, то не существовало бы прибавочного труда, а следовательно, ничего такого, что можно было бы накоплять как капитал. Если народ производит за один год столько, сколько было бы достаточно для его содержания в течение двух лет, то или фонд потребления одного года должен погибнуть, или люди должны прекратить на один год производительный труд. Но владельцы прибавочного продукта, или капитала, ... применяют людей для какой-нибудь такой работы, которая не является прямо и непосредственно производительной, — например, для производства машин. Так оно и идет все дальше и дальше» («The Source and Remedy of the National Difficulties». London, 1821, стр. 4—5).
{Подобно тому как вместе с развитием крупной промышленности тот базис, на котором она покоится — присвоение чужого рабочего времени, — перестает составлять или создавать богатство, так вместе с этим ее развитием непосредственный труд как таковой перестает быть базисом производства, потому что, с одной стороны, он превращается главным образом в деятельность по наблюдению и регулированию, а затем также и потому, что продукт перестает быть продуктом единичного непосредственного труда и в качестве производителя выступает, скорее, комбинация общественной деятельности.
«Когда развито разделение труда, то почти каждый труд отдельного индивида представляет собой часть некоего целого, которая сама по себе не имеет никакой ценности или полезности. Здесь нет ничего такого, за что рабочий мог бы ухватиться и сказать: это мой продукт, это я удержу для себя» ((Th. Hodgskin.) Labour Defended against the Claims of Capital. London, 1825, стр. 25) (Русский перевод, стр. 27—28).
В непосредственном обмене единичный непосредственный труд выступает воплощенным в каком-нибудь особом продукте или в части продукта, а его (единичного непосредственного труда) социальный, общественный характер — характер труда как овеществления всеобщего труда и как (средства) удовлетворения всеобщих потребностей — дан только путем обмена. Напротив, в производственном процессе крупной промышленности, где, с одной стороны, предпосылкой для производительной силы средства труда, развившегося в автоматический процесс, является подчинение сил природы общественному разуму, — с другой стороны, труд отдельного индивида в его (труда) непосредственном бытии положен как снятый отдельный труд, т. е. положен как общественный труд. Таким образом, отпадает и другой базис этого способа производства.}
Внутри самого процесса производства капитала рабочее время, затрачиваемое на производство основного капитала, так относится к времени, затрачиваемому на производство оборотного капитала, как прибавочное рабочее время относится к необходимому рабочему времени. По мере того как производство, направленное на удовлетворение непосредственных потребностей, становится более производительным, более значительная часть производства может быть направлена на удовлетворение потребности самого производства, или на производство средств производства. Поскольку производство основного капитала также и с вещественной стороны непосредственно не направлено ни на производство непосредственных потребительных стоимостей, ни на производство таких стоимостей, которые требуются для непосредственного воспроизводства капитала и, следовательно, в самом процессе созидания стоимости опять-таки относительно представляют потребительную стоимость; поскольку производство основного капитала представляет собой производство средств для созидания стоимости, поскольку, следовательно, оно направлено не на стоимость как непосредственный предмет, а на созидание стоимости, на средства для образования стоимости как на непосредственный предмет производства (производство стоимости с вещественной стороны в самом предмете производства положено здесь как цель производства, как цель овеществления производительной силы капитала, производящей стоимость силы капитала), — постольку именно в производстве основного капитала капитал полагает себя как самоцель и выступает действенно как капитал в более высокой степени, чем в производстве оборотного капитала. Поэтому также и с этой стороны те размеры, которыми уже обладает основной капитал, и та доля, которую производство основного капитала имеет в совокупном производстве, являются мерилом развития богатства, основанного на капиталистическом способе производства.
«Число рабочих в том смысле зависит от (количества) оборотного капитала, что оно зависит от того количества продуктов сосуществующего труда, которое дозволяют потреблять рабочим» ((Th. Hodgskin.) Labour Defended against the Claims of Capital. London, 1825, стр. 20) (Русский перевод, стр. 22).
Все приведенные выше цитаты из различных экономистов (lxxvi) относятся к основному капиталу как к той части капитала, которая остается запертой в процессе производства.
«В великом процессе производства оборотный капитал потребляется, а основной капитал только лишь используется» («The Economist» от 6 ноября 1847 г., № 219, стр. 1271).
Это неверно и относится лишь к той части оборотного капитала, которая сама потребляется основным капиталом, — к вспомогательным материалам. Если рассматривать «великий процесс производства» как непосредственный процесс производства, то в нем потребляется только основной капитал. Но потребление в рамках процесса производства в действительности представляет собой использование, изнашивание.
Далее, большую долговечность основного капитала также не следует понимать чисто вещественно. Железо и дерево, из которых сделана кровать, на которой я сплю, или камни, из которых построен дом, где я живу, или мраморная статуя, которой украшен дворец, — все они столь же долговечны, как железо, дерево и т. д., использованные для создания машин. Но долговечность является условием для орудий, средств производства не только по той технической причине, что металлы и т. д. являются главным материалом всех машин, но и потому, что орудие предназначено постоянно играть одну и ту же роль в повторяющихся процессах производства. Долговечность его как средства производства есть непосредственное требование его потребительной стоимости. Чем чаще средство производства приходилось бы заменять новым, тем больше оно требовало бы затрат, тем более значительную часть капитала пришлось бы затрачивать на него без пользы. Его долговечность представляет собой его существование в качестве средства производства. Его долговечность является увеличением его производительной силы. Наоборот, долговечность оборотного капитала, если он не превращается в основной капитал, вовсе не связана с самим актом производства и поэтому не является таким моментом, который обусловлен самим понятием оборотного капитала. То обстоятельство, что некоторые из предметов, бросаемых в фонд потребления, если их потребление совершается медленно и если они могут быть потреблены поочередно многими индивидами, в свою очередь определяются как основной капитал, — связано с дальнейшими определениями (сдача внаем вместо продажи, процент и т. д.), с которыми мы здесь пока еще не имеем дела.
(VII—5) (lxxvii) «Со времени всеобщего внедрения неодушевленных механизмов в британские мануфактуры с людьми за немногими исключениями обращаются как с второстепенной и менее важной машиной, и гораздо больше внимания уделяется усовершенствованию сырых материалов — дерева и металлов, чем усовершенствованию тела и духа» (Owen, Robert. Essays on the formation of the Human Character. London, 1840, стр. 31).
{Действительная экономия — сбережение — состоит в сбережении рабочего времени (минимум — и сведение к минимуму — издержек производства). Но это сбережение тождественно с развитием производительной силы. Следовательно — отнюдь не отказ от потребления, а развитие производительной силы, развитие способностей к производству и поэтому развитие как способностей к потреблению, так и средств потребления. Способность к потреблению является условием потребления, является, стало быть, первейшим средством для потребления, и эта способность представляет собой развитие некоего индивидуального задатка, некоей производительной силы.
Сбережение рабочего времени равносильно увеличению свободного времени, т. е. времени для того полного развития индивида, которое само, в свою очередь, как величайшая производительная сила обратно воздействует на производительную силу труда. С точки зрения непосредственного процесса производства сбережение рабочего времени можно рассматривать как производство основного капитала, причем этим основным капиталом является сам человек.
Впрочем, само собой разумеется, что само непосредственное рабочее время не может оставаться в положении абстрактной противоположности к свободному времени, как это представляется с точки зрения буржуазной политической экономии. Труд не может стать игрой, как того хочет Фурье, за которым остается та великая заслуга, что он объявил конечной целью преобразование в более высокую форму не распределения, а самого способа производства. Свободное время — представляющее собой как досуг, так и время для более возвышенной деятельности — разумеется, превращает того, кто им обладает, в иного субъекта, и в качестве этого иного субъекта он и вступает затем в непосредственный процесс производства. По отношению к формирующемуся человеку этот непосредственный процесс производства вместе с тем является школой дисциплины, а по отношению к человеку сложившемуся, в голове которого закреплены накопленные обществом знания, он представляет собой применение (знаний), экспериментальную науку, материально творческую и предметно воплощающуюся науку. И для того, и для другого процесс производства вместе с тем является физическим упражнением, поскольку труд требует практического приложения рук и свободного движения, как в земледелии.
Подобно тому как система буржуазной экономики развертывается перед нами лишь шаг за шагом, так же обстоит дело и с ее самоотрицанием, которое является ее конечным результатом. Мы теперь еще имеем дело с непосредственным процессом производства. Если рассматривать буржуазное общество в его целом, то в качестве конечного результата общественного процесса производства всегда выступает само общество, т. е. сам человек в его общественных отношениях. Все, что имеет прочную форму, как, например, продукт и т. д., выступает в этом движении лишь как момент, как мимолетный момент. Сам непосредственный процесс производства выступает здесь только как момент. Условия и предметные воплощения процесса производства сами в одинаковой мере являются его моментами, а в качестве его субъектов выступают только индивиды, но индивиды в их взаимоотношениях, которые они как воспроизводят, так и производят заново. Здесь перед нами — их собственный постоянный процесс движения, в котором они обновляют самих себя в такой же мере, в какой они обновляют создаваемый ими мир богатства.}
(48) Подробный анализ понятия сосуществующего труда Маркс дал в «Теориях прибавочной стоимости» в связи с рассмотрением взглядов Томаса Годскина (см, настоящее издание, т. 26, ч. III, стр. 276— 290).
(49) Выдвигавшееся Лодерделем апологетическое объяснение прибыли Маркс рассмотрел в «Теориях прибавочной стоимости» (см. настоящее издание, т. 26, ч. I, стр. 68—69, 257—258), См. также настоящий том, часть II, стр. 199—200.
(50) В брошюре Томаса Годскина «Labour Defended against the Claims of Capital», London, 1825, p. 16, говорится следующее: «Легко понять, почему... строитель дороги должен получать некоторую долю тех выгод, которые извлекает из дороги только тот, кто пользуется ею; но я не понимаю, почему все эти выгоды должны принадлежать самой дороге и присваиваться под наименованием прибыли на их капитал рядом лиц, которые ее не сооружают и ею не пользуются» (Русский перевод; Годспин, Томас. Сочинения. М., 1938, стр. 18). См. также настоящее издание, т. 26, ч. III, стр. 272—309.
(51) Гёте. «Фауст», часть I, сцена пятая («Погреб Ауэрбаха в Лейпциге»). Ср. настоящее издание, т. 23, стр. 206.
(52) Взгляды автора анонимного социалистического памфлета «The Source and Remedy of the National Difficulties» (London., 1821) по вопросу об источнике прибавочной стоимости Маркс охарактеризовал как «существенный шаг вперед по сравнению с Рикардо». Подробный разбор этого памфлета дан Марксом в «Теориях прибавочной стоимости» (настоящее издание, т. 26, ч. III, стр. 245—254, 260—266). Приводимая здесь Марксом цитата из анонимного памфлета дается в том виде, в каком ее приводит Маркс, а именно — в виде вольного перевода-толкования, передающего мысль анонимного автора в терминах Маркса.
(lxviii) См. настоящий том, часть I, стр. 250. Ред.
(lxix) специфическое отличие. Ред.
(lxx) См. настоящий том, часть I, стр. 403. Ред.
(lxxi) Здесь рукопись повреждена. Ред.
(lxxii) В рукописи здесь помечено Марксом; «Эта тетрадь начата в конце февраля 1858 года». Ред.
(lxxiii) См. настоящий том, часть II, стр. 180—186. Ред.
(lxxiv) См. настоящий том, часть I, стр. 371, и часть II, стр. 200. Ред.
(lxxv) См. настоящий том, часть II, стр. 80—87. Ред.
(lxxvi) См. настоящий том, часть II, стр. 197—200. Ред.
(lxxvii) В начале этой страницы рукою Маркса поставлена дата: «Март, 1858». Ред.
Рекомендуемые книги
Далее идёт список литературы, заметок и статей, который мы прочитали и рекомендуем вам. Список будет дополняться. Позже будет добавлено описание.
Геогр Гегель и диалектический метод
Георг Гегель, «Феноменология духа» (1807) и «Наука логики» в 2 томах (1812—1816) — Специфическим принципом логики Гегеля является диалектический метод. Мышление движется трёхчастным путём. От тезиса к антитезису, то есть к отрицанию тезиса, a от антитезиса к синтезу, то есть к отрицанию отрицания.
Система философского мировоззрения в экономике, которую выработал Карл Маркс, строилась на разрешении противоречий логических категорий, от которых долгое время не мог избавиться Смит и Рикардо (в частности, противоречие между прибавочной стоимостью и прибылью, потребительной ценностью и меновыми эквивалентами, номинальным и реальным ростом цен, etc.).
Система философского мировоззрения в экономике, которую выработал Карл Маркс, строилась на разрешении противоречий логических категорий, от которых долгое время не мог избавиться Смит и Рикардо (в частности, противоречие между прибавочной стоимостью и прибылью, потребительной ценностью и меновыми эквивалентами, номинальным и реальным ростом цен, etc.).
Карл Маркс и Фридрих Энгельс
Карл Маркс, «Тетради по истории эпикурейской, стоической и скептической философии» (1839) —
Карл Маркс, «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура» (1839—1841) —
Карл Маркс, «К критике гегелевской философии права» (1843) —
Карл Маркс, «К еврейскому вопросу» (1843) —
Карл Маркс, «Заметки по поводу книги Джемса Милля» (1844) —
Карл Маркс, «Экономическо-философские рукописи 1844 года» (1844) —
Карл Маркс, «Тезисы о Фейербахе» (1845) —
Карл Маркс, «Нищета философии» (1845) —
Карл Маркс, «Математические рукописи» (1846—1858) —
Карл Маркс, «Заработная плата и капитал» (1847) —
Карл Маркс, «Заработная плата» (1847) —
Карл Маркс, «Наёмный труд и капитал» (1847) —
Карл Маркс, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) —
Карл Маркс, «К критике политической экономии» (1858) —
Карл Маркс, «Теории прибавочной стоимости» (1862—1863) — составляют 4 том Капитала
Карл Маркс, «Экономические рукописи 1857—1859 годов» (1857—1858) —
Карл Маркс, «Заработная плата, цена и прибыль» (1865) —
Карл Маркс, «Гражданская война во Франции» (1871) —
Карл Маркс, «Критика Готской программы» (1875) — Самое смешное — это то, что в «Критике Готской программы» Маркс ничего о «двух фазах» коммунистического общества не писал! В «Критике Готской программы» Маркс вообще ни разу не использует термин «социализм» по отношению к общественному строю! Он вообще использует слово «социализм» один-единственный раз — говоря об утопическом социализме: «В противоположность … всему предшествующему социализму». Маркс в этой работе вообще удивительно редко — и большей частью в негативном смысле — пользуется словом «социализм» и производными от него: один раз пишет «социалисты», один раз — «социалистические идеи», один раз — «социалистические сектанты», один раз издевательски цитирует Лассаля: «“социалистическая организация совокупного труда”», наконец, один раз пишет об «идеологическом правовом и прочем вздоре, столь привычном для демократов и французских социалистов».
Но минуточку, а где, собственно, «здесь» «мы имеем дело с»? Оказывается, в лассальянском варианте Готской программы! — «Суть же дела в том, что в этом коммунистическом обществе каждый работник должен получить лассалевский “неурезанный трудовой доход”». До чего же надо быть по-советски глухим к Марксу, чтобы десятилетиями не замечать убийственного марксова сарказма в описании этого «коммунистического общества» с его «квитанциями» и «обменом товарными эквивалентами»!
И что это за странное, совершенно не характерное для Маркса по языку выражение «равное право»? А это, оказывается, тоже — цитата из лассальянского § 1 Готской программы! Маркс над этим «равным правом» откровенно издевается и пишет так: «Это равное право есть неравное право для неравного труда» и «оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право».
Несколько позже Маркс прямо называет все эти лассальянские построения «представлениями, которые … превратились в устарелый словесный хлам», а о § 1 Готской программы пишет так: «…весь это параграф, неудачный по форме, ошибочный по содержанию, вставлен здесь лишь для того, чтобы лассалевскую формулу о «неурезанном трудовом доходе» написать в качестве первого лозунга на партийном знамени».
Более того, там же Маркс предельно доходчиво объясняет, почему называемый лассальянцами (и советскими «марксистами») «социализм» не имеет никакого отношения к коммунизму (социализму), который, как мы помним — строй, основанный на общественной собственности на средства производства: «В обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства, производители не обменивают своих продуктов; столь же мало труд, затраченный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов, как некое присущее им вещественное свойство, потому что теперь, в противоположность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно существует как составная часть совокупного труда». В лассальянском же (и советском) «социализме», как мы только что видели, труд выступает именно как стоимость продуктов — продуктов, находящихся в «общественных запасах» и получаемых по «квитанции». То есть как раз происходит обмен продуктами: труд обменивается на предметы потребления. В момент обмена, таким образом, труд превращается в товар, а «квитанции» — в суррогат денег! Кто думает, что Маркс этого не понимал, тот должен считать Маркса либо дураком, либо безграмотным политэкономом, либо советским профессором-«марксистом».
Вот вам и «Критика Готской программы».
Карл Маркс, «Замечания на книгу Адольфа Вагнера» (1879) —
——————————————————————————————————————————————————
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Святое семейство, или Критика критической критики» (1844) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Немецкая идеология» (1845) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Манифест Коммунистической партии» (1848) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Статьи о Гражданской войне в Северной Америке» (1861—1865) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Капитал» в 4 томах (1867, 1885, 1894, 1905—1910) —
Карл Маркс, «Капитал» том 1 (1867) — В своём главном труде «Капитал. Критика политической экономии», исследуя рабочую силу как специфический товар, Маркс выделил в особую категорию и проанализировал прибавочную стоимость, которая формирует прибыль, но не является ею, как в предшествующих теориях. Он считал, что «стоимость вообще есть не что иное, как труд, воплощённый в товаре».
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Капитал» том 2 (1885) — Дальнейшее развитие теория стоимости получила у Карла Маркса. Энгельс в предисловии ко второму тому «Капитала» отмечал, что ещё Адам Смит знал, откуда берётся прибавочная стоимость капиталиста. Однако, прибавочную стоимость в виде особой категории Смит не отделил от тех особенных форм, которые она принимает в земельной ренте и прибыли.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Капитал» том 3 (1894) — Маркс отмечал, что меновая стоимость товаров зависит не столько от затрат рабочего времени при их непосредственном производстве, сколько от затрат абстрактного труда (общественно необходимого рабочего времени) для воспроизводства аналогичных товаров в господствующих условиях, но не реально затраченным рабочим временем на конкретном производстве.
«Стоимость всякого товара, — а следовательно, и товаров, из которых состоит капитал, — определяется не тем необходимым рабочим временем, которое заключается в нём самом, а рабочим временем, общественно необходимым для его воспроизводства».
— Капитал том 3, глава VII, Добавления с. 153
Карл Маркс, «Капитал» том 4 (1905—1910) — Это первый систематически проработанный черновик всех четырех томов «Капитала», но пока только приблизительный и неполный. Теории прибавочной стоимости составляют самую длинную (около 110 печатных листов) и наиболее полно разработанную часть этой огромной рукописи, а также первый и единственный черновик четвертого, заключительного тома «Капитала». В отличие от трех теоретических томов «Капитала», Маркс называл этот том исторической, историко-критической или историко-литературной частью своей работы. Речь идет об источнике, формах и определяющих факторов величины прибавочной стоимости где Маркс пытается объяснить, как, не сумев разрешить основные противоречия в своих трудовых теориях стоимости, классическая школа политической экономии в конце концов распалась, оставив только «вульгарную политическую экономию», которая больше не пыталась обеспечить последовательную, целостную теорию капитализма, а вместо этого предлагала лишь эклектическую (чисто внешнее соединение разнородных, часто противоположных принципов, взглядов, теорий) смесь теорий, которые казались прагматически полезными или которые оправдывали рациональность рыночной экономики.
——————————————————————————————————————————————————
Фридрих Энгельс, «Положение рабочего класса в Англии» (1844) —
Фридрих Энгельс, «Принципы Коммунизма» (октябрь – ноябрь 1847) —
Фридрих Энгельс, «Демократический панславизм» (1849) —
Фридрих Энгельс, «Крестьянская война в Германии» (1850) —
Фридрих Энгельс, «Революция и контрреволюция в Германии» (1852) —
Фридрих Энгельс, «Анти-Дюринг» (1878) — В данной работе Энгельс критикует первый «позитивизм» в лице Дюринга.
Фридрих Энгельс, «Развитие социализма от утопии к науке» (1880) —
Фридрих Энгельс, «Диалектика природы» (1883) —
Фридрих Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884) —
Фридрих Энгельс, «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886) —
Карл Маркс, «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура» (1839—1841) —
Карл Маркс, «К критике гегелевской философии права» (1843) —
Карл Маркс, «К еврейскому вопросу» (1843) —
Карл Маркс, «Заметки по поводу книги Джемса Милля» (1844) —
Карл Маркс, «Экономическо-философские рукописи 1844 года» (1844) —
Карл Маркс, «Тезисы о Фейербахе» (1845) —
Карл Маркс, «Нищета философии» (1845) —
Карл Маркс, «Математические рукописи» (1846—1858) —
Карл Маркс, «Заработная плата и капитал» (1847) —
Карл Маркс, «Заработная плата» (1847) —
Карл Маркс, «Наёмный труд и капитал» (1847) —
Карл Маркс, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) —
Карл Маркс, «К критике политической экономии» (1858) —
Карл Маркс, «Теории прибавочной стоимости» (1862—1863) — составляют 4 том Капитала
Карл Маркс, «Экономические рукописи 1857—1859 годов» (1857—1858) —
Карл Маркс, «Заработная плата, цена и прибыль» (1865) —
Карл Маркс, «Гражданская война во Франции» (1871) —
Карл Маркс, «Критика Готской программы» (1875) — Самое смешное — это то, что в «Критике Готской программы» Маркс ничего о «двух фазах» коммунистического общества не писал! В «Критике Готской программы» Маркс вообще ни разу не использует термин «социализм» по отношению к общественному строю! Он вообще использует слово «социализм» один-единственный раз — говоря об утопическом социализме: «В противоположность … всему предшествующему социализму». Маркс в этой работе вообще удивительно редко — и большей частью в негативном смысле — пользуется словом «социализм» и производными от него: один раз пишет «социалисты», один раз — «социалистические идеи», один раз — «социалистические сектанты», один раз издевательски цитирует Лассаля: «“социалистическая организация совокупного труда”», наконец, один раз пишет об «идеологическом правовом и прочем вздоре, столь привычном для демократов и французских социалистов».
Но минуточку, а где, собственно, «здесь» «мы имеем дело с»? Оказывается, в лассальянском варианте Готской программы! — «Суть же дела в том, что в этом коммунистическом обществе каждый работник должен получить лассалевский “неурезанный трудовой доход”». До чего же надо быть по-советски глухим к Марксу, чтобы десятилетиями не замечать убийственного марксова сарказма в описании этого «коммунистического общества» с его «квитанциями» и «обменом товарными эквивалентами»!
И что это за странное, совершенно не характерное для Маркса по языку выражение «равное право»? А это, оказывается, тоже — цитата из лассальянского § 1 Готской программы! Маркс над этим «равным правом» откровенно издевается и пишет так: «Это равное право есть неравное право для неравного труда» и «оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право».
Несколько позже Маркс прямо называет все эти лассальянские построения «представлениями, которые … превратились в устарелый словесный хлам», а о § 1 Готской программы пишет так: «…весь это параграф, неудачный по форме, ошибочный по содержанию, вставлен здесь лишь для того, чтобы лассалевскую формулу о «неурезанном трудовом доходе» написать в качестве первого лозунга на партийном знамени».
Более того, там же Маркс предельно доходчиво объясняет, почему называемый лассальянцами (и советскими «марксистами») «социализм» не имеет никакого отношения к коммунизму (социализму), который, как мы помним — строй, основанный на общественной собственности на средства производства: «В обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства, производители не обменивают своих продуктов; столь же мало труд, затраченный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов, как некое присущее им вещественное свойство, потому что теперь, в противоположность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно существует как составная часть совокупного труда». В лассальянском же (и советском) «социализме», как мы только что видели, труд выступает именно как стоимость продуктов — продуктов, находящихся в «общественных запасах» и получаемых по «квитанции». То есть как раз происходит обмен продуктами: труд обменивается на предметы потребления. В момент обмена, таким образом, труд превращается в товар, а «квитанции» — в суррогат денег! Кто думает, что Маркс этого не понимал, тот должен считать Маркса либо дураком, либо безграмотным политэкономом, либо советским профессором-«марксистом».
Вот вам и «Критика Готской программы».
Карл Маркс, «Замечания на книгу Адольфа Вагнера» (1879) —
——————————————————————————————————————————————————
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Святое семейство, или Критика критической критики» (1844) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Немецкая идеология» (1845) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Манифест Коммунистической партии» (1848) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Статьи о Гражданской войне в Северной Америке» (1861—1865) —
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Капитал» в 4 томах (1867, 1885, 1894, 1905—1910) —
Карл Маркс, «Капитал» том 1 (1867) — В своём главном труде «Капитал. Критика политической экономии», исследуя рабочую силу как специфический товар, Маркс выделил в особую категорию и проанализировал прибавочную стоимость, которая формирует прибыль, но не является ею, как в предшествующих теориях. Он считал, что «стоимость вообще есть не что иное, как труд, воплощённый в товаре».
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Капитал» том 2 (1885) — Дальнейшее развитие теория стоимости получила у Карла Маркса. Энгельс в предисловии ко второму тому «Капитала» отмечал, что ещё Адам Смит знал, откуда берётся прибавочная стоимость капиталиста. Однако, прибавочную стоимость в виде особой категории Смит не отделил от тех особенных форм, которые она принимает в земельной ренте и прибыли.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Капитал» том 3 (1894) — Маркс отмечал, что меновая стоимость товаров зависит не столько от затрат рабочего времени при их непосредственном производстве, сколько от затрат абстрактного труда (общественно необходимого рабочего времени) для воспроизводства аналогичных товаров в господствующих условиях, но не реально затраченным рабочим временем на конкретном производстве.
«Стоимость всякого товара, — а следовательно, и товаров, из которых состоит капитал, — определяется не тем необходимым рабочим временем, которое заключается в нём самом, а рабочим временем, общественно необходимым для его воспроизводства».
— Капитал том 3, глава VII, Добавления с. 153
Карл Маркс, «Капитал» том 4 (1905—1910) — Это первый систематически проработанный черновик всех четырех томов «Капитала», но пока только приблизительный и неполный. Теории прибавочной стоимости составляют самую длинную (около 110 печатных листов) и наиболее полно разработанную часть этой огромной рукописи, а также первый и единственный черновик четвертого, заключительного тома «Капитала». В отличие от трех теоретических томов «Капитала», Маркс называл этот том исторической, историко-критической или историко-литературной частью своей работы. Речь идет об источнике, формах и определяющих факторов величины прибавочной стоимости где Маркс пытается объяснить, как, не сумев разрешить основные противоречия в своих трудовых теориях стоимости, классическая школа политической экономии в конце концов распалась, оставив только «вульгарную политическую экономию», которая больше не пыталась обеспечить последовательную, целостную теорию капитализма, а вместо этого предлагала лишь эклектическую (чисто внешнее соединение разнородных, часто противоположных принципов, взглядов, теорий) смесь теорий, которые казались прагматически полезными или которые оправдывали рациональность рыночной экономики.
——————————————————————————————————————————————————
Фридрих Энгельс, «Положение рабочего класса в Англии» (1844) —
Фридрих Энгельс, «Принципы Коммунизма» (октябрь – ноябрь 1847) —
Фридрих Энгельс, «Демократический панславизм» (1849) —
Фридрих Энгельс, «Крестьянская война в Германии» (1850) —
Фридрих Энгельс, «Революция и контрреволюция в Германии» (1852) —
Фридрих Энгельс, «Анти-Дюринг» (1878) — В данной работе Энгельс критикует первый «позитивизм» в лице Дюринга.
Фридрих Энгельс, «Развитие социализма от утопии к науке» (1880) —
Фридрих Энгельс, «Диалектика природы» (1883) —
Фридрих Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884) —
Фридрих Энгельс, «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886) —
Владимир Ленин и Лев Троцкий
Владимир Ленин, «Материализм и эмпириокритицизм» (1908) — В данной работе Ленин критикует второй позитивизм (Эмпириокритицизм) в лице Богданова и Маха.
Владимир Ленин, «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1916) —
Владимир Ленин, «Государство и Революция» (1917) —
Владимир Ленин, «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918) —
Владимир Ленин, «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» (1920) —
——————————————————————————————————————————————————
Лев Троцкий, «Наша революция» (1904—1906) —
Лев Троцкий, «Терроризм и коммунизм» (1920) —
Лев Троцкий, «Моя жизнь: Опыт автобиографии» (1930) —
Лев Троцкий, «История русской революции» (1930) —
Лев Троцкий, «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идёт?» (1937) —
Владимир Ленин, «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1916) —
Владимир Ленин, «Государство и Революция» (1917) —
Владимир Ленин, «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918) —
Владимир Ленин, «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» (1920) —
——————————————————————————————————————————————————
Лев Троцкий, «Наша революция» (1904—1906) —
Лев Троцкий, «Терроризм и коммунизм» (1920) —
Лев Троцкий, «Моя жизнь: Опыт автобиографии» (1930) —
Лев Троцкий, «История русской революции» (1930) —
Лев Троцкий, «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идёт?» (1937) —
Роза Люксембург
Роза Люксембург, «Накопление капитала» (1934) — Роза Люксембург является одной из наиболее последовательных и продуктивных продолжательниц теории Маркса и Энгельса. Кризис эффективности капитала, разразившийся перед самым началом 20-го века, вылился сначала в Первую, а потом и Вторую мировую войну, процессы, которые явились причиной данных конфликтов, были описаны Розой Люксембург не в полной мере, однако, их объяснение всецело было найдено лишь спустя 90 лет после написания данного монументального, но во многом недооценённого труда. Фундаментальный труд, посвященный характеру накопления капитала, в том числе за счёт разрушения некапиталистических социальных и хозяйственных форм. Многое становится ясным и в событиях нынешних. Особый интерес вызвал (да он и самый легко читаемый) Отдел Третий «Исторические условия накопления», где автор дает обширный фактический материал по освоению западным капиталом колониальных и зависимых территорий, что сопровождалось истреблением, обнищанием и массовым голодом аборигенного населения.
Эта книга есть «апгрейд» Маркса без которого не понять, как работает реальный капитализм. Только расширяясь и поглощая новые ресурсы на периферии и во «внешней среде» , в том числе заставляя работать на свое накопление новую дешёвую рабочую силу, в том числе разбивая те социальные и экономические формы, которые ему мешают.
По словам историка Исаака Дойчера, с убийством Розы Люксембург «свой последний триумф праздновала кайзеровская Германия, и первый — нацистская».
Эта книга есть «апгрейд» Маркса без которого не понять, как работает реальный капитализм. Только расширяясь и поглощая новые ресурсы на периферии и во «внешней среде» , в том числе заставляя работать на свое накопление новую дешёвую рабочую силу, в том числе разбивая те социальные и экономические формы, которые ему мешают.
По словам историка Исаака Дойчера, с убийством Розы Люксембург «свой последний триумф праздновала кайзеровская Германия, и первый — нацистская».
Антонио Грамши
Антонио Грамши, «Тюремные тетради. Избранное» (1957–1959) — Антонио Грамши — основатель и руководитель итальянской коммунистической партии (1923–1924), депутат парламента от ИКП (1924–1926). Арестован в 1926-м по статье 184 нововведенного фашистами Testo unico delle leggi di pubblica sicurezza (Единый Свод Законов по Общественной Безопасности). Основной свой труд «Тюремные тетради» написал в период с 1926-го по 1937-й год. В августе 1931-го тяжело заболел. Длительные периоды находился в различных тюремных клиниках. Срок заключения Грамши истек 21-го апреля 1937-го, через шесть дней (утром 27-го апреля) он умер.
Заметки, носящие сборное название «Тюремных тетрадей», которые он сделал в тюрьме с 1926-го по 1937-й год, содержат потрясающее собрание знаний об организации общества, науке и искусстве. Цензура, которой подвергались заметки, заставила автора отказаться от стандартной терминологии марксистского классового анализа. Как ни парадоксально, но это сделало заметки более понятными широкой аудитории, в том числе и сейчас…
Заметки, носящие сборное название «Тюремных тетрадей», которые он сделал в тюрьме с 1926-го по 1937-й год, содержат потрясающее собрание знаний об организации общества, науке и искусстве. Цензура, которой подвергались заметки, заставила автора отказаться от стандартной терминологии марксистского классового анализа. Как ни парадоксально, но это сделало заметки более понятными широкой аудитории, в том числе и сейчас…
Эрнесто Гевара де ла Серна
Эрнесто Гевара де ла Серна, «Партизанская война» (1961) — Труд знаменитого левака де ла Серна, в котором он обобщает свой опыт партизанской войны — как в качестве «вольного стрелка» в небольших отрядах по всей Латинской Америке так и в качестве командира крупного партизанского соединения во время Кубинской революции. Книга сия ценна тем, что написана через 15 лет после окончания Второй Мировой войны, в которое партизанское движение во всех его формах было представлено шире, чем когда бы то ни было в истории Человечества, т.е. Гевара творчески осмыслил доступный ему опыт партизанской борьбы в 1939-1945 и прибавил к этому практические выводы о партизанской борьбе в состоянии мира. Книга Гевары перекликается и с довоенными работами Фуллера (в отношении тезисов того о высокомобильных механизированных подразделениях, действующих в тылу врага) и, конечно же, с мыслями русского полковника Е. Э. Месснера (жившего в эмиграции на родине де ла Серны — в Аргентине), который «в многочисленных военных конфликтах, терроризме и политическом экстремизме второй половины XX века видел основную форму вооруженной борьбы эпохи — «мятежевойну» (ее признаки и черты охарактеризовал в книгах «Мятеж — имя Третьей Всемирной», «Всемирная мятежевойна» и др. работах)».
Эвальд Ильенков
Эвальд Ильенков, «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении» (1960, 1997) — В данной работе Ильенков критикует третий позитивизм (неопозитивизм) в лице Дубровского, Поппера, а также показывает, как противоречия трудовой теории стоимости разрешаются у Маркса диалектически. Главный философский труд Эвальда Васильевича Ильенкова (1924-1979), принесший автору международную известность. В книге исследуются закономерности теоретического мышления в контексте логики развития политической экономии как науки. Предмет исследования — конкретный историзм категориальных характеристик мышления. В монографии показано, что критика политэкономии у К.Маркса содержательным образом связана с выявлением историко-философских предпосылок формирования научной теории вообще. Важнейшие особенности научного метода исследования непосредственно обнаруживаются в анализе понятий абстрактного, конкретного, противоречия, исторического и логического. Книга Э.В.Ильенкова в полном виде издается впервые — издание 1997 года. Прижизненное (1960) издание (неполное, подвергшееся жесткой цензуре) переведено на основные европейские языки. До настоящего времени работа сохраняет свою актуальность. Основные идеи, реализованные в монографии Ильенкова, и сегодня вызывают интерес в различных областях научного знания.
——————————————————————————————————————————————————
Эвальд Ильенков, «Диалектическая логика» (1974,1984) — В книге доктора философских наук Э. В. Ильенкова с присущей ему содержательностью и страстностью изложения рассматриваются важнейшие, в том числе и дискуссионные, вопросы теории материалистической диалектики, диалектической логики, истории ее формирования. Одной из важнейших задач советских философов по-прежнему остаётся завещанная В.И. Лениным разработка систематически развёрнутого изложения диалектики как логики и теории познания современного материализма. Определённым вкладом в решение этой проблемы явится новая книга доктора философских наук Э.В. Ильенкова. В ней излагаются результаты многолетних исследований автора в области истории формирования диалектической логики, рассматриваются существенные стороны марксистско-ленинской теории диалектики. Как и другие работы автора, книгу отличает содержательный анализ и доступное изложение самых сложных проблем философии. Текст приведён по изданию 1974 года (авторский). Издание 1984 года подверглось идеалистической редакторской правке и не рекомендуется к чтению.
——————————————————————————————————————————————————
Эвальд Ильенков, «Диалектическая логика» (1974,
Дьёрдь Лукач и Иштван Месарош
Дьёрдь (Георг) Лукач, «История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике» (1923, 1968) — Легендарная книга гениального марксистского мыслителя ХХ века Георга (Дьёрдя) Лукача (1885–1971), ставшего одним из основоположников т. н. «неомарксизма» или «западного марксизма», «История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике» (1923, 1968 и сл.) стала философско-политическим бестселлером в Германии, Франции, Италии, Великобритании, США. Она была переведена на разные языки, опубликовано множество посвященных ей работ. Существует международное Общество Георга Лукача, в Будапеште и Гамбурге действуют Архивы Лукача, издаются «Ежегодники Лукача», в ФРГ вышло в свет Полное собрание сочинений философа. И только СССР, а потом и Россия, оставались, в сущности, не затронутыми этим бумом популярности Лукача как марксистского теоретика и политического мыслителя. Впервые изданный полный перевод знаменитого произведения Георга Лукача на русский язык устраняет одно из самых прискорбных «белых пятен» в отечественной философии и политической мысли.
——————————————————————————————————————————————————
Иштван Месарош, «Марксова теория отчуждения» (1970) — В этой книге, написанной в 1970 году выдающимся философом-марксистом и учеником Георга Лукача, утверждается, что отчуждение является центральной идеей всех работ Карла Маркса. Чтобы отличить оригинальную концепцию Маркса от ее использования другими авторами на протяжении многих лет, к этой теме подходят три разных подхода. Во-первых, обсуждается происхождение идеи отчуждения и анализируется то, как Маркс структурировал ее в теорию. Затем отчуждение исследуется за пределами его политического аспекта, как оно используется в экономике, онтологии, моральной философии и эстетике. Современная полезность этого термина рассматривается в последнем разделе книги, в котором делается вывод о том, что текущие дискуссии о личности в обществе и роли образования можно плодотворно обсудить с точки зрения отчуждения.
——————————————————————————————————————————————————
Иштван Месарош, «По ту сторону капитала: к теории переходного периода» (1995) — В книге «По ту сторону капитала» всемирно признанный философ-марксист Иштван Месарош вносит важный вклад в задачу переоценки социалистической альтернативы и условий ее реализации в свете событий и разочарований двадцатого века. Месарош привносит оригинальное марксистское мышление в решение наиболее фундаментальной проблемы, стоящей перед левыми: как теоретически выйти за пределы капитала — за пределы проекта, который начал Маркс и который он сформулировал в рамках конкретной формы товарного капитализма, а также за пределами власти самого капитала.
Пропитанный философскими корнями и революционным мировоззрением раннего марксизма, обширный по своему охвату и потрясающий по своей эрудиции, «По ту сторону капитала» блестяще бросает вызов европейским концептуальным рамкам социалистической теории и начинает насущную задачу разработки новой социалистической теории переходного периода.
——————————————————————————————————————————————————
Иштван Месарош, «Социальная структура и формы сознания» (2010–2011) — Эта новая работа (в двух томах) ведущего философа-марксиста наших дней является важной вехой в человеческом самопонимании. Он фокусируется на месте, где действие возникает из свободы и необходимости, основы всей социальной науки.
Сегодня, как никогда раньше, исследование тесной взаимосвязи между социальной структурой, определяемой Марксом как «возникающая из жизненного процесса определенных индивидов», и различными формами сознания особенно важно. Мы можем постичь то, что возможно, только сначала определив исторический процесс, ограничивающий само сознание и, следовательно, социальное действие.
Взаимоотношения между социальной структурой и формами сознания, обсуждаемые в этой книге, многогранны и глубоко диалектичны. Это требует представления огромного количества исторического материала и оценки соответствующей философской литературы, от Декарта через Гегеля и либеральной традиции до наших дней, вместе с их связями с политической экономией и политической теорией. Иштван Месарош выходит за рамки как абстрактных решений исследуемых методологических вопросов, так и односторонней структуралистской оценки важных существенных проблем, выводя процесс нашего понимания социальной структуры и сознания на уровень, ранее не достигнутый.
Прежде всего, в духе марксистского подхода, даже самые сложные проблемы всегда анализируются в связи с основными практическими проблемами нашего времени. Основная цель этой работы — очертить диалектическую понятность исторического развития в направлении жизнеспособного социального репродуктивного порядка. Социальные структуры и формы сознания чрезвычайно важны как политическая, так и философская работа, освещающая то место, откуда мы должны действовать сегодня.
——————————————————————————————————————————————————
Иштван Месарош, «Марксова теория отчуждения» (1970) — В этой книге, написанной в 1970 году выдающимся философом-марксистом и учеником Георга Лукача, утверждается, что отчуждение является центральной идеей всех работ Карла Маркса. Чтобы отличить оригинальную концепцию Маркса от ее использования другими авторами на протяжении многих лет, к этой теме подходят три разных подхода. Во-первых, обсуждается происхождение идеи отчуждения и анализируется то, как Маркс структурировал ее в теорию. Затем отчуждение исследуется за пределами его политического аспекта, как оно используется в экономике, онтологии, моральной философии и эстетике. Современная полезность этого термина рассматривается в последнем разделе книги, в котором делается вывод о том, что текущие дискуссии о личности в обществе и роли образования можно плодотворно обсудить с точки зрения отчуждения.
——————————————————————————————————————————————————
Иштван Месарош, «По ту сторону капитала: к теории переходного периода» (1995) — В книге «По ту сторону капитала» всемирно признанный философ-марксист Иштван Месарош вносит важный вклад в задачу переоценки социалистической альтернативы и условий ее реализации в свете событий и разочарований двадцатого века. Месарош привносит оригинальное марксистское мышление в решение наиболее фундаментальной проблемы, стоящей перед левыми: как теоретически выйти за пределы капитала — за пределы проекта, который начал Маркс и который он сформулировал в рамках конкретной формы товарного капитализма, а также за пределами власти самого капитала.
Пропитанный философскими корнями и революционным мировоззрением раннего марксизма, обширный по своему охвату и потрясающий по своей эрудиции, «По ту сторону капитала» блестяще бросает вызов европейским концептуальным рамкам социалистической теории и начинает насущную задачу разработки новой социалистической теории переходного периода.
——————————————————————————————————————————————————
Иштван Месарош, «Социальная структура и формы сознания» (2010–2011) — Эта новая работа (в двух томах) ведущего философа-марксиста наших дней является важной вехой в человеческом самопонимании. Он фокусируется на месте, где действие возникает из свободы и необходимости, основы всей социальной науки.
Сегодня, как никогда раньше, исследование тесной взаимосвязи между социальной структурой, определяемой Марксом как «возникающая из жизненного процесса определенных индивидов», и различными формами сознания особенно важно. Мы можем постичь то, что возможно, только сначала определив исторический процесс, ограничивающий само сознание и, следовательно, социальное действие.
Взаимоотношения между социальной структурой и формами сознания, обсуждаемые в этой книге, многогранны и глубоко диалектичны. Это требует представления огромного количества исторического материала и оценки соответствующей философской литературы, от Декарта через Гегеля и либеральной традиции до наших дней, вместе с их связями с политической экономией и политической теорией. Иштван Месарош выходит за рамки как абстрактных решений исследуемых методологических вопросов, так и односторонней структуралистской оценки важных существенных проблем, выводя процесс нашего понимания социальной структуры и сознания на уровень, ранее не достигнутый.
Прежде всего, в духе марксистского подхода, даже самые сложные проблемы всегда анализируются в связи с основными практическими проблемами нашего времени. Основная цель этой работы — очертить диалектическую понятность исторического развития в направлении жизнеспособного социального репродуктивного порядка. Социальные структуры и формы сознания чрезвычайно важны как политическая, так и философская работа, освещающая то место, откуда мы должны действовать сегодня.
Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно
Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно, «Диалектика Просвещения. Философские фрагменты» (1947) — Человеческая обреченность природе сегодня неотделима от социального прогресса. Рост экономической продуктивности, с одной стороны, создает условия для более справедливого мира, с другой стороны, наделяет технический аппарат и те социальные группы, которые им распоряжаются, безмерным превосходством над остальной частью населения. Единичный человек перед лицом экономических сил полностью аннулируется. При этом насилие общества над природой доводится ими до неслыханного уровня. В то время, как единичный человек исчезает на фоне того аппарата, который он обслуживает, последний обеспечивает его лучше, чем когда бы то ни было. При несправедливом порядке бессилие и управляемость масс возрастает пропорционально количеству предоставляемых им благ. Материально ощутимое и социально жалкое повышение жизненного уровня низших классов находит свое отражение в притворном распространении духовности. Подлинной задачей духа является негация овеществления. Он неизбежно дезинтегрируется там, где затвердевает в культуртовар и выдается на руки на предмет потребления. Поток точной информации и прилизанных развлечений одновременно и умудряет, и оглупляет людей.
——————————————————————————————————————————————————
Макс Хоркхаймер, «Затмение разума. К критике инструментального разума» (1947) — Программная книга основателя и лидера Франкфуртской школы, сложившегося вокруг Института социальных исследований, написана в своеобразном жанре самокритики философского разума и представляет до сих пор актуальные размышления о том, как и для чего можно и нужно человеку использовать свой разум, чтобы средства не превращались в самоцель. Это книга Макса Хоркхаймера 1947 года, в которой автор рассуждает, как нацисты смогли представить свою повестку дня как «разумную», но также определяет прагматизм Джона Дьюи как проблематичный из-за его акцента на инструментальном измерении рассуждений (К критике инструментального разума).
Хоркхаймер имеет дело с концепцией разума в истории западной философии. Он определяет истинный разум как рациональность, которая может быть воспитана только в среде свободного критического мышления. Он подробно описывает разницу между объективным, субъективным и инструментальным разумом и утверждает, что мы перешли от первого через центр ко второму (хотя субъективный и инструментальный разум тесно связаны). Объективный разум имеет дело с универсальными истинами, которые диктуют, что действие является правильным или неправильным. Это конкретная концепция и сила в мире, требующая определенных моделей поведения. Объективная способность разума сосредоточена на целях, а не на средствах. Субъективный разум — это абстрактное понятие разума, основное внимание в котором уделяется средствам. В частности, разумный характер цели действия не имеет значения — цели служат только цели субъекта (как правило, саморазвитие или сохранение). Быть «разумным» в этом контексте — значит соответствовать определенной цели, быть «полезным для чего-то другого». Этот аспект разума универсален и легко обеспечивает идеологию. В инструментальном разуме единственным критерием разума является его операциональная ценность (operational value) или целеустремленность, и с этим идея истины становится зависимой от простого субъективного предпочтения (отсюда отношения с субъективным разумом).
Хоркхаймер утверждает, что современная философия все больше отстаивает субъективную рациональность до такой степени, что отвергает любую форму смысла или объективной рациональности и допускает технократию. Он связывает снижение объективной рациональности в философии с механическим мировоззрением, разочарованием и упадком веры в живую или целостную природу. Хотя он осуждает широкий спектр современных философских школ мысли, Хоркхаймер утверждает, что эти тенденции воплощены в позитивизме — термине, который он определяет широко.
Поскольку правит субъективный / инструментальный разум, идеалы общества, например демократические идеалы, становятся зависимыми от «интересов» людей вместо того, чтобы зависеть от объективных истин. Тем не менее Хоркхаймер допускает, что объективный разум уходит корнями в Разум («Логос» по-гречески) субъекта. Он заключает:
«Если под просвещением и интеллектуальным прогрессом мы понимаем освобождение человека от суеверной веры в злые силы, в демонов и фей, в слепую судьбу — короче говоря, освобождение от страха, — то разоблачение того, что в настоящее время называется разумом, является величайшей услугой, которую мы можем оказать».
«Существует также так называемая критика идей постпозитивизма «слева». Впервые очное столкновение между Поппером и неомарксистами произошло в 1961 году. Тогда на конгрессе «Логика социальных наук» с Поппером дискутировал Адорно. Речь шла о применимости попперовских критериев к гуманитарным наукам. Однако идеи отказа исследовать целую картину мира и общество в частности, предложенные Поппером, критиковались и в более ранних трудах представителей Франкфуртской школы. В частности, в программном произведении М. Хоркхаймера «Затмение разума».
——————————————————————————————————————————————————
Теодор Адорно, «Негативная диалектика», (1966) — В «Негативной диалектике» Адорно выступает с критикой гегелевской диалектики и оптимистической философии, которая «позитивное» считает нормальным итогом любого мышления. Гегель, как считает Адорно, не довел собственный замысел до конца, поддавшись желанию снять неудобные для мышления человека противоречия посредством синтеза. Адорно считает, что особенное само к всеобщему не двигается, но его приближает насилие. Негативное способно создать своего рода оболочку вокруг особенного, поэтому Адорно настаивает на том, что диалектика — это распад, а не синтез. «Негативная диалектика» за каждым тезисом выявляет антитезис, то есть отрицание, тем самым показывая противоречивость бытия и преодолевая наше естественное желание все упростить и свести к уютной, бесконфликтной картине мира. Поэтому такая диалектика и называется негативной.
——————————————————————————————————————————————————
Макс Хоркхаймер, «Затмение разума. К критике инструментального разума» (1947) — Программная книга основателя и лидера Франкфуртской школы, сложившегося вокруг Института социальных исследований, написана в своеобразном жанре самокритики философского разума и представляет до сих пор актуальные размышления о том, как и для чего можно и нужно человеку использовать свой разум, чтобы средства не превращались в самоцель. Это книга Макса Хоркхаймера 1947 года, в которой автор рассуждает, как нацисты смогли представить свою повестку дня как «разумную», но также определяет прагматизм Джона Дьюи как проблематичный из-за его акцента на инструментальном измерении рассуждений (К критике инструментального разума).
Хоркхаймер имеет дело с концепцией разума в истории западной философии. Он определяет истинный разум как рациональность, которая может быть воспитана только в среде свободного критического мышления. Он подробно описывает разницу между объективным, субъективным и инструментальным разумом и утверждает, что мы перешли от первого через центр ко второму (хотя субъективный и инструментальный разум тесно связаны). Объективный разум имеет дело с универсальными истинами, которые диктуют, что действие является правильным или неправильным. Это конкретная концепция и сила в мире, требующая определенных моделей поведения. Объективная способность разума сосредоточена на целях, а не на средствах. Субъективный разум — это абстрактное понятие разума, основное внимание в котором уделяется средствам. В частности, разумный характер цели действия не имеет значения — цели служат только цели субъекта (как правило, саморазвитие или сохранение). Быть «разумным» в этом контексте — значит соответствовать определенной цели, быть «полезным для чего-то другого». Этот аспект разума универсален и легко обеспечивает идеологию. В инструментальном разуме единственным критерием разума является его операциональная ценность (operational value) или целеустремленность, и с этим идея истины становится зависимой от простого субъективного предпочтения (отсюда отношения с субъективным разумом).
Хоркхаймер утверждает, что современная философия все больше отстаивает субъективную рациональность до такой степени, что отвергает любую форму смысла или объективной рациональности и допускает технократию. Он связывает снижение объективной рациональности в философии с механическим мировоззрением, разочарованием и упадком веры в живую или целостную природу. Хотя он осуждает широкий спектр современных философских школ мысли, Хоркхаймер утверждает, что эти тенденции воплощены в позитивизме — термине, который он определяет широко.
Поскольку правит субъективный / инструментальный разум, идеалы общества, например демократические идеалы, становятся зависимыми от «интересов» людей вместо того, чтобы зависеть от объективных истин. Тем не менее Хоркхаймер допускает, что объективный разум уходит корнями в Разум («Логос» по-гречески) субъекта. Он заключает:
«Если под просвещением и интеллектуальным прогрессом мы понимаем освобождение человека от суеверной веры в злые силы, в демонов и фей, в слепую судьбу — короче говоря, освобождение от страха, — то разоблачение того, что в настоящее время называется разумом, является величайшей услугой, которую мы можем оказать».
«Существует также так называемая критика идей постпозитивизма «слева». Впервые очное столкновение между Поппером и неомарксистами произошло в 1961 году. Тогда на конгрессе «Логика социальных наук» с Поппером дискутировал Адорно. Речь шла о применимости попперовских критериев к гуманитарным наукам. Однако идеи отказа исследовать целую картину мира и общество в частности, предложенные Поппером, критиковались и в более ранних трудах представителей Франкфуртской школы. В частности, в программном произведении М. Хоркхаймера «Затмение разума».
——————————————————————————————————————————————————
Теодор Адорно, «Негативная диалектика», (1966) — В «Негативной диалектике» Адорно выступает с критикой гегелевской диалектики и оптимистической философии, которая «позитивное» считает нормальным итогом любого мышления. Гегель, как считает Адорно, не довел собственный замысел до конца, поддавшись желанию снять неудобные для мышления человека противоречия посредством синтеза. Адорно считает, что особенное само к всеобщему не двигается, но его приближает насилие. Негативное способно создать своего рода оболочку вокруг особенного, поэтому Адорно настаивает на том, что диалектика — это распад, а не синтез. «Негативная диалектика» за каждым тезисом выявляет антитезис, то есть отрицание, тем самым показывая противоречивость бытия и преодолевая наше естественное желание все упростить и свести к уютной, бесконфликтной картине мира. Поэтому такая диалектика и называется негативной.
Эрих Фромм
Эрих Фромм, «Бегство от свободы» (1941) — В своей первой крупной работе «Бегство от свободы» (1941) Фромм рассмотрел феномен тоталитаризма в рамках проблемы свободы. Он различает «свободу от» (негативную) и «свободу на» (позитивную). Обратной стороной «свободы от» является одиночество и отчуждение. Такая свобода — бремя для человека. Фромм описал три типичных невротических механизма «бегства» (психологической защиты) от негативной свободы. Это авторитарная, конформистская и деструктивная разновидности невротического характера. Первый выражается в мазохистской страсти к подчинению себя другим или в садистической страсти к подчинению других себе. Второй состоит в отказе от своей индивидуальности и стремлении быть «как все». Третий — в неудержимой тяге к насилию, жесткости, разрушению.
Эта книга — часть обширного исследования, посвященного психике современного человека, а также проблемам взаимосвязи и взаимодействия между психологическими и социологическими факторами общественного развития.
——————————————————————————————————————————————————
Эрих Фромм, «Марксова концепция человека» (1961) — Работа Э. Фромма с названием «Марксова концепция человека» («Marx's Concept of Man») вышла в 1961 г. отдельным сборником, в который наряду со статьей Фромма вошли также ранние произведения Маркса. Эта публикация была вызвана тем, что Фромм тогда вступил в Социалистическую партию США и пытался создать для нее новую программу, ориентированную на «гуманистического» Маркса. И тут выяснилось, что в Америке периода «холодной войны» и антикоммунизма вообще не было английского перевода ранних работ Маркса (только в 1959 г. в Англии появился перевод, сделанный в Советском Союзе). Таким образом, Фромм в своем сборнике «Marx's Concept of Man» осуществил первую публикацию важнейших частей из «Экономическо-философских рукописей 1944 года» и «Немецкой идеологии» (1845-1846). Перевод был сделан Т. Б. Боттомором (р. 1920), английским социологом неомарксистской ориентации, с которым Фромм был в большой дружбе. Впечатление от этой публикации в США было огромным, а Фромм стал крупнейшей фигурой для американских неомарксистов.
——————————————————————————————————————————————————
Эрих Фромм, «Человек одинок» (1966) — В данном эссе Эрих Фромм размышляет об одиночестве человека в мире всеобъемлющего потребления, о рассогласовании между двумя полюсами человеческого существования — «быть и обладать», а также о неиссякаемом стремлении человека к преодолению рутины и осмыслению важнейших явлений бытия, которое раньше находило свое выражение в искусстве и религии, а сегодня принимает формы интереса к преступным хроникам, любви к спорту и увлечения примитивными любовными историями.
——————————————————————————————————————————————————
Эрих Фромм, «Иметь или быть?» (1976) — Основоположник неофрейдизма Э.Фромм рассказывает в работах, собранных в этой книге, о том, как преображается внутренний мир человека.
Пациент приходит к врачу и вместе они блуждают по закоулкам памяти, в глубинах бессознательного, чтобы обнаружить спрятанные тайны. Все существо человека проходит через потрясение, через катарсис. Стоит ли заставлять пациента переживать заново жизненные катаклизмы, детские боли, завязи мучительных впечатлений? Ученый развивает концепцию о двух полярных модусах человеческого существования — обладании и бытии.
Книга предназначена для широкого круга читателей.
Эта книга — часть обширного исследования, посвященного психике современного человека, а также проблемам взаимосвязи и взаимодействия между психологическими и социологическими факторами общественного развития.
——————————————————————————————————————————————————
Эрих Фромм, «Марксова концепция человека» (1961) — Работа Э. Фромма с названием «Марксова концепция человека» («Marx's Concept of Man») вышла в 1961 г. отдельным сборником, в который наряду со статьей Фромма вошли также ранние произведения Маркса. Эта публикация была вызвана тем, что Фромм тогда вступил в Социалистическую партию США и пытался создать для нее новую программу, ориентированную на «гуманистического» Маркса. И тут выяснилось, что в Америке периода «холодной войны» и антикоммунизма вообще не было английского перевода ранних работ Маркса (только в 1959 г. в Англии появился перевод, сделанный в Советском Союзе). Таким образом, Фромм в своем сборнике «Marx's Concept of Man» осуществил первую публикацию важнейших частей из «Экономическо-философских рукописей 1944 года» и «Немецкой идеологии» (1845-1846). Перевод был сделан Т. Б. Боттомором (р. 1920), английским социологом неомарксистской ориентации, с которым Фромм был в большой дружбе. Впечатление от этой публикации в США было огромным, а Фромм стал крупнейшей фигурой для американских неомарксистов.
——————————————————————————————————————————————————
Эрих Фромм, «Человек одинок» (1966) — В данном эссе Эрих Фромм размышляет об одиночестве человека в мире всеобъемлющего потребления, о рассогласовании между двумя полюсами человеческого существования — «быть и обладать», а также о неиссякаемом стремлении человека к преодолению рутины и осмыслению важнейших явлений бытия, которое раньше находило свое выражение в искусстве и религии, а сегодня принимает формы интереса к преступным хроникам, любви к спорту и увлечения примитивными любовными историями.
——————————————————————————————————————————————————
Эрих Фромм, «Иметь или быть?» (1976) — Основоположник неофрейдизма Э.Фромм рассказывает в работах, собранных в этой книге, о том, как преображается внутренний мир человека.
Пациент приходит к врачу и вместе они блуждают по закоулкам памяти, в глубинах бессознательного, чтобы обнаружить спрятанные тайны. Все существо человека проходит через потрясение, через катарсис. Стоит ли заставлять пациента переживать заново жизненные катаклизмы, детские боли, завязи мучительных впечатлений? Ученый развивает концепцию о двух полярных модусах человеческого существования — обладании и бытии.
Книга предназначена для широкого круга читателей.
Герберт Маркузе
Герберт Маркузе, «Одномерный человек» (1964) — В современном обществе все люди по сути одинаковы, так как подчиняются одним и тем же желаниям. Общество называется свободным (имеется в виду либеральное общество), в то время как на самом деле в обществе царит завуалированный неототалитаризм — общество массового потребления создало свои ценности, повлияло на культуру и контролирует каждого индивида. Потребности современного человека ложны и навязаны ему извне, что делает его рабом собственных потребностей. Для позитивного изменения общества человек должен совершить «Великий Отказ» — изменить направление своих потребностей от эксплуатации природы в сторону гармонии с ней.
——————————————————————————————————————————————————
Герберт Маркузе, «Репрессивная толерантность» (1965) — За что я не люблю представителей «новой левой» философии, так это за их склонность всё усложнять и запутывать. О чём эссе Герберта Маркузе «Репрессивная толерантность»? О необходимости воинственного отношения к идеологиям и политическим практикам, которые проповедуют антигуманистические установки и проводят в жизнь убийственные решения. В принципе об этом же писал Ленин в «Пролетарской революции и ренегате Каутском» и Троцкий в «Терроризме и коммунизме». Просто более чётко и жёстко.
Не слишком оригинален Маркузе и тогда, когда разоблачает лживость либеральной демократии. Тот же Ленин, а до него — Михаил Бакунин, сделали это более ясно. «Возьмите основные законы современных государств, возьмите управление ими, возьмите свободу собраний или печати, возьмите “равенство граждан перед законом”, — и вы увидите на каждом шагу хорошо знакомое всякому честному и сознательному рабочему лицемерие буржуазной демократии, — пишет Ленин в «Пролетарской революции и ренегате Каутском». — Нет ни одного, хотя бы самого демократического государства, где бы не было лазеек или оговорок в конституциях, обеспечивающих буржуазии возможность двинуть войска против рабочих, ввести военное положение и т. п. “в случае нарушения порядка”, — на деле, в случае “нарушения” эксплуатируемым классом своего рабского положения и попыток вести себя не по-рабски».
Однако Маркузе всё же надавил на мозоль буржуазного общества своей критикой понятия «толерантность». В последнее время в России его часто используют — это слово «толерантность». Кто призывает к толерантности, а кто видит в толерантности корень бед русского народа. Однако, как отлично показывает Маркузе, это не только и не столько терпимое отношение к людям другой веры или национальности. Это — механизм, с помощью которого либеральная демократия подавляет несогласные с её установками мнения, сохраняя при этом видимость свободы обсуждения и обмена мнениями.
——————————————————————————————————————————————————
Герберт Маркузе, «Контрреволюция и Восстание» (1972) — В данной книге Маркузе пишет, что западный мир достиг новой стадии развития, в которой «защита капиталистической системы требует организации контрреволюции внутри страны и за рубежом». Он обвиняет Запад в «практике ужасов нацистского режима» и в содействии массовым убийствам в Индокитае, Индонезии, Конго, Нигерии, Пакистане и Судане. Он обсуждает проблемы новых левых, а также другие темы, такие как политическая роль экологии. Ссылаясь на автор пост-дефицитного анархизма Мюррея Букчина (1971), Маркузе утверждает, что экология должна быть доведена «до такой степени, что она больше не будет сдерживаться в рамках капитализма», «расширив стремление в рамках капитализма». Маркузе предлагает обсудить роль природы в марксистской философии, изложенную философом Альфредом Шмидтом «Концепция природы в Марксе» (1962).
——————————————————————————————————————————————————
Герберт Маркузе, «Эстетическое измерение» (1977—1978) — Книга является ответом на предыдущие статьи в рамках критической теории на тему искусства, в частности, работы Вальтера Бенджамина и Теодора Адорно. Маркузе отклонил призыв Бенджамина в «Произведении искусства в эпоху механического воспроизводства» политизировать (то есть буквально отражать воспринимаемые политические реалии) современное воспроизводимое искусство как для отражения состояния общества, так и для стимулирования перемен. Как и Бенджамин и Адорно, Маркузе считал, что искусство обещает сопротивление социальным репрессиям и что культурная революция обязательно связана с политической или социальной революцией. Адорно (как представлено в основном его посмертной эстетической теорией) и Маркузе согласились, что эта возможность должна быть реализована через художественную отрешенность и символизм. Однако Маркузе предложил более инклюзивное и менее радикальное предложение источника силы современного искусства, чем Адорно, который считал, что произведения высокой культуры являются единственным художественным источником потенциальной эмансипации.
——————————————————————————————————————————————————
Герберт Маркузе, «Репрессивная толерантность» (1965) — За что я не люблю представителей «новой левой» философии, так это за их склонность всё усложнять и запутывать. О чём эссе Герберта Маркузе «Репрессивная толерантность»? О необходимости воинственного отношения к идеологиям и политическим практикам, которые проповедуют антигуманистические установки и проводят в жизнь убийственные решения. В принципе об этом же писал Ленин в «Пролетарской революции и ренегате Каутском» и Троцкий в «Терроризме и коммунизме». Просто более чётко и жёстко.
Не слишком оригинален Маркузе и тогда, когда разоблачает лживость либеральной демократии. Тот же Ленин, а до него — Михаил Бакунин, сделали это более ясно. «Возьмите основные законы современных государств, возьмите управление ими, возьмите свободу собраний или печати, возьмите “равенство граждан перед законом”, — и вы увидите на каждом шагу хорошо знакомое всякому честному и сознательному рабочему лицемерие буржуазной демократии, — пишет Ленин в «Пролетарской революции и ренегате Каутском». — Нет ни одного, хотя бы самого демократического государства, где бы не было лазеек или оговорок в конституциях, обеспечивающих буржуазии возможность двинуть войска против рабочих, ввести военное положение и т. п. “в случае нарушения порядка”, — на деле, в случае “нарушения” эксплуатируемым классом своего рабского положения и попыток вести себя не по-рабски».
Однако Маркузе всё же надавил на мозоль буржуазного общества своей критикой понятия «толерантность». В последнее время в России его часто используют — это слово «толерантность». Кто призывает к толерантности, а кто видит в толерантности корень бед русского народа. Однако, как отлично показывает Маркузе, это не только и не столько терпимое отношение к людям другой веры или национальности. Это — механизм, с помощью которого либеральная демократия подавляет несогласные с её установками мнения, сохраняя при этом видимость свободы обсуждения и обмена мнениями.
——————————————————————————————————————————————————
Герберт Маркузе, «Контрреволюция и Восстание» (1972) — В данной книге Маркузе пишет, что западный мир достиг новой стадии развития, в которой «защита капиталистической системы требует организации контрреволюции внутри страны и за рубежом». Он обвиняет Запад в «практике ужасов нацистского режима» и в содействии массовым убийствам в Индокитае, Индонезии, Конго, Нигерии, Пакистане и Судане. Он обсуждает проблемы новых левых, а также другие темы, такие как политическая роль экологии. Ссылаясь на автор пост-дефицитного анархизма Мюррея Букчина (1971), Маркузе утверждает, что экология должна быть доведена «до такой степени, что она больше не будет сдерживаться в рамках капитализма», «расширив стремление в рамках капитализма». Маркузе предлагает обсудить роль природы в марксистской философии, изложенную философом Альфредом Шмидтом «Концепция природы в Марксе» (1962).
——————————————————————————————————————————————————
Герберт Маркузе, «Эстетическое измерение» (1977—1978) — Книга является ответом на предыдущие статьи в рамках критической теории на тему искусства, в частности, работы Вальтера Бенджамина и Теодора Адорно. Маркузе отклонил призыв Бенджамина в «Произведении искусства в эпоху механического воспроизводства» политизировать (то есть буквально отражать воспринимаемые политические реалии) современное воспроизводимое искусство как для отражения состояния общества, так и для стимулирования перемен. Как и Бенджамин и Адорно, Маркузе считал, что искусство обещает сопротивление социальным репрессиям и что культурная революция обязательно связана с политической или социальной революцией. Адорно (как представлено в основном его посмертной эстетической теорией) и Маркузе согласились, что эта возможность должна быть реализована через художественную отрешенность и символизм. Однако Маркузе предложил более инклюзивное и менее радикальное предложение источника силы современного искусства, чем Адорно, который считал, что произведения высокой культуры являются единственным художественным источником потенциальной эмансипации.
Эрнест Эзра Мандель
Эрнест Эзра Мандель, «Введение в марксистскую экономическую теорию» (1967) — Эрнест Мандель (1923–95) был наиболее влиятельным представителем марксистской экономической теории в западном мире во второй половине 20-го века, и наиболее известен своим мастерским двухтомным трудом «Марксистская экономическая теория» (1962) и его блестящей работой «Поздний капитализм» (1972).
Эрнест Эзра Мандель, «Марксистская экономическая теория» (1968) — Marxist Economic Theory
Эрнест Эзра Мандель, «Почему они вторглись в Чехословакию» (1974) — Why they invaded Czechoslovakia
Эрнест Эзра Мандель, «Поздний капитализм» (1975) — Late Capitalism
Эрнест Эзра Мандель, «Критика еврокоммунизма. От сталинизма к еврокоммунизму» (1978) — Critique de l'eurocommunisme, 1978. (From Stalinism to Eurocommunism)
Эрнест Эзра Мандель, «В защиту социалистического планирования» (1986) — In defense of socialist planning
Эрнест Эзра Мандель, «Миф о рыночном социализме» (1989) — The myth of market socialism
Эрнест Эзра Мандель, «После перестройки: будущее горбачёвского СССР» (1989) — Beyond Perestroika: the future of Gorbachev's USSR
Эрнест Эзра Мандель, «Троцкий как альтернатива» (1992) — Trotsky as Alternative
Эрнест Эзра Мандель, «Власть и деньги. Общая теория бюрократии» (1994) — Power and Money: A Marxist Theory of Bureaucracy
Эрнест Эзра Мандель, «Революционный марксизм и социальная реальность в ХХ веке» (1994) — Revolutionary Marxism and Social Reality in the 20th Century: Collected Essays
- В первой работе он продемонстрировал возможность на основе современных данных восстановить всю экономическую систему Карла Маркса через 100 лет после первой публикации «Капитала» Маркса. В последней работе Мандель дал объяснение причин 20-летней «волны» быстрого роста мировой капиталистической экономики после Второй мировой войны, которая также продемонстрировала, что вскоре за ней последует неопределенно «длинная волна» гораздо более медленный экономический рост и повторяющиеся социальные и политические кризисы в развитых капиталистических странах.
- Поздний капитализм также предоставил первый всесторонний анализ новых черт глобального капитализма, которые появились в послевоенный период и которые все еще существуют с нами сегодня — транснациональные корпорации как доминирующая форма капиталистической организации бизнеса, колоссальный рост сектора услуг, решающая роль государственных расходов в поддержании экономической системы, отмеченной финансовой нестабильностью, долгосрочная стагнация, перемежающаяся спекулятивным бумом, бездумным потреблением и ускоряющимся разрушением окружающей среды.
- Эта брошюра, которая была впервые опубликована на французском языке в 1964 году, представляет собой краткое изложение элементарных принципов марксистской экономической теории. В первом разделе Мандель освещает основные категории экономической доктрины Маркса — от возникновения общественного прибавочного продукта до трудовой теории стоимости. Во втором разделе он объясняет основные законы движения капитализма и присущие ему противоречия. В последнюю секунду он применяет их к некоторым новым чертам, которые демонстрирует новый этап империалистического капитализма, возникший после Второй мировой войны, который в то время он назвал «неокапитализмом».
- В своей более зрелой работе «Поздний капитализм» Мандель отказался от этого термина в пользу обозначения «поздний капитализм», объяснив во введении к этой работе, что определение «неокапитализм» может быть ошибочно «истолковано как подразумевающее либо радикальную преемственность, либо прерывность с традиционным капитализмом». Напротив, Мандель подчеркивал, что «эпоха позднего капитализма — это не новая эпоха капиталистического развития, а просто дальнейшее развитие империалистической, монополистической капиталистической эпохи» с «характеристиками империалистической эпохи, перечисленными Лениным» в начале ХХ века, оставаясь «полностью актуальным для позднего капитализма».
Эрнест Эзра Мандель, «Марксистская экономическая теория» (1968) — Marxist Economic Theory
Эрнест Эзра Мандель, «Почему они вторглись в Чехословакию» (1974) — Why they invaded Czechoslovakia
Эрнест Эзра Мандель, «Поздний капитализм» (1975) — Late Capitalism
Эрнест Эзра Мандель, «Критика еврокоммунизма. От сталинизма к еврокоммунизму» (1978) — Critique de l'eurocommunisme, 1978. (From Stalinism to Eurocommunism)
Эрнест Эзра Мандель, «В защиту социалистического планирования» (1986) — In defense of socialist planning
Эрнест Эзра Мандель, «Миф о рыночном социализме» (1989) — The myth of market socialism
Эрнест Эзра Мандель, «После перестройки: будущее горбачёвского СССР» (1989) — Beyond Perestroika: the future of Gorbachev's USSR
Эрнест Эзра Мандель, «Троцкий как альтернатива» (1992) — Trotsky as Alternative
Эрнест Эзра Мандель, «Власть и деньги. Общая теория бюрократии» (1994) — Power and Money: A Marxist Theory of Bureaucracy
Эрнест Эзра Мандель, «Революционный марксизм и социальная реальность в ХХ веке» (1994) — Revolutionary Marxism and Social Reality in the 20th Century: Collected Essays
Хэл Дрейпер
Хэл Дрейпер, «Теория революции Карла Маркса» в пяти томах (Monthly Review Press, 1977—1990) — труд, одного из крупнейших исследователей творчества Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Конструктивная переоценка всей марксовой политической теории, основывающаяся на обзоре работ Маркса и Энгельса. В пятитомнике, как и в написанном ранее эссе «Две души социализма», Дрейпер рассматривает историю социалистических концепций как противоборство двух противоположных начал — элитарного «социализма сверху» и демократического «социализма снизу», определяя этой фразой и политическое кредо самого Маркса:
Энгельс как будто предвидел будущее неолассальянства (сталинизма, узко говоря периода истории 1927—1991 и последующих событий), а также положения неолассалевской секты, в котором её последователи находятся и сейчас:
Дрейпер также был редактором трехтомной «Энциклопедии Маркса-Энгельса» (Marx-Engels Cyclopedia), подробно рассматривавшей повседневную деятельность и труды двух основателей марксизма.
Помимо политических и научных сочинений, Дрейпер писал художественные произведения — например, рассказ 1961 года «Зпс нйд в бблтк» (название в оригинале MS Fnd in a Lbry отсылает к MS. Found in a Bottle Эдгара Алана По), сатиру на информационную эру.
В 1982 году Дрейпер издал английский перевод полного собрания поэтических произведений немецкого поэта Генриха Гейне — плод трех десятилетий работы, которую он вёл наряду с общественно-политической.
В течение всей жизни Дрейпер, как и сам Маркс с Энгельсом, был сторонником концепции «социализма снизу» (Socialism from below), самоосвобождения рабочего класса, в противовес и капитализму, и сталинистскому бюрократизму, каждый из которых основывались на господстве «сверху»:
Также из пятитомника стоит отдельно упомянуть следующую крупную работу (первая глава из третьего тома):
Хэл Дрейпер, «Диктатура пролетариата» от Маркса до Ленина» (Monthly Review Press, 1987) — Рекомендуем всем ознакомиться с первой главой под названием «Диктатура пролетариата» у Маркса и Энгельса», где содержится критика Марксом и Энгельсом различных элитарных «просвещённых диктаторов» вроде Лассаля и им подобных. На английском языке можно найти здесь, также есть на украинском языке.
«Никуда не годится «народное воспитание через посредство государства». Определять общим законом расходы на народные школы, квалификацию преподавательского персонала, учебные дисциплины и т. д. и наблюдать при посредстве государственных инспекторов, как это делается в Соединенных Штатах, за соблюдением этих предписаний закона, — нечто совсем иное, чем назначить государство воспитателем народа! Следует, наоборот, отстранить как правительство, так в равной мере и церковь от всякого влияния на школу. В прусскогерманской империи (и здесь не поможет пустая увертка, что речь идет о «государстве будущего», — мы видели, как в этом отношении обстоит дело), наоборот, государство нуждается в очень суровом воспитании со стороны народа.
Но вся программа, несмотря на всю демократическую трескотню, насквозь заражена верноподданнической верой лассалевской секты в государство или, что ничуть не лучше, верой в демократические чудеса, или, вернее, она является компромиссом между этими двумя видами веры в чудеса, одинаково чуждыми социализму».
Но вся программа, несмотря на всю демократическую трескотню, насквозь заражена верноподданнической верой лассалевской секты в государство или, что ничуть не лучше, верой в демократические чудеса, или, вернее, она является компромиссом между этими двумя видами веры в чудеса, одинаково чуждыми социализму».
— Карл Маркс, Критика Готской программы, 1875 год
«Маркс и я с 1845 г. держались того взгляда, что одним из конечных результатов грядущей пролетарской революции будет постепенное отмирание политической организации, носящей название государство. Главной целью этой организации всегда было обеспечивать при помощи вооруженной силы экономическое угнетение трудящегося большинства особо привилегированным меньшинством. С исчезновением этого особо привилегированного меньшинства исчезнет и необходимость в вооруженной силе угнетения, в государственной власти».
— Фридрих Энгельс, К смерти Карла Маркса, 12 мая 1883 г.
Энгельс как будто предвидел будущее неолассальянства (сталинизма, узко говоря периода истории 1927—1991 и последующих событий), а также положения неолассалевской секты, в котором её последователи находятся и сейчас:
«Правоверное лассальянство с его специфическим требованием «производительных ассоциаций с государственной помощью» постепенно сходило на нет и всё больше и больше обнаруживало свою неспособность создать ядро бонапартистско-государственно-социалистической рабочей партии. То, в чём навредили в этом отношении отдельные вожди, было выправлено благодаря здоровому чутью масс».
— Фридрих Энгельс, Роль насилия в истории, декабрь 1887 – март 1888
Дрейпер также был редактором трехтомной «Энциклопедии Маркса-Энгельса» (Marx-Engels Cyclopedia), подробно рассматривавшей повседневную деятельность и труды двух основателей марксизма.
Помимо политических и научных сочинений, Дрейпер писал художественные произведения — например, рассказ 1961 года «Зпс нйд в бблтк» (название в оригинале MS Fnd in a Lbry отсылает к MS. Found in a Bottle Эдгара Алана По), сатиру на информационную эру.
В 1982 году Дрейпер издал английский перевод полного собрания поэтических произведений немецкого поэта Генриха Гейне — плод трех десятилетий работы, которую он вёл наряду с общественно-политической.
В течение всей жизни Дрейпер, как и сам Маркс с Энгельсом, был сторонником концепции «социализма снизу» (Socialism from below), самоосвобождения рабочего класса, в противовес и капитализму, и сталинистскому бюрократизму, каждый из которых основывались на господстве «сверху»:
«Освобождение рабочего класса может быть только делом самого рабочего класса, ибо все остальные классы и партии стоят на почве капитализма и, несмотря на столкновения их интересов между собой, имеют своей общей целью сохранение и укрепление основ современного общества».
— Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Соч., т. 22, стр. 623
Также из пятитомника стоит отдельно упомянуть следующую крупную работу (первая глава из третьего тома):
Хэл Дрейпер, «Диктатура пролетариата» от Маркса до Ленина» (Monthly Review Press, 1987) — Рекомендуем всем ознакомиться с первой главой под названием «Диктатура пролетариата» у Маркса и Энгельса», где содержится критика Марксом и Энгельсом различных элитарных «просвещённых диктаторов» вроде Лассаля и им подобных. На английском языке можно найти здесь, также есть на украинском языке.
Иммануил Валлерстайн
Иммануил Валлерстайн, «Том 1. Капиталистическое сельское хозяйство и истоки европейского мира-экономики в XVI веке» (2015) — «Мир-система Модерна» — фундаментальный труд американского социолога Иммануила Валлерстайна. Научная репутация этой книги, предлагающей оригинальную концепцию возникновения и развития мировой капиталистической экономики, сопоставима с «Капиталом» Карла Маркса. Первый том «Мир-системы Модерна» был впервые опубликован еще в 1974 году.
——————————————————————————————————————————————————
Иммануил Валлерстайн, «Том II: Меркантилизм и консолидация европейского мира-экономики, 1600-1750 гг.» (2015) — Второй том капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна» посвящен ключевым вехам в истории капиталистического мира-экономики XVII — первой трети XVIII веков: кратковременной голландской гегемонии, первым этапам борьбы за гегемонию между Англией и Францией, появлению новых восходящих полупериферийных держав (Швеции, Пруссии, России). Вопреки сложившемуся представлению о «долгом» XVII веке как периоде «рефеодализации» и «сеньориальной реакции», автор демонстрирует, что в действительности «кризис XVII века» был временем консолидации и упрочения капиталистических сил, что подготовило последующий этап новой масштабной экспансии капитализма на рубеже XVIII—XIX веков. Перевод выполнен по переизданию 2011 года, содержащему новое предисловие, в котором Валлерстайн предлагает краткое теоретическое резюме мир-системного подхода сквозь призму понятия «гегемония».
——————————————————————————————————————————————————
Иммануил Валлерстайн, «Том III. Вторая эпоха великой экспансии капиталистического мира-экономики, 1730—1840-е годы» (2016) — Основные темы третьего тома капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна» — критика понятий «промышленная революция» и «буржуазная революция», новая интерпретация Великой Французской революции в контексте англо-французской борьбы за мировую гегемонию, включение в капиталистическую мир-систему новых территорий (в том числе России) и переселенческая деколонизация Американского континента. Первое издание книги увидело свет в 1989 году, русский перевод включает предисловие к переизданию 2011 года.
——————————————————————————————————————————————————
Иммануил Валлерстайн, «Том IV. Триумф центристского либерализма, 1789—1914» (2016) — Четвертый (и на данный момент последний из опубликованных) том капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна» охватывает временной промежуток от Великой французской революции до начала Первой мировой войны. Основные сюжеты этого тома: становление либерального государства в странах центра капиталистического мира-экономики, классовые конфликты в процессе развития либерального государства, история борьбы за гражданские права, возникновение современных социальных наук. Каждый из этих сюжетов рассматривается сквозь призму центральной темы всего тома — возникновения трех основных идеологий современности (либерализма, консерватизма и социализма), которые Валлерстайн интерпретирует как варианты одной идеологии — центристского либерализма, в ходе «долгого девятнадцатого века» ставшего доминирующей геокультурой капиталистической мир-системы.
——————————————————————————————————————————————————
Иммануил Валлерстайн, «Том II: Меркантилизм и консолидация европейского мира-экономики, 1600-1750 гг.» (2015) — Второй том капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна» посвящен ключевым вехам в истории капиталистического мира-экономики XVII — первой трети XVIII веков: кратковременной голландской гегемонии, первым этапам борьбы за гегемонию между Англией и Францией, появлению новых восходящих полупериферийных держав (Швеции, Пруссии, России). Вопреки сложившемуся представлению о «долгом» XVII веке как периоде «рефеодализации» и «сеньориальной реакции», автор демонстрирует, что в действительности «кризис XVII века» был временем консолидации и упрочения капиталистических сил, что подготовило последующий этап новой масштабной экспансии капитализма на рубеже XVIII—XIX веков. Перевод выполнен по переизданию 2011 года, содержащему новое предисловие, в котором Валлерстайн предлагает краткое теоретическое резюме мир-системного подхода сквозь призму понятия «гегемония».
——————————————————————————————————————————————————
Иммануил Валлерстайн, «Том III. Вторая эпоха великой экспансии капиталистического мира-экономики, 1730—1840-е годы» (2016) — Основные темы третьего тома капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна» — критика понятий «промышленная революция» и «буржуазная революция», новая интерпретация Великой Французской революции в контексте англо-французской борьбы за мировую гегемонию, включение в капиталистическую мир-систему новых территорий (в том числе России) и переселенческая деколонизация Американского континента. Первое издание книги увидело свет в 1989 году, русский перевод включает предисловие к переизданию 2011 года.
——————————————————————————————————————————————————
Иммануил Валлерстайн, «Том IV. Триумф центристского либерализма, 1789—1914» (2016) — Четвертый (и на данный момент последний из опубликованных) том капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна» охватывает временной промежуток от Великой французской революции до начала Первой мировой войны. Основные сюжеты этого тома: становление либерального государства в странах центра капиталистического мира-экономики, классовые конфликты в процессе развития либерального государства, история борьбы за гражданские права, возникновение современных социальных наук. Каждый из этих сюжетов рассматривается сквозь призму центральной темы всего тома — возникновения трех основных идеологий современности (либерализма, консерватизма и социализма), которые Валлерстайн интерпретирует как варианты одной идеологии — центристского либерализма, в ходе «долгого девятнадцатого века» ставшего доминирующей геокультурой капиталистической мир-системы.
Субкоманданте Маркос
Субкоманданте Маркос, «Четвёртая Мировая война» (2004) — Четвертая мировая война — это война, которую ведет мировой неолиберализм с каждой страной, каждым народом, каждым человеком. И эта та война, на которой передовой отряд — в тылу врага: Сапатистская Армия Национального Освобождения, юго-восток Мексики, штат Чьяпас. На этой войне главное оружие — это не ружья и пушки, но борьба с болезнями и голодом, организация самоуправляющихся коммун и забота о чистоте отхожих мест, реальная поддержка мексиканского общества и мирового антиглобалистского движения. А еще — память о мертвых, стихи о любви, древние мифы и новые сказки. Субкоманданте Маркос, человек без прошлого, всегда в маске, скрывающей его лицо, — голос этой армии, поэт новой революции.
В сборнике представлены тексты Маркоса и сапатистского движения, начиная с самой Первой Декларации Лакандонской сельвы по сегодняшний день.
В сборнике представлены тексты Маркоса и сапатистского движения, начиная с самой Первой Декларации Лакандонской сельвы по сегодняшний день.
Эрик Хобсбаум
Далее идёт содержание собрания сочинений.Эрик Хобсбаум, «История марксизма» в четырёх томах (1978) — Марксизм — это теория, имеющая самые глубокие практические корни, которая более других на деле повлияла на историю современного мира, и в то же время это метод объяснения и изменения мира. Поэтому историю марксизма следует писать, должным образом учитывая вышесказанное. Она не может быть историей только того, что марксисты (и в первую очередь сам Маркс) думали, писали и обсуждали, не может быть лишь традиционным возрождением генеалогического древа идей, пусть даже и с помощью марксистского анализа отношений между «сознанием» и общественным бытием, из которого она возникла. Необходимо проанализировать также движения, вдохновленные марксизмом или объявляющие себя таковыми: революции, в которых принимали участие марксисты, и попытки марксистов построить социалистическое общество в условиях, позволявших это сделать. К тому же, поскольку теоретический диапазон марксистского анализа и практическое влияние марксизма коснулись почти всех областей мысли и деятельности человека, вполне естественно, что проблематика нашей истории обязательно должна обрести широкие рамки. Марксизм имел огромное политическое воздействие, распространившись от Арктики до Патагонии, от Китая до Перу. Марксисты-мыслители выражали свое мнение и по поводу математики, и по поводу живописи, и по вопросам сексуальных отношений независимо от того, какую позицию в этих вопросах занимала административная и государственная власть.
Самая главная наша задача и состоит в том, чтобы найти форму подачи столь обширной и на первый взгляд безграничной темы. Возможно, будущему читателю будет небесполезно хотя бы схематично ознакомиться с основными принципами этого труда.
——————————————————————————————————————————————————
Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914-1991)» (2004) — «Историю двадцатого века нельзя писать также, как историю какой-либо другой эпохи, хотя бы только потому, что невозможно говорить о том времени, в котором живешь, как о периоде, знакомом лишь со стороны, из вторых рук, по результатам позднейших исторических исследований. Моя собственная жизнь по времени совпала с большей частью эпохи, о которой говорится в этой книге, и почти всю ее, начиная с подросткового возраста и по сей день, я интересовался жизнью общества, т. е. впитывал в себя все взгляды и предрассудки эпохи как современник, а не как ученый. Это является одной из причин, почему, будучи историком, большую часть своей жизни я избегал работать над периодом времени после 1914 года, хотя в некоторых работах и писал о нем. Моя специализация — девятнадцатый век. Тем не менее я считаю, что сейчас уже возможно взглянуть на «короткий двадцатый век», длившийся с 1914 года до конца советской эпохи, в определенной исторической перспективе, однако перехожу к этому вопросу без знания научной литературы, за исключением лишь небольшого числа архивных источников, собранных историками двадцатого века, коих наблюдается огромное количество.
Вне всякого сомнения, одному историку невозможно знать всю историографию двадцатого века, даже историографию на каком-либо одном из основных языков, в отличие от специалиста по классической античности или истории Византийской империи, который знает не только всю литературу, написанную в эти периоды, но также и более позднюю литературу о них. Мои познания в этой области в сравнении с нормами исторической эрудиции неглубоки и разрозненны. Самое большее, что я был в состоянии сделать, — это бегло просмотреть литературу по наиболее сложным и спорным вопросам, например по истории «холодной войны» или по истории 1930-х годов, чтобы убедиться, что взгляды, выраженные в этой книге, не противоречат логике исследований. Хотя, вероятно, имеется ряд спорных точек зрения, а также вопросов, в которых я показал свое невежество».
——————————————————————————————————————————————————
Эрик Хобсбаум, «Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке» (2017) — «Разломанное время», последняя книга одного из самых известных историков нашего времени Эрика Хобсбаума, в полной мере отражает оригинальность его критического взгляда, фундаментальное знание истории культуры, структурную четкость и страстную, емкую манеру изложения.
Анализируя самые разные направления и движения в искусстве и обществе — от классической музыки до художественного авангарда 1920-х, от модерна до поп-арта, от феминизма до религиозного фундаментализма, Хобсбаум точно определяет поворотные моменты эпох и устанавливает их взаимосвязь.
Сочетание левых убеждений и глубинной связи с культурой до- и межвоенной Центральной Европы во многом объясняются биографией Хобсбаума: ровесник революции 1917 года, он вырос в еврейской семье в Берлине и Вене, с приходом нацистов эмигрировал в Великобританию, где окончил Кембридж и вступил в Компартию.
Его резкие высказывания нередко вызывали споры и негодование. Однако многочисленные исторические труды Хобсбаума, в первую очередь трилогия по истории «длинного девятнадцатого века» («Век революции», «Век капитала» и «Век империи») и «Эпоха крайностей» о «коротком двадцатом», стали общепризнанными вершинами мировой историографии.
Глубоко зная прошлое, он сумел разглядеть и предсказать многие заблуждения современного общества так проницательно, как мало кому удалось.
Самая главная наша задача и состоит в том, чтобы найти форму подачи столь обширной и на первый взгляд безграничной темы. Возможно, будущему читателю будет небесполезно хотя бы схематично ознакомиться с основными принципами этого труда.
——————————————————————————————————————————————————
Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914-1991)» (2004) — «Историю двадцатого века нельзя писать также, как историю какой-либо другой эпохи, хотя бы только потому, что невозможно говорить о том времени, в котором живешь, как о периоде, знакомом лишь со стороны, из вторых рук, по результатам позднейших исторических исследований. Моя собственная жизнь по времени совпала с большей частью эпохи, о которой говорится в этой книге, и почти всю ее, начиная с подросткового возраста и по сей день, я интересовался жизнью общества, т. е. впитывал в себя все взгляды и предрассудки эпохи как современник, а не как ученый. Это является одной из причин, почему, будучи историком, большую часть своей жизни я избегал работать над периодом времени после 1914 года, хотя в некоторых работах и писал о нем. Моя специализация — девятнадцатый век. Тем не менее я считаю, что сейчас уже возможно взглянуть на «короткий двадцатый век», длившийся с 1914 года до конца советской эпохи, в определенной исторической перспективе, однако перехожу к этому вопросу без знания научной литературы, за исключением лишь небольшого числа архивных источников, собранных историками двадцатого века, коих наблюдается огромное количество.
Вне всякого сомнения, одному историку невозможно знать всю историографию двадцатого века, даже историографию на каком-либо одном из основных языков, в отличие от специалиста по классической античности или истории Византийской империи, который знает не только всю литературу, написанную в эти периоды, но также и более позднюю литературу о них. Мои познания в этой области в сравнении с нормами исторической эрудиции неглубоки и разрозненны. Самое большее, что я был в состоянии сделать, — это бегло просмотреть литературу по наиболее сложным и спорным вопросам, например по истории «холодной войны» или по истории 1930-х годов, чтобы убедиться, что взгляды, выраженные в этой книге, не противоречат логике исследований. Хотя, вероятно, имеется ряд спорных точек зрения, а также вопросов, в которых я показал свое невежество».
——————————————————————————————————————————————————
Эрик Хобсбаум, «Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке» (2017) — «Разломанное время», последняя книга одного из самых известных историков нашего времени Эрика Хобсбаума, в полной мере отражает оригинальность его критического взгляда, фундаментальное знание истории культуры, структурную четкость и страстную, емкую манеру изложения.
Анализируя самые разные направления и движения в искусстве и обществе — от классической музыки до художественного авангарда 1920-х, от модерна до поп-арта, от феминизма до религиозного фундаментализма, Хобсбаум точно определяет поворотные моменты эпох и устанавливает их взаимосвязь.
Сочетание левых убеждений и глубинной связи с культурой до- и межвоенной Центральной Европы во многом объясняются биографией Хобсбаума: ровесник революции 1917 года, он вырос в еврейской семье в Берлине и Вене, с приходом нацистов эмигрировал в Великобританию, где окончил Кембридж и вступил в Компартию.
Его резкие высказывания нередко вызывали споры и негодование. Однако многочисленные исторические труды Хобсбаума, в первую очередь трилогия по истории «длинного девятнадцатого века» («Век революции», «Век капитала» и «Век империи») и «Эпоха крайностей» о «коротком двадцатом», стали общепризнанными вершинами мировой историографии.
Глубоко зная прошлое, он сумел разглядеть и предсказать многие заблуждения современного общества так проницательно, как мало кому удалось.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс. ПСС. Издание второе
Электронные версии собраны из изданий 1-39 и 40-50 томов, вышедших в 1955-1974 годах. Данная публикация — это наиболее полное из существующих в электронном виде собраний произведений Маркса и Энгельса, включая дополнительные тома и указатели.
К. Маркс, Ф. Энгельс. Cочинения, тома 1-39. Издание второе М.: Издательство политической литературы, 1955-1974 г.г.
1. Первый том сочинений Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные в 1839-1844 гг.
Что стоит изучить:
«К критике гегелевской философии права», страницы 219—368
«К еврейскому вопросу», страницы 382—413
«К критике гегелевской философии права. Введение», страницы 414—429
«Критические заметки к статье «Пруссака» «Король прусский и социальная реформа», страницы 430—443
«Позиция политических партий», страницы 504—506
«Положение рабочего класса в Англии», страницы 507—509
«Хлебные законы», страницы 510—511
«Письма из Лондона», страницы 512—524
2. Второй том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с сентября 1844 года по февраль 1846: “Святое семейство или Критика критической критики”. Ф.Энгельс “Положение рабочего класса в Англии”.
Что стоит изучить:
«Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании», страницы 3—230
«Положение рабочего класса в Англии. По собственным наблюдениям и достоверным источникам», страницы 231—517
3. В третий том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят “Тезисы о Фейербахе”, “Немецкая идеология”. Ф.Энгельс “Истинные социалисты”.
Что стоит изучить:
«Тезисы о Фейербахе», страницы 1—4
«Немецкая идеология. Критика новейшей немецкой философии в лице её представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков», страницы 7—544
«Истинные социалисты», страницы 545—586
4. Четвертый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с мая 1846 г. по март 1848 года: “Нищета философии”, “Манифест коммунистической партии”.
Что стоит изучить:
«Нищета философии», страницы 65—185
«Коммунизм газеты «Rheinischer Beobachter», страницы 194—207
«Коммунисты и Карл Гейнцен», страницы 268—285
«Принципы коммунизма», страницы 322—339
«Манифест Коммунистической партии», страницы 419—459
5. Пятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с марта по ноябрь 1848 г.: “Требования Коммунистической партии в Германии”, “Статьи из “Neue Rheinische Zeitung”.
6. Шестой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с ноября 1848 по июль 1849 года. Большую часть тома составляют “Статьи из “Neue Rheinische Zeitung”.
7. Седьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с августа 1849 по июнь 1851 года: “Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.”, “Первый международный обзор”, “Второй международный обзор”, “Обращение Центрального комитета к Союзу коммунистов”.
8. Восьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с августа 1851 по 1853 гг.: “Возможности и перспективы войны Священного союза против Франции в 1852 г.”, “Революция и контрреволюция в Германии”.
9. Девятый том содержит статьи и корреспонденции, написанные с марта по декабрь 1853 года.
10. В десятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят статьи, написанные с января 1854 по январь 1855 г.Подавляющее большинство этих статей было опубликовано в американской прогрессивной газете “New-York Daily Tribune”.
11. В одиннадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят статьи и корреспонденции, написанные с конца января 1855 по апрель 1856 года.
12. Двенадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с апреля 1856 по январь 1859 года. Большинство этих статей было опубликовано в американской прогрессивной газете “New-York Daily Tribune”.
13. Тринадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с января 1859 по февраль 1860 года: “К критике политической экономии”, “Перспективы войны в Европе”.
14. Четырнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит цикл статей, написанных для прогрессивного буржуазного издания “Новая американская энциклопедия”, и большое полемическое произведение “Господин Фогт”.
15. В пятнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят произведения, написанные с января 1860 по сентябрь 1864 г.: первоначальный вариант экономического труда “Капитал”.
16. Шестнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с сентября 1864 по июль 1870 г., со времени основания Первого Интернационала до начала франко-прусской войны 1870-1871 годов.
17. Семнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с июля 1870 по февраль1872 года: “Первое воззвание Генерального Совета Международного товарищества рабочих о Франко-прусской войне”, “Второе воззвание Генерального Совета Международного товарищества рабочих о Франко-прусской войне”.
18. Восемнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с марта 1872 по апрель 1875 года: “К жилищному вопросу”.
19. Девятнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с марта 1875 по май 1883 года: “Критика Готской программы”.
20. Двадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса составляют произведения, написанные с 1873 по 1883 год: “Анти-Дюринг” и “Диалектика природы”.
21. В двадцать первый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят произведений Энгельса, написанные с мая 1883 по декабрь 1889 года: “Происхождение семьи, частной собственности и государства”.
22. Двадцать второй том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения Энгельса, написанные в 1890-1895 гг., в последние годы его жизни: “К критике проекта социал-демократической программы 1891 года”.
23. Двадцать третий том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит первый том “Капитала” Маркса, а также все предисловия и послесловия.
24. Двадцать четвертый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит второй том “Капитала” Маркса.
25.1. Двадцать пятый том (часть I) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит третий том “Капитала” Маркса.
25.2. Двадцать пятый том (часть II) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит третий том “Капитала” Маркса: “Критика политической экономии”.
26.1. Двадцать шестой том (часть I) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит “Теории прибавочной стоимости” Маркса, образующие четвертый том “Капитала”.
26.2. Двадцать шестой том (часть II) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит “Теории прибавочной стоимости” Маркса, образующие четвертый том “Капитала” (часть вторая).
26. Двадцать шестой том (часть III) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит “Теории прибавочной стоимости” Маркса, образующие четвертый том “Капитала” (часть третья).
27. Двадцать седьмым томом Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса открывается серия томов, содержание которых составляет переписка между основоположниками марксизма, а также их письма к разным лицам.
28. Двадцать восьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит переписку между Марксом и Энгельсом, а также их письма к разным лицам за 1852-1855 годы.
29. Двадцать девятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников научного коммунизма за 1856-1859 годы.
30. Тридцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников научного коммунизма за 1860-1864 годы.
31. Тридцать первый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников марксизма с октября 1864 по декабрь 1867 года.
32. Тридцать второй том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников научного коммунизма с января 1868 до середины июля 1870 года.
33. Письма Маркса и Энгельса, публикуемые в 33 томе Сочинений, были написаны с 20 июля 1870 г. по декабрь 1874 года.
34. Тридцать четвертый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма Маркса и Энгельса за 1875-1880 годы.
35. Тридцать пятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма, написанные Марксом и Энгельсом с января 1881 по март 1883 года.
36. Тридцать шестой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма Энгельса с апреля 1883 по декабрь 1887 года.
37. Тридцать седьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма Энгельса за 1888-1890 годы.
38. В тридцать восьмом томе Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса публикуются письма Энгельса за 1891-1892 годы.
39. В тридцать девятом томе Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса публикуются письма Энгельса за последние два с половиной года его жизни – с января 1893 по июль 1895 года.
Алфавитный указатель произведений, вошедших во второе издание сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса.
Указатели ко второму изданию сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса: Указатель произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, цитируемых и упоминаемых в их работах; Указатель имен; Указатель периодических изданий.
К. Маркс, Ф. Энгельс. Cочинения, тома 40-50.
Издание второе М.: Издательство политической литературы, 1975-1981 г.г.
Ряд томов после оцифровки, очевидно, недостаточно вычитаны – эти тома представлены в формате .doc.
40. 40-м томом открывается серия дополнительных томов вто¬рого издания Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, выпуск которых осуществляется по постановлению ЦК КПСС.
41. В 41 том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса входят произ¬ведения и письма молодого Энгельса, не включенные в основные тома
42. Сорок второй том.
43. 43 том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит произведения, написанные с июня 1848 по август 1849 г., в период буржуазно-демократических революций в Европе, и не вошедшие в 5 и 6 тома настоящего издания.
44. 44 том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит произведения, написанные с осени 1849 до лета 1873 г. и не вошедшие в соответствующие тома настоящего издания.
45. Сорок пятый том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит работы, написанные в 1857 —1898 г.г. и не вошедшие в состав 16—22 томов второго издания.
46.1. Сорок шестой том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит семь экономических рукописей К. Маркса, созданных им в период с июля 1857 по март 1859 года.
46.2. Экономические рукописи К. Маркса 1857—1859 годов (первоначальный вариант «Капитала»).
47. Содержание сорок седьмого, так же как и следующего, сорок восьмого, тома Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса составляет впервые публикуемая экономическая рукопись К. Маркса «К критике политической экономии».
48. Второй том рукописи К. Маркса «К критике политической экономии».
49. Сорок девятый том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит четыре экономические работы К. Маркса.
50. В пятидесятый том входят как произведения, так и письма Маркса и Энгельса к разным лицам, относящиеся к различным периодам их жизни и деятельности с 1840 по 1895 год.
К. Маркс, Ф. Энгельс. Cочинения, тома 1-39. Издание второе М.: Издательство политической литературы, 1955-1974 г.г.
1. Первый том сочинений Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные в 1839-1844 гг.
Что стоит изучить:
«К критике гегелевской философии права», страницы 219—368
«К еврейскому вопросу», страницы 382—413
«К критике гегелевской философии права. Введение», страницы 414—429
«Критические заметки к статье «Пруссака» «Король прусский и социальная реформа», страницы 430—443
«Позиция политических партий», страницы 504—506
«Положение рабочего класса в Англии», страницы 507—509
«Хлебные законы», страницы 510—511
«Письма из Лондона», страницы 512—524
2. Второй том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с сентября 1844 года по февраль 1846: “Святое семейство или Критика критической критики”. Ф.Энгельс “Положение рабочего класса в Англии”.
Что стоит изучить:
«Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании», страницы 3—230
«Положение рабочего класса в Англии. По собственным наблюдениям и достоверным источникам», страницы 231—517
3. В третий том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят “Тезисы о Фейербахе”, “Немецкая идеология”. Ф.Энгельс “Истинные социалисты”.
Что стоит изучить:
«Тезисы о Фейербахе», страницы 1—4
«Немецкая идеология. Критика новейшей немецкой философии в лице её представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков», страницы 7—544
«Истинные социалисты», страницы 545—586
4. Четвертый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с мая 1846 г. по март 1848 года: “Нищета философии”, “Манифест коммунистической партии”.
Что стоит изучить:
«Нищета философии», страницы 65—185
«Коммунизм газеты «Rheinischer Beobachter», страницы 194—207
«Коммунисты и Карл Гейнцен», страницы 268—285
«Принципы коммунизма», страницы 322—339
«Манифест Коммунистической партии», страницы 419—459
5. Пятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с марта по ноябрь 1848 г.: “Требования Коммунистической партии в Германии”, “Статьи из “Neue Rheinische Zeitung”.
6. Шестой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с ноября 1848 по июль 1849 года. Большую часть тома составляют “Статьи из “Neue Rheinische Zeitung”.
7. Седьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с августа 1849 по июнь 1851 года: “Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.”, “Первый международный обзор”, “Второй международный обзор”, “Обращение Центрального комитета к Союзу коммунистов”.
8. Восьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с августа 1851 по 1853 гг.: “Возможности и перспективы войны Священного союза против Франции в 1852 г.”, “Революция и контрреволюция в Германии”.
9. Девятый том содержит статьи и корреспонденции, написанные с марта по декабрь 1853 года.
10. В десятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят статьи, написанные с января 1854 по январь 1855 г.Подавляющее большинство этих статей было опубликовано в американской прогрессивной газете “New-York Daily Tribune”.
11. В одиннадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят статьи и корреспонденции, написанные с конца января 1855 по апрель 1856 года.
12. Двенадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с апреля 1856 по январь 1859 года. Большинство этих статей было опубликовано в американской прогрессивной газете “New-York Daily Tribune”.
13. Тринадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с января 1859 по февраль 1860 года: “К критике политической экономии”, “Перспективы войны в Европе”.
14. Четырнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит цикл статей, написанных для прогрессивного буржуазного издания “Новая американская энциклопедия”, и большое полемическое произведение “Господин Фогт”.
15. В пятнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят произведения, написанные с января 1860 по сентябрь 1864 г.: первоначальный вариант экономического труда “Капитал”.
16. Шестнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с сентября 1864 по июль 1870 г., со времени основания Первого Интернационала до начала франко-прусской войны 1870-1871 годов.
17. Семнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с июля 1870 по февраль1872 года: “Первое воззвание Генерального Совета Международного товарищества рабочих о Франко-прусской войне”, “Второе воззвание Генерального Совета Международного товарищества рабочих о Франко-прусской войне”.
18. Восемнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с марта 1872 по апрель 1875 года: “К жилищному вопросу”.
19. Девятнадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения, написанные с марта 1875 по май 1883 года: “Критика Готской программы”.
20. Двадцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса составляют произведения, написанные с 1873 по 1883 год: “Анти-Дюринг” и “Диалектика природы”.
21. В двадцать первый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса входят произведений Энгельса, написанные с мая 1883 по декабрь 1889 года: “Происхождение семьи, частной собственности и государства”.
22. Двадцать второй том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит произведения Энгельса, написанные в 1890-1895 гг., в последние годы его жизни: “К критике проекта социал-демократической программы 1891 года”.
23. Двадцать третий том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит первый том “Капитала” Маркса, а также все предисловия и послесловия.
24. Двадцать четвертый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит второй том “Капитала” Маркса.
25.1. Двадцать пятый том (часть I) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит третий том “Капитала” Маркса.
25.2. Двадцать пятый том (часть II) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит третий том “Капитала” Маркса: “Критика политической экономии”.
26.1. Двадцать шестой том (часть I) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит “Теории прибавочной стоимости” Маркса, образующие четвертый том “Капитала”.
26.2. Двадцать шестой том (часть II) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит “Теории прибавочной стоимости” Маркса, образующие четвертый том “Капитала” (часть вторая).
26. Двадцать шестой том (часть III) Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит “Теории прибавочной стоимости” Маркса, образующие четвертый том “Капитала” (часть третья).
27. Двадцать седьмым томом Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса открывается серия томов, содержание которых составляет переписка между основоположниками марксизма, а также их письма к разным лицам.
28. Двадцать восьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит переписку между Марксом и Энгельсом, а также их письма к разным лицам за 1852-1855 годы.
29. Двадцать девятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников научного коммунизма за 1856-1859 годы.
30. Тридцатый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников научного коммунизма за 1860-1864 годы.
31. Тридцать первый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников марксизма с октября 1864 по декабрь 1867 года.
32. Тридцать второй том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма основоположников научного коммунизма с января 1868 до середины июля 1870 года.
33. Письма Маркса и Энгельса, публикуемые в 33 томе Сочинений, были написаны с 20 июля 1870 г. по декабрь 1874 года.
34. Тридцать четвертый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма Маркса и Энгельса за 1875-1880 годы.
35. Тридцать пятый том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма, написанные Марксом и Энгельсом с января 1881 по март 1883 года.
36. Тридцать шестой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма Энгельса с апреля 1883 по декабрь 1887 года.
37. Тридцать седьмой том Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса содержит письма Энгельса за 1888-1890 годы.
38. В тридцать восьмом томе Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса публикуются письма Энгельса за 1891-1892 годы.
39. В тридцать девятом томе Сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса публикуются письма Энгельса за последние два с половиной года его жизни – с января 1893 по июль 1895 года.
Алфавитный указатель произведений, вошедших во второе издание сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса.
Указатели ко второму изданию сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса: Указатель произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, цитируемых и упоминаемых в их работах; Указатель имен; Указатель периодических изданий.
К. Маркс, Ф. Энгельс. Cочинения, тома 40-50.
Издание второе М.: Издательство политической литературы, 1975-1981 г.г.
Ряд томов после оцифровки, очевидно, недостаточно вычитаны – эти тома представлены в формате .doc.
40. 40-м томом открывается серия дополнительных томов вто¬рого издания Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, выпуск которых осуществляется по постановлению ЦК КПСС.
41. В 41 том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса входят произ¬ведения и письма молодого Энгельса, не включенные в основные тома
42. Сорок второй том.
43. 43 том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит произведения, написанные с июня 1848 по август 1849 г., в период буржуазно-демократических революций в Европе, и не вошедшие в 5 и 6 тома настоящего издания.
44. 44 том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит произведения, написанные с осени 1849 до лета 1873 г. и не вошедшие в соответствующие тома настоящего издания.
45. Сорок пятый том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит работы, написанные в 1857 —1898 г.г. и не вошедшие в состав 16—22 томов второго издания.
46.1. Сорок шестой том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит семь экономических рукописей К. Маркса, созданных им в период с июля 1857 по март 1859 года.
46.2. Экономические рукописи К. Маркса 1857—1859 годов (первоначальный вариант «Капитала»).
47. Содержание сорок седьмого, так же как и следующего, сорок восьмого, тома Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса составляет впервые публикуемая экономическая рукопись К. Маркса «К критике политической экономии».
48. Второй том рукописи К. Маркса «К критике политической экономии».
49. Сорок девятый том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит четыре экономические работы К. Маркса.
50. В пятидесятый том входят как произведения, так и письма Маркса и Энгельса к разным лицам, относящиеся к различным периодам их жизни и деятельности с 1840 по 1895 год.
С чего начать
Фридрих Энгельс, «Принципы Коммунизма» (октябрь – ноябрь 1847) — рассмотрены 25 самых важных вопросов. В «Принципах коммунизма» содержится знаменитая формула Энгельса о невозможности победы социализма в одной, отдельно взятой, стране, вследствие процесса глобализации. Формула полностью подтверждённая временем и историей развития капитализма.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Манифест Коммунистической партии» (1848) — подробное дополнение к предыдущей книге.
Карл Маркс, «Критика Готской программы» (1875) — Критика Марксом лассальянской «уравниловки», «социалистических сектантов» и прочего будущего «развитого» социализма.
Владимир Ленин, «Государство и Революция» (1917) — «Уничтожение государственной власти», которая была «паразитическим наростом», «отсечение» её, «разрушение» её; «государственная власть делается теперь излишней» — вот в каких выражениях говорил Маркс о государстве, оценивая и анализируя опыт Коммуны. Всё это писано было без малого полвека тому назад, и теперь приходится точно раскопки производить, чтобы до сознания широких масс довести неизвращённый марксизм. Выводы, сделанные из наблюдений над последней великой революцией, которую пережил Маркс, забыли как раз тогда, когда подошла пора следующих великих революций пролетариата.
Лев Троцкий, «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идёт?» (1937) — Как известно, ещё Троцкий предсказывал, что если советские бюрократы захотят передавать свой статус и свои привилегии по наследству, им придется отказаться от марксизма и превратиться из управленцев в частных собственников средств производства. Так и произошло, естественно. Но бюрократия, в отличие от других привилегированных классов, не бывает эффективной — и потому формирование нового класса собственников в постсоветских республиках на основе «номенклатуры» было худшим из возможных вариантов развития событий. И именно поэтому постсоветская элита оказалась еще более паразитической и еще более неспособной, чем советская.
Герберт Маркузе, «Репрессивная толерантность» (1965) — Если бы выбор был между подлинной демократией и диктатурой, безусловно, следовало бы предпочесть демократию. Но о торжестве демократии говорить не приходится. Радикальные критики существующего положения дел в политике осуждаются как защитники «элитизма», диктатуры интеллектуалов. В реальности же мы имеем правительство, также представляющее меньшинство, но не интеллектуалов, а политиков, генералов и бизнесменов. Послужной список этой «элиты» не слишком вдохновляет, и располагай интеллигенция подобными политическими привилегиями, для общества в целом это вряд ли было бы хуже.
«Сегодня эти слова имеют антидемократическое, «элитистское» звучание, и это понятно — слишком очевидны их опасно радикальные импликации. Ведь если «образование» есть нечто иное и большее, нежели обучение, воспитание, подготовка к жизни в нынешнем обществе, оно подразумевает способность не только познавать и понимать факты, из которых состоит действительность, но также познавать и понимать факторы, формирующие факты, а следовательно и способность изменять бесчеловечную действительность. Такое гуманистическое образование должно включать также «железные» науки (науки, которые создают «железо» для Пентагона), освободив их при этом от их деструктивной направленности. Иными словами, такое образование, разумеется, не может служить истеблишменту, и, разумеется, наделение политическими привилегиями мужчин и женщин, получивших такое образование, было бы антидемократическим проявлением с точки зрения того же истеблишмента. Но это не единственная точка зрения. Но всё-таки альтернатива господствующему полудемократическому положению вещей — не диктатура или элита, сколь угодно образованная и разумная, а борьба за реальную демократию. И часть этой борьбы состоит в борьбе против идеологии толерантности, которая в действительности усиливает консервацию статус-кво неравенства и дискриминации».
Субкоманданте Маркос, «Четвёртая Мировая война» (2004) — Маркос подробно исследует неолиберализм на практическом примере — чтобы знать современного врага в лицо.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, «Манифест Коммунистической партии» (1848) — подробное дополнение к предыдущей книге.
- Также стоит прочитать «Введение к «Классовой борьбе во Франции» (1895), где Энгельс пишет в чём конкретно устарел «Манифест». Текст можно найти в 22 томе второго издания ПСС Маркса и Энгельса. Особенно рекомендуем прочитать оттуда страницы 533–548.
Карл Маркс, «Критика Готской программы» (1875) — Критика Марксом лассальянской «уравниловки», «социалистических сектантов» и прочего будущего «развитого» социализма.
Владимир Ленин, «Государство и Революция» (1917) — «Уничтожение государственной власти», которая была «паразитическим наростом», «отсечение» её, «разрушение» её; «государственная власть делается теперь излишней» — вот в каких выражениях говорил Маркс о государстве, оценивая и анализируя опыт Коммуны. Всё это писано было без малого полвека тому назад, и теперь приходится точно раскопки производить, чтобы до сознания широких масс довести неизвращённый марксизм. Выводы, сделанные из наблюдений над последней великой революцией, которую пережил Маркс, забыли как раз тогда, когда подошла пора следующих великих революций пролетариата.
Лев Троцкий, «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идёт?» (1937) — Как известно, ещё Троцкий предсказывал, что если советские бюрократы захотят передавать свой статус и свои привилегии по наследству, им придется отказаться от марксизма и превратиться из управленцев в частных собственников средств производства. Так и произошло, естественно. Но бюрократия, в отличие от других привилегированных классов, не бывает эффективной — и потому формирование нового класса собственников в постсоветских республиках на основе «номенклатуры» было худшим из возможных вариантов развития событий. И именно поэтому постсоветская элита оказалась еще более паразитической и еще более неспособной, чем советская.
Герберт Маркузе, «Репрессивная толерантность» (1965) — Если бы выбор был между подлинной демократией и диктатурой, безусловно, следовало бы предпочесть демократию. Но о торжестве демократии говорить не приходится. Радикальные критики существующего положения дел в политике осуждаются как защитники «элитизма», диктатуры интеллектуалов. В реальности же мы имеем правительство, также представляющее меньшинство, но не интеллектуалов, а политиков, генералов и бизнесменов. Послужной список этой «элиты» не слишком вдохновляет, и располагай интеллигенция подобными политическими привилегиями, для общества в целом это вряд ли было бы хуже.
«Сегодня эти слова имеют антидемократическое, «элитистское» звучание, и это понятно — слишком очевидны их опасно радикальные импликации. Ведь если «образование» есть нечто иное и большее, нежели обучение, воспитание, подготовка к жизни в нынешнем обществе, оно подразумевает способность не только познавать и понимать факты, из которых состоит действительность, но также познавать и понимать факторы, формирующие факты, а следовательно и способность изменять бесчеловечную действительность. Такое гуманистическое образование должно включать также «железные» науки (науки, которые создают «железо» для Пентагона), освободив их при этом от их деструктивной направленности. Иными словами, такое образование, разумеется, не может служить истеблишменту, и, разумеется, наделение политическими привилегиями мужчин и женщин, получивших такое образование, было бы антидемократическим проявлением с точки зрения того же истеблишмента. Но это не единственная точка зрения. Но всё-таки альтернатива господствующему полудемократическому положению вещей — не диктатура или элита, сколь угодно образованная и разумная, а борьба за реальную демократию. И часть этой борьбы состоит в борьбе против идеологии толерантности, которая в действительности усиливает консервацию статус-кво неравенства и дискриминации».
Субкоманданте Маркос, «Четвёртая Мировая война» (2004) — Маркос подробно исследует неолиберализм на практическом примере — чтобы знать современного врага в лицо.
...И чем продолжить
Карл Маркс, «Экономическо-философские рукописи 1844 года» (1844) — «Экономическо-философские рукописи» представляют большую ценность не только как примечательное свидетельство становления нового мировоззрения и как работа, раскрывающая творческую лабораторию Маркса, хотя и с этих точек зрения их значение чрезвычайно велико. Этот выдающийся труд содержит оригинальные мысли и научные открытия. Он относится к истокам «Капитала». Поэтому до «Капитала» стоит прочитать этот труд, чтобы понять логику Маркса.
Фридрих Энгельс, «Маркс и «Neue Rheinische Zeitung» (1848–1849)» (1884) — Подробное дополнение к работе «Обращение Центрального Комитета к Союзу Коммунистов» (1850), где Энгельс говорит о событиях «Весны народов», о желании Маркса и Энгельса, чтобы «революция» «была признана непрерывной» (permanent в оригинале «обращения» 1850 года), про вскрывание «парламентского кретинизма (по выражению Маркса)», и мелкобуржуазных иллюзий, которые желали «затушевать свою классовую противоположность пролетариату излюбленной фразой: ведь все мы хотим одного и того же, все разногласия — просто результат недоразумений». И далее Энгельс пишет: «Но чем меньше мы позволяли мелкой буржуазии создавать себе ложное представление о нашей пролетарской демократии, тем смирнее и сговорчивее становилась она по отношению к нам». И далее Энгельс пишет, критикуя этот же парламентский кретинизм: «Так оно и случилось и в Берлине и во Франкфурте. Когда «левая» получила большинство, правительство разогнало все собрание». Много чего хорошего можно сказать об этой работе — рекомендуем всем классическим марксистам.
Следующие три книги:
Владимир Ленин, «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1917);
Лев Троцкий, «Перманентная революция» (1930);
Роза Люксембург, «Накопление капитала» (1934) — Маркс показал как крупная машинная промышленность в центре увязана с рабством на периферии.
Его ученики доказывали, что капитализм в своем развитии не вытесняет полностью, но включает в себя более архаичные, не капиталистические, уклады. Эти локальные уклады, например, крепостничество в России или рабство в Америке, становятся для местных элит конкурентным преимуществом в международной рыночной игре.
Капиталистическое отчуждение, отрицающее ценность человека, достигает своих исторических пиков в мировых войнах, крайних случаях империалистической конкуренции за планетарные ресурсы и рынки.
Так в марксистской теории империализма кроме темы классовой борьбы появляется мотив лишения мирового капиталистического центра его периферийных ресурсов.
Макс Хоркхаймер, «Затмение разума. К критике инструментального разума» (1947) — Программная книга основателя и лидера Франкфуртской школы, сложившегося вокруг Института социальных исследований, написана в своеобразном жанре самокритики философского разума и представляет до сих пор актуальные размышления о том, как и для чего можно и нужно человеку использовать свой разум, чтобы средства не превращались в самоцель. Это книга Макса Хоркхаймера 1947 года, в которой автор рассуждает, как нацисты смогли представить свою повестку дня как «разумную», но также определяет прагматизм Джона Дьюи как проблематичный из-за его акцента на инструментальном измерении рассуждений (К критике инструментального разума).
Герберт Маркузе, «Одномерный человек» (1964) — В современном обществе все люди по сути одинаковы, так как подчиняются одним и тем же желаниям. Общество называется свободным (имеется в виду либеральное общество), в то время как на самом деле в обществе царит завуалированный неототалитаризм — общество массового потребления создало свои ценности, повлияло на культуру и контролирует каждого индивида. Потребности современного человека ложны и навязаны ему извне, что делает его рабом собственных потребностей. Для позитивного изменения общества человек должен совершить «Великий Отказ» — изменить направление своих потребностей от эксплуатации природы в сторону гармонии с ней.
Дэвид Харви, «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений» (1989) — Термин «постмодерн» – один из самых сложных и противоречивых в социальной и гуманитарной науках. На протяжении нескольких десятилетий разные мыслители и ученые предлагали собственное толкование этого понятия. Самый известный на сегодняшний день социальный географ Дэвид Харви – один из них. В своей главной книге Харви объясняет, какой смысл подразумевает термин «постмодерн» как состояние актуальной культуры, и показывает, что за ощутимыми и динамичными переменами в культурной жизни стоит логика капитала. Ученый утверждает, что истоки культурных изменений лежат «в конечном счете» именно в экономике. В ходе своего исследования он прослеживает социально-экономическую и концептуальную историю модерна (от Просвещения до наших дней) и то, как был осуществлен переход от модерна к постмодерну в искусстве, урбанистике, литературе, архитектуре, кинематографе. Харви доказывает, что пространственно-временное сжатие происходило на протяжении нескольких веков и к 1970-м годам стало решением кризиса перенакопления капитала. Так, от модернистского фордизма произошел переход к постмодернистскому постфордизму, определяемому как «гибкое накопление». Хотя Харви написал эту книгу еще в 1989 году, он не отказался от своих идей, а события, произошедшие с тех пор, доказали его правоту.
Дэвид Харви, «Краткая история неолиберализма» (2005) — Неолиберализм — теория, согласно которой рыночный обмен является основой системы этических норм, достаточной для регулирования всех человеческих действий, стал доминировать в мыслях и делах жителей большинства государств земного шара примерно с 1970-х. Распространение новой теории шло параллельно с пересмотром взглядов на права государства, когда проводилась приватизация, изменялась финансовая система, более серьезное значение стали придавать рыночным процессам. Государственное вмешательство в экономику было сведено к минимуму, но одновременно и обязательства государства, связанные с социальными гарантиями гражданам, сильно уменьшились. Дэвид Харви, автор книг «The Condition of Postmodernity» u «The New Imperialism», рассказывает историю политических и экономических процессов, связанных с происхождением неолиберализма и его распространением по миру. Тэтчер и Рейгана часто цитируют в качестве основоположников неолиберального поворота, но Харви показывает и роль других государств, от Чили до Китая, от Нью-Йорка до Мехико, в этом процессе. Кроме того, он исследует сходства и отличия между неолиберализмом в понимании Клинтона и недавний поворот в сторону неоконсервативного либерализма администрации Джорджа Буша. Харви также предлагает читателям модель, с помощью которой можно не только анализировать политические и экономические опасности, окружающие нас, но и оценить, есть ли будущее у социально ориентированных альтернатив, которые поддерживают многие оппоненты неолибералов.
Эрик Хобсбаум, «Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке» (2017) — «Разломанное время», последняя книга одного из самых известных историков нашего времени Эрика Хобсбаума, в полной мере отражает оригинальность его критического взгляда, фундаментальное знание истории культуры, структурную четкость и страстную, ёмкую манеру изложения. Анализируя самые разные направления и движения в искусстве и обществе — от классической музыки до художественного авангарда 1920-х, от модерна до поп-арта, от феминизма до религиозного фундаментализма, Хобсбаум точно определяет поворотные моменты эпох и устанавливает их взаимосвязь.
Сочетание левых убеждений и глубинной связи с культурой до- и межвоенной Центральной Европы во многом объясняются биографией Хобсбаума: ровесник революции 1917 года, он вырос в еврейской семье в Берлине и Вене, с приходом нацистов эмигрировал в Великобританию, где окончил Кембридж и вступил в Компартию.
Его резкие высказывания нередко вызывали споры и негодование. Однако многочисленные исторические труды Хобсбаума, в первую очередь трилогия по истории «длинного девятнадцатого века» («Век революции», «Век капитала» и «Век империи») и «Эпоха крайностей» о «коротком двадцатом», стали общепризнанными вершинами мировой историографии.
Глубоко зная прошлое, он сумел разглядеть и предсказать многие заблуждения современного общества так проницательно, как мало кому удалось.
Фридрих Энгельс, «Маркс и «Neue Rheinische Zeitung» (1848–1849)» (1884) — Подробное дополнение к работе «Обращение Центрального Комитета к Союзу Коммунистов» (1850), где Энгельс говорит о событиях «Весны народов», о желании Маркса и Энгельса, чтобы «революция» «была признана непрерывной» (permanent в оригинале «обращения» 1850 года), про вскрывание «парламентского кретинизма (по выражению Маркса)», и мелкобуржуазных иллюзий, которые желали «затушевать свою классовую противоположность пролетариату излюбленной фразой: ведь все мы хотим одного и того же, все разногласия — просто результат недоразумений». И далее Энгельс пишет: «Но чем меньше мы позволяли мелкой буржуазии создавать себе ложное представление о нашей пролетарской демократии, тем смирнее и сговорчивее становилась она по отношению к нам». И далее Энгельс пишет, критикуя этот же парламентский кретинизм: «Так оно и случилось и в Берлине и во Франкфурте. Когда «левая» получила большинство, правительство разогнало все собрание». Много чего хорошего можно сказать об этой работе — рекомендуем всем классическим марксистам.
- От себя лично рекомендую прочитать письмо Маркса русскому литератору П. В. Анненкову 28 декабря 1846 г., непосредственно связанное с написанной вслед за этим работой Маркса «Нищета философии» — одним из первых произведений зрелого классического марксизма. Его можно найти в 27 томе второго издания ПСС Маркса и Энгельса на страницах 401–412.
Следующие три книги:
Владимир Ленин, «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1917);
Лев Троцкий, «Перманентная революция» (1930);
Роза Люксембург, «Накопление капитала» (1934) — Маркс показал как крупная машинная промышленность в центре увязана с рабством на периферии.
Его ученики доказывали, что капитализм в своем развитии не вытесняет полностью, но включает в себя более архаичные, не капиталистические, уклады. Эти локальные уклады, например, крепостничество в России или рабство в Америке, становятся для местных элит конкурентным преимуществом в международной рыночной игре.
Капиталистическое отчуждение, отрицающее ценность человека, достигает своих исторических пиков в мировых войнах, крайних случаях империалистической конкуренции за планетарные ресурсы и рынки.
Так в марксистской теории империализма кроме темы классовой борьбы появляется мотив лишения мирового капиталистического центра его периферийных ресурсов.
Макс Хоркхаймер, «Затмение разума. К критике инструментального разума» (1947) — Программная книга основателя и лидера Франкфуртской школы, сложившегося вокруг Института социальных исследований, написана в своеобразном жанре самокритики философского разума и представляет до сих пор актуальные размышления о том, как и для чего можно и нужно человеку использовать свой разум, чтобы средства не превращались в самоцель. Это книга Макса Хоркхаймера 1947 года, в которой автор рассуждает, как нацисты смогли представить свою повестку дня как «разумную», но также определяет прагматизм Джона Дьюи как проблематичный из-за его акцента на инструментальном измерении рассуждений (К критике инструментального разума).
Герберт Маркузе, «Одномерный человек» (1964) — В современном обществе все люди по сути одинаковы, так как подчиняются одним и тем же желаниям. Общество называется свободным (имеется в виду либеральное общество), в то время как на самом деле в обществе царит завуалированный неототалитаризм — общество массового потребления создало свои ценности, повлияло на культуру и контролирует каждого индивида. Потребности современного человека ложны и навязаны ему извне, что делает его рабом собственных потребностей. Для позитивного изменения общества человек должен совершить «Великий Отказ» — изменить направление своих потребностей от эксплуатации природы в сторону гармонии с ней.
Дэвид Харви, «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений» (1989) — Термин «постмодерн» – один из самых сложных и противоречивых в социальной и гуманитарной науках. На протяжении нескольких десятилетий разные мыслители и ученые предлагали собственное толкование этого понятия. Самый известный на сегодняшний день социальный географ Дэвид Харви – один из них. В своей главной книге Харви объясняет, какой смысл подразумевает термин «постмодерн» как состояние актуальной культуры, и показывает, что за ощутимыми и динамичными переменами в культурной жизни стоит логика капитала. Ученый утверждает, что истоки культурных изменений лежат «в конечном счете» именно в экономике. В ходе своего исследования он прослеживает социально-экономическую и концептуальную историю модерна (от Просвещения до наших дней) и то, как был осуществлен переход от модерна к постмодерну в искусстве, урбанистике, литературе, архитектуре, кинематографе. Харви доказывает, что пространственно-временное сжатие происходило на протяжении нескольких веков и к 1970-м годам стало решением кризиса перенакопления капитала. Так, от модернистского фордизма произошел переход к постмодернистскому постфордизму, определяемому как «гибкое накопление». Хотя Харви написал эту книгу еще в 1989 году, он не отказался от своих идей, а события, произошедшие с тех пор, доказали его правоту.
Дэвид Харви, «Краткая история неолиберализма» (2005) — Неолиберализм — теория, согласно которой рыночный обмен является основой системы этических норм, достаточной для регулирования всех человеческих действий, стал доминировать в мыслях и делах жителей большинства государств земного шара примерно с 1970-х. Распространение новой теории шло параллельно с пересмотром взглядов на права государства, когда проводилась приватизация, изменялась финансовая система, более серьезное значение стали придавать рыночным процессам. Государственное вмешательство в экономику было сведено к минимуму, но одновременно и обязательства государства, связанные с социальными гарантиями гражданам, сильно уменьшились. Дэвид Харви, автор книг «The Condition of Postmodernity» u «The New Imperialism», рассказывает историю политических и экономических процессов, связанных с происхождением неолиберализма и его распространением по миру. Тэтчер и Рейгана часто цитируют в качестве основоположников неолиберального поворота, но Харви показывает и роль других государств, от Чили до Китая, от Нью-Йорка до Мехико, в этом процессе. Кроме того, он исследует сходства и отличия между неолиберализмом в понимании Клинтона и недавний поворот в сторону неоконсервативного либерализма администрации Джорджа Буша. Харви также предлагает читателям модель, с помощью которой можно не только анализировать политические и экономические опасности, окружающие нас, но и оценить, есть ли будущее у социально ориентированных альтернатив, которые поддерживают многие оппоненты неолибералов.
Эрик Хобсбаум, «Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке» (2017) — «Разломанное время», последняя книга одного из самых известных историков нашего времени Эрика Хобсбаума, в полной мере отражает оригинальность его критического взгляда, фундаментальное знание истории культуры, структурную четкость и страстную, ёмкую манеру изложения. Анализируя самые разные направления и движения в искусстве и обществе — от классической музыки до художественного авангарда 1920-х, от модерна до поп-арта, от феминизма до религиозного фундаментализма, Хобсбаум точно определяет поворотные моменты эпох и устанавливает их взаимосвязь.
Сочетание левых убеждений и глубинной связи с культурой до- и межвоенной Центральной Европы во многом объясняются биографией Хобсбаума: ровесник революции 1917 года, он вырос в еврейской семье в Берлине и Вене, с приходом нацистов эмигрировал в Великобританию, где окончил Кембридж и вступил в Компартию.
Его резкие высказывания нередко вызывали споры и негодование. Однако многочисленные исторические труды Хобсбаума, в первую очередь трилогия по истории «длинного девятнадцатого века» («Век революции», «Век капитала» и «Век империи») и «Эпоха крайностей» о «коротком двадцатом», стали общепризнанными вершинами мировой историографии.
Глубоко зная прошлое, он сумел разглядеть и предсказать многие заблуждения современного общества так проницательно, как мало кому удалось.
Книги для изучения современной культуры
Абраам Моль, «Социодинамика культуры» (1973) — Существенной особенностью человека является то, что окружение, в котором он живет, создано им самим. След, оставляемый этим искусственным окружением в сознании отдельной личности, и есть то, что мы называем «культурой». «Культура» — термин исключительно многозначный. Разные авторы понимают его по-разному, и насчитывается свыше 250 его определений. Кроме того, это слово получает разное содержание в зависимости от времени и места, от характера изучаемого общества. Поэтому можно говорить, с одной стороны, о социологии культуры, а с другой — о динамике культуры. Именно о последней и пойдет речь в нашей книге. В своем кратком, но очень хорошем изложении сущности мозаичной культуры известный специалист по средствам массовой информации А.Моль объясняет, что в этой культуре «знания складываются из разрозненных обрывков, связанных простыми, чисто случайными отношениями близости по времени усвоения, по созвучию или ассоциации идей. Эти обрывки не образуют структуры, но они обладают силой сцепления, которая не хуже старых логических связей придает „экрану знаний“ определенную плотность, компактность, не меньшую, чем у „тканеобразного“ экрана гуманитарного образования».
«В эпоху постмодернизма маргиналами стали все: в реальность воплотилась предсказанная еще Абрамом Молем в его знаменитой «Социодинамике культуры» ситуация «мозаичной культуры», когда общество распалось на сеть плохо связанных друг с другом маленьких ячеек, в каждой из которых – собственные культурные образцы, эстетические и этические установки и предпочтения».
Дэвид Харви, «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений» (1989) — Термин «постмодерн» – один из самых сложных и противоречивых в социальной и гуманитарной науках. На протяжении нескольких десятилетий разные мыслители и ученые предлагали собственное толкование этого понятия. Самый известный на сегодняшний день социальный географ Дэвид Харви – один из них. В своей главной книге Харви объясняет, какой смысл подразумевает термин «постмодерн» как состояние актуальной культуры, и показывает, что за ощутимыми и динамичными переменами в культурной жизни стоит логика капитала. Ученый утверждает, что истоки культурных изменений лежат «в конечном счете» именно в экономике. В ходе своего исследования он прослеживает социально-экономическую и концептуальную историю модерна (от Просвещения до наших дней) и то, как был осуществлен переход от модерна к постмодерну в искусстве, урбанистике, литературе, архитектуре, кинематографе. Харви доказывает, что пространственно-временное сжатие происходило на протяжении нескольких веков и к 1970-м годам стало решением кризиса перенакопления капитала. Так, от модернистского фордизма произошел переход к постмодернистскому постфордизму, определяемому как «гибкое накопление». Хотя Харви написал эту книгу еще в 1989 году, он не отказался от своих идей, а события, произошедшие с тех пор, доказали его правоту.
Книга считается одним из важнейших источников по социально-гуманитарным наукам и будет интересна широкому кругу читателей.
Возрастное ограничение: 0+
«В эпоху постмодернизма маргиналами стали все: в реальность воплотилась предсказанная еще Абрамом Молем в его знаменитой «Социодинамике культуры» ситуация «мозаичной культуры», когда общество распалось на сеть плохо связанных друг с другом маленьких ячеек, в каждой из которых – собственные культурные образцы, эстетические и этические установки и предпочтения».
Дэвид Харви, «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений» (1989) — Термин «постмодерн» – один из самых сложных и противоречивых в социальной и гуманитарной науках. На протяжении нескольких десятилетий разные мыслители и ученые предлагали собственное толкование этого понятия. Самый известный на сегодняшний день социальный географ Дэвид Харви – один из них. В своей главной книге Харви объясняет, какой смысл подразумевает термин «постмодерн» как состояние актуальной культуры, и показывает, что за ощутимыми и динамичными переменами в культурной жизни стоит логика капитала. Ученый утверждает, что истоки культурных изменений лежат «в конечном счете» именно в экономике. В ходе своего исследования он прослеживает социально-экономическую и концептуальную историю модерна (от Просвещения до наших дней) и то, как был осуществлен переход от модерна к постмодерну в искусстве, урбанистике, литературе, архитектуре, кинематографе. Харви доказывает, что пространственно-временное сжатие происходило на протяжении нескольких веков и к 1970-м годам стало решением кризиса перенакопления капитала. Так, от модернистского фордизма произошел переход к постмодернистскому постфордизму, определяемому как «гибкое накопление». Хотя Харви написал эту книгу еще в 1989 году, он не отказался от своих идей, а события, произошедшие с тех пор, доказали его правоту.
Книга считается одним из важнейших источников по социально-гуманитарным наукам и будет интересна широкому кругу читателей.
Возрастное ограничение: 0+
Современные книги по марксизму
Александр Николаевич Тарасов, «Революция не всерьез» (2005) — Революции — вид социальной медицины. Они лечат общество от застарелых недугов. И точно так же, как и в деле врачевания, в деле революции не обходится без шарлатанов, в том числе и таких, которые не только морочат головы окружающим, но и сами искренне уверены, что опасны для старого мира и могут создать новый. Это квазиреволюционеры. Кто они, почему они существуют и как их отличить от революционеров настоящих, рассказывает в книге «Революция не всерьез» содиректор Центра новой социологии и изучения практической политики «Феникс» Александр Тарасов. Это — первая книга в России, специально посвященная данной теме. Книга адресована социологам, политологам и культурологам, а также всем молодым духом читателям, интересующимся политикой и особенно революционной борьбой.
Дэвид Харви, «Краткая история неолиберализма» (2005) — Неолиберализм — теория, согласно которой рыночный обмен является основой системы этических норм, достаточной для регулирования всех человеческих действий, стал доминировать в мыслях и делах жителей большинства государств земного шара примерно с 1970-х. Распространение новой теории шло параллельно с пересмотром взглядов на права государства, когда проводилась приватизация, изменялась финансовая система, более серьезное значение стали придавать рыночным процессам. Государственное вмешательство в экономику было сведено к минимуму, но одновременно и обязательства государства, связанные с социальными гарантиями гражданам, сильно уменьшились. Дэвид Харви, автор книг «The Condition of Postmodernity» u «The New Imperialism», рассказывает историю политических и экономических процессов, связанных с происхождением неолиберализма и его распространением по миру. Тэтчер и Рейгана часто цитируют в качестве основоположников неолиберального поворота, но Харви показывает и роль других государств, от Чили до Китая, от Нью-Йорка до Мехико, в этом процессе. Кроме того, он исследует сходства и отличия между неолиберализмом в понимании Клинтона и недавний поворот в сторону неоконсервативного либерализма администрации Джорджа Буша. Харви также предлагает читателям модель, с помощью которой можно не только анализировать политические и экономические опасности, окружающие нас, но и оценить, есть ли будущее у социально ориентированных альтернатив, которые поддерживают многие оппоненты неолибералов.
Алексей Вячеславович Цветков, «Марксизм как стиль» (2016) — Что из советского прошлого может быть взято в посткапиталистическое будущее? Как изменилась классовая структура общества и можно ли заметить эти перемены в нынешних медиа, поэзии, музыке, кино и мультипликации? В чем состоит притягательность митингов? Почему атрибуты вчерашнего бунта становятся артефактами в престижном лондонском музее?
В своей новой книге он рассказывает о том, что такое современный марксизм и как он применяется к элитарной и массовой культуре. Делится личным педагогическим опытом и вспоминает персональные «революционные ситуации», которые навсегда изменили его жизнь, а также перечисляет плюсы и минусы европейских антикапиталистов. Чего хотели немецкие «городские партизаны» и почему не стоит выносить тело Ленина из Мавзолея? Есть ли в современном искусстве утопическая сторона и как она соотносится с рыночным конформизмом рекламы? На кого хотели быть похожими местные рок-звезды и почему ни одна конспирологическая теория не может оказаться правдой даже чисто теоретически?
Алексей Цветков – писатель (лауреат премий Андрея Белого, НОС и Нонконформизм), публицист и политический активист левого движения.
Дэвид Харви, «Краткая история неолиберализма» (2005) — Неолиберализм — теория, согласно которой рыночный обмен является основой системы этических норм, достаточной для регулирования всех человеческих действий, стал доминировать в мыслях и делах жителей большинства государств земного шара примерно с 1970-х. Распространение новой теории шло параллельно с пересмотром взглядов на права государства, когда проводилась приватизация, изменялась финансовая система, более серьезное значение стали придавать рыночным процессам. Государственное вмешательство в экономику было сведено к минимуму, но одновременно и обязательства государства, связанные с социальными гарантиями гражданам, сильно уменьшились. Дэвид Харви, автор книг «The Condition of Postmodernity» u «The New Imperialism», рассказывает историю политических и экономических процессов, связанных с происхождением неолиберализма и его распространением по миру. Тэтчер и Рейгана часто цитируют в качестве основоположников неолиберального поворота, но Харви показывает и роль других государств, от Чили до Китая, от Нью-Йорка до Мехико, в этом процессе. Кроме того, он исследует сходства и отличия между неолиберализмом в понимании Клинтона и недавний поворот в сторону неоконсервативного либерализма администрации Джорджа Буша. Харви также предлагает читателям модель, с помощью которой можно не только анализировать политические и экономические опасности, окружающие нас, но и оценить, есть ли будущее у социально ориентированных альтернатив, которые поддерживают многие оппоненты неолибералов.
Алексей Вячеславович Цветков, «Марксизм как стиль» (2016) — Что из советского прошлого может быть взято в посткапиталистическое будущее? Как изменилась классовая структура общества и можно ли заметить эти перемены в нынешних медиа, поэзии, музыке, кино и мультипликации? В чем состоит притягательность митингов? Почему атрибуты вчерашнего бунта становятся артефактами в престижном лондонском музее?
В своей новой книге он рассказывает о том, что такое современный марксизм и как он применяется к элитарной и массовой культуре. Делится личным педагогическим опытом и вспоминает персональные «революционные ситуации», которые навсегда изменили его жизнь, а также перечисляет плюсы и минусы европейских антикапиталистов. Чего хотели немецкие «городские партизаны» и почему не стоит выносить тело Ленина из Мавзолея? Есть ли в современном искусстве утопическая сторона и как она соотносится с рыночным конформизмом рекламы? На кого хотели быть похожими местные рок-звезды и почему ни одна конспирологическая теория не может оказаться правдой даже чисто теоретически?
Алексей Цветков – писатель (лауреат премий Андрея Белого, НОС и Нонконформизм), публицист и политический активист левого движения.
Другие книги для просвещения
Адам Смит, «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776) — Имя великого шотландца Адама Смита равно чтится всеми современными учеными-экономистами, сколь бы различных точек зрения они не придерживались. Книга «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776 год) стоила ему девяти лет полного отшельничества и принесла славу «отца экономической науки». Далее прямые цитаты из книги (Глава VIII «О заработной плате»):
«Размер обычной заработной платы зависит повсюду от договора между этими обеими сторонами, интересы которых отнюдь не тождественны. Рабочие хотят получать возможно больше, а хозяева хотят давать возможно меньше. Первые стараются сговориться для того, чтобы поднять заработную плату, последние же — чтобы ее понизить».
«Нетрудно, однако, предвидеть, какая из этих двух сторон должна при обычных условиях иметь преимущество в этом споре и вынудить другую подчиниться своим условиям. Хозяева-предприниматели, будучи менее многочисленны, гораздо легче могут сговориться между собою, и притом закон, разрешает или, по крайней мере, не запрещает им входить в соглашение, между тем как он запрещает это делать рабочим. В Англии нет ни одного парламентского акта против соглашений о понижении цены труда, но имеется много таких актов, которые направлены против соглашений о повышении ее (Смит имеет в виду законы против стачек и коалиций рабочих, отмененные впоследствии, в 1824 году). Во всех таких спорах и столкновениях хозяева могут держаться гораздо дольше. Землевладелец, фермер, владелец мануфактуры или купец, не нанимая ни одного рабочего, могут обыкновенно прожить год или два на капиталы, уже приобретенные ими. Многие рабочие не могут просуществовать и неделю, немногие могут просуществовать месяц, и вряд ли хотя бы один из них может прожить год, не имея работы. В конечном счете рабочий может оказаться столь же необходимым для своего хозяина, как и хозяин для рабочего, но в первом случае необходимость не проявляется так непосредственно».
«Говорят, что нам редко приходится слышать о соглашениях хозяев, зато часто слышим о соглашениях рабочих. Но те, которые на этом основании воображают, что хозяева редко вступают в соглашения, совершенно не знают ни жизни, ни данного предмета. Хозяева всегда и повсеместно находятся в своего рода молчаливой, но постоянной и единообразной стачке с целью не повышать заработной платы рабочих выше ее существующего размера. Нарушение этого соглашения повсюду признается в высшей степени неблаговидньм делом, и виновный в нем предприниматель навлекает на себя упреки со стороны своих соседей и товарищей. Мы, правда, редко слышим о таких соглашениях, но только потому, что они представляют собой обычное и, можно сказать, естественное состояние вещей, о котором никогда не говорят. Иногда хозяева входят также в особые соглашения с целью понижения заработной платы даже ниже этого уровня. Такие соглашения проводятся всегда с соблюдением крайней осторожности и секрета до самого момента их осуществления, и если рабочие, как это иногда бывает, уступают без сопротивления, то посторонние лица никогда не узнают о состоявшемся соглашении, хотя оно очень чувствительно отражается на рабочих».
«Однако таким соглашениям часто противопоставляется оборонительное соглашение рабочих; иногда же сами рабочие, без всякого вызова со стороны хозяев, вступают по своей инициативе в соглашение о повышении цены своего труда. Обычно они ссылаются при этом то на дороговизну съестных припасов, то на большую прибыль, получаемую хозяином от их труда. Но отличаются ли соглашения рабочих наступательным или оборонительным характером, они всегда вызывают много разговоров. Стремясь привести дело к быстрому решению, рабочие всегда поднимают большой шум, а иногда прибегают даже к неприличным буйствам и насилиям. Они находятся в отчаянном положении и действуют с безумием отчаявшихся людей, вынужденных или помирать с голоду, или нагнать страх на своих хозяев, чтобы заставить их немедленно удовлетворить их требования. С другой стороны, хозяева в таких случаях поднимают не меньше шума и требуют вмешательства гражданских властей, а также строгого применения тех суровых законов, которые были изданы против соглашений слуг, рабочих и поденщиков. Ввиду этого рабочие очень редко что-либо выигрывают от бурного характера таких соглашений, которые отчасти благодаря вмешательству гражданских властей, отчасти в силу большего упорства хозяев и отчасти вследствие необходимости для большинства рабочих сдаться, чтобы получить кусок хлеба, обычно кончаются лишь наказанием или разорением зачинщиков».
Торстейн Веблен, «Теория праздного класса: экономическое исследование институций» (1899) — В этой книге американский учёный предлагает использовать при анализе экономических явлений категориальный аппарат биологической динамики и считает эволюцию общества процессом естественного отбора институтов. Согласно Т. Веблену, в основе экономических процессов лежат психология, биология и антропология. Американский экономист исследовал проблемы, связанные с вмешательством государства в экономику. Главную роль в экономическом развитии, считает Т. Веблен, должна играть технократия, поэтому он предлагал передать руководство хозяйством и государством производственно-технической интеллигенции. По его мнению, при правительстве должен существовать своеобразный «мозговой центр» из интеллектуалов, технических специалистов, способствующих более рациональной деятельности государства. Предмет экономической науки, по мнению Т. Веблена, лежит в области исследования мотивов поведения потребителей. В рамках капитализма Веблен противопоставлял две группы: бизнесменов, занятых в основном спекулятивными операциями, и технических специалистов, без которых невозможно функционирование «индустриальной системы». Первую группу Веблен рассматривал как реакционную и вредную для общества и считал необходимым отстранить ее от материального производства. Веблен предлагал передать руководство хозяйством и всем обществом производственно-технической интеллигенции. Автор выступал с резкой критикой капитализма, финансовой олигархии, праздного класса. Праздным классом, по Т. Веблену, являются собственники, которые вместо рационального производства переключаются на демонстративное потребление.
«Размер обычной заработной платы зависит повсюду от договора между этими обеими сторонами, интересы которых отнюдь не тождественны. Рабочие хотят получать возможно больше, а хозяева хотят давать возможно меньше. Первые стараются сговориться для того, чтобы поднять заработную плату, последние же — чтобы ее понизить».
«Нетрудно, однако, предвидеть, какая из этих двух сторон должна при обычных условиях иметь преимущество в этом споре и вынудить другую подчиниться своим условиям. Хозяева-предприниматели, будучи менее многочисленны, гораздо легче могут сговориться между собою, и притом закон, разрешает или, по крайней мере, не запрещает им входить в соглашение, между тем как он запрещает это делать рабочим. В Англии нет ни одного парламентского акта против соглашений о понижении цены труда, но имеется много таких актов, которые направлены против соглашений о повышении ее (Смит имеет в виду законы против стачек и коалиций рабочих, отмененные впоследствии, в 1824 году). Во всех таких спорах и столкновениях хозяева могут держаться гораздо дольше. Землевладелец, фермер, владелец мануфактуры или купец, не нанимая ни одного рабочего, могут обыкновенно прожить год или два на капиталы, уже приобретенные ими. Многие рабочие не могут просуществовать и неделю, немногие могут просуществовать месяц, и вряд ли хотя бы один из них может прожить год, не имея работы. В конечном счете рабочий может оказаться столь же необходимым для своего хозяина, как и хозяин для рабочего, но в первом случае необходимость не проявляется так непосредственно».
«Говорят, что нам редко приходится слышать о соглашениях хозяев, зато часто слышим о соглашениях рабочих. Но те, которые на этом основании воображают, что хозяева редко вступают в соглашения, совершенно не знают ни жизни, ни данного предмета. Хозяева всегда и повсеместно находятся в своего рода молчаливой, но постоянной и единообразной стачке с целью не повышать заработной платы рабочих выше ее существующего размера. Нарушение этого соглашения повсюду признается в высшей степени неблаговидньм делом, и виновный в нем предприниматель навлекает на себя упреки со стороны своих соседей и товарищей. Мы, правда, редко слышим о таких соглашениях, но только потому, что они представляют собой обычное и, можно сказать, естественное состояние вещей, о котором никогда не говорят. Иногда хозяева входят также в особые соглашения с целью понижения заработной платы даже ниже этого уровня. Такие соглашения проводятся всегда с соблюдением крайней осторожности и секрета до самого момента их осуществления, и если рабочие, как это иногда бывает, уступают без сопротивления, то посторонние лица никогда не узнают о состоявшемся соглашении, хотя оно очень чувствительно отражается на рабочих».
«Однако таким соглашениям часто противопоставляется оборонительное соглашение рабочих; иногда же сами рабочие, без всякого вызова со стороны хозяев, вступают по своей инициативе в соглашение о повышении цены своего труда. Обычно они ссылаются при этом то на дороговизну съестных припасов, то на большую прибыль, получаемую хозяином от их труда. Но отличаются ли соглашения рабочих наступательным или оборонительным характером, они всегда вызывают много разговоров. Стремясь привести дело к быстрому решению, рабочие всегда поднимают большой шум, а иногда прибегают даже к неприличным буйствам и насилиям. Они находятся в отчаянном положении и действуют с безумием отчаявшихся людей, вынужденных или помирать с голоду, или нагнать страх на своих хозяев, чтобы заставить их немедленно удовлетворить их требования. С другой стороны, хозяева в таких случаях поднимают не меньше шума и требуют вмешательства гражданских властей, а также строгого применения тех суровых законов, которые были изданы против соглашений слуг, рабочих и поденщиков. Ввиду этого рабочие очень редко что-либо выигрывают от бурного характера таких соглашений, которые отчасти благодаря вмешательству гражданских властей, отчасти в силу большего упорства хозяев и отчасти вследствие необходимости для большинства рабочих сдаться, чтобы получить кусок хлеба, обычно кончаются лишь наказанием или разорением зачинщиков».
Торстейн Веблен, «Теория праздного класса: экономическое исследование институций» (1899) — В этой книге американский учёный предлагает использовать при анализе экономических явлений категориальный аппарат биологической динамики и считает эволюцию общества процессом естественного отбора институтов. Согласно Т. Веблену, в основе экономических процессов лежат психология, биология и антропология. Американский экономист исследовал проблемы, связанные с вмешательством государства в экономику. Главную роль в экономическом развитии, считает Т. Веблен, должна играть технократия, поэтому он предлагал передать руководство хозяйством и государством производственно-технической интеллигенции. По его мнению, при правительстве должен существовать своеобразный «мозговой центр» из интеллектуалов, технических специалистов, способствующих более рациональной деятельности государства. Предмет экономической науки, по мнению Т. Веблена, лежит в области исследования мотивов поведения потребителей. В рамках капитализма Веблен противопоставлял две группы: бизнесменов, занятых в основном спекулятивными операциями, и технических специалистов, без которых невозможно функционирование «индустриальной системы». Первую группу Веблен рассматривал как реакционную и вредную для общества и считал необходимым отстранить ее от материального производства. Веблен предлагал передать руководство хозяйством и всем обществом производственно-технической интеллигенции. Автор выступал с резкой критикой капитализма, финансовой олигархии, праздного класса. Праздным классом, по Т. Веблену, являются собственники, которые вместо рационального производства переключаются на демонстративное потребление.
Луначарский о революционных коммунистах
«На «сознательную революционную борьбу» люди в России бывали и бывают способны вовсе не по географическому признаку, а по другим причинам — классовым, социальным, идеологическим, моральным, в силу умственного развития, наконец. Ленин, если вам неизвестно, был родом из провинции. И Плеханов. И Троцкий. И Дзержинский. И Свердлов. И даже Чичерин. И даже, представьте себе, Шаумян!»
В 1923 году Луначарский выпустил томик «Силуэты», посвящённый характеристике вождей революции. Книжка появилась на свет крайне несвоевременно: достаточно сказать, что имя Сталина в ней даже не называлось. Уже в следующем году «Силуэты» были изъяты из оборота, и сам Луначарский чувствовал себя полуопальным. Но и тут его не покинула его счастливая черта: покладистость. Он очень скоро примирился с переворотом в руководящем личном составе, во всяком случае, полностью подчинился новым хозяевам положения. И тем не менее он до конца оставался в их рядах инородной фигурой. Луначарский слишком хорошо знал прошлое революции и партии, сохранил слишком разносторонние интересы, был, наконец, слишком образован, чтобы не составлять неуместного пятна в бюрократических рядах. Снятый с поста народного комиссара, на котором он, впрочем, успел до конца выполнить свою историческую миссию, Луначарский оставался почти не у дел, вплоть до назначения его послом в Испанию. Но нового поста он занять уже не успел: смерть застигла его в Ментоне. Не только друг, но и честный противник не откажет в уважении его тени.
В 1923 году Луначарский выпустил томик «Силуэты», посвящённый характеристике вождей революции. Книжка появилась на свет крайне несвоевременно: достаточно сказать, что имя Сталина в ней даже не называлось. Уже в следующем году «Силуэты» были изъяты из оборота, и сам Луначарский чувствовал себя полуопальным. Но и тут его не покинула его счастливая черта: покладистость. Он очень скоро примирился с переворотом в руководящем личном составе, во всяком случае, полностью подчинился новым хозяевам положения. И тем не менее он до конца оставался в их рядах инородной фигурой. Луначарский слишком хорошо знал прошлое революции и партии, сохранил слишком разносторонние интересы, был, наконец, слишком образован, чтобы не составлять неуместного пятна в бюрократических рядах. Снятый с поста народного комиссара, на котором он, впрочем, успел до конца выполнить свою историческую миссию, Луначарский оставался почти не у дел, вплоть до назначения его послом в Испанию. Но нового поста он занять уже не успел: смерть застигла его в Ментоне. Не только друг, но и честный противник не откажет в уважении его тени.
Анатолий Луначарский о Ленине
Анатолий Васильевич Луначарский Владимир Ильич Ленин
Я плохо знаю биографию Ленина и поэтому не буду пытаться здесь восстановить ее, так как для этого найдется, конечно, немало других источников. Я буду говорить только о тех отношениях, которые непосредственно у меня с ним были, и о тех наблюдениях, которые я непосредственно производил.
В первый раз я услышал о Ленине после выхода книжки Тулина, от Аксельрода. Книжки я еще не читал, но Аксельрод мне сказал: «Теперь можно сказать, что и в России есть настоящее социал-демократическое движение и выдвигаются настоящие социал-демократические мыслители». – «Как? – спросил я. – А Струве, а Туган-Барановский?» Аксельрод несколько загадочно улыбнулся (дело в том, что раньше он очень высоко отзывался о Струве) и сказал мне: «Да, но Струве и Туган-Барановский – все это страницы русской университетской науки, факты из истории эволюции русской ученой интеллигенции, а Тулин – это уже плод русского рабочего движения, это уже страница из истории русской революции».
Само собой разумеется, книга Тулина была прочитана за границей, где я в то время был (в Цюрихе), с величайшей жадностью и подверглась всяческим комментариям.
После этого до меня доходили только слухи о ссылке Ленина, о его жизни в Красноярске с Мартовым и Потресовым.
Ленин, Мартов и Потресов казались совершенно неразлучными личными друзьями, с одинаковой окраской, чисто русскими вождями молодого рабочего движения. Странно видеть, какими разными путями пошли эти «три друга»!
Книга Ленина по истории русского капитала произвела на меня гораздо меньшее впечатление. Я, конечно, сознавал ее статистическую солидность, талантливость и большой политический интерес, который она представляла, но я как раз меньше всего интересовался подробным цифровым доказательством развития капитализма в России, так как для меня лично факт этот был бесспорен, а в моей пропагандистской и агитационной деятельности пером и словом экономические вопросы занимали самое последнее место.
Я был в ссылке, когда до нас начали доходить известия о II съезде. К этому времени уже издавалась и окрепла «Искра». Во время разрыва «Искры» с «Рабочим делом», хотя кое-кто из моих друзей, например Николай Аносов, резко стоял на стороне «Рабочего дела», я лично не колеблясь объявил себя искровцем. Но самую «Искру» знал я плохо: номера доходили до нас разрозненно, хотя все же доходили.
Во всяком случае, у нас было такое представление, что к нераздельной троице: Ленин, Мартов и Потресов – так же точно интимно припаялась заграничная троица: Плеханов, Аксельрод и Засулич.
Поэтому известие о расколе на 11 съезде ударило нас как обухом по голове. Мы знали, что на 11 съезде будут последние акты борьбы с «Рабочим делом», но, чтобы раскол прошел такой линией, что Мартов и Ленин окажутся в разных лагерях, а Плеханов «расколется» пополам, – это нам совершенно не приходило в голову.
Первый параграф устава? Разве стоит колоться из-за этого. Размещение кресел в редакции? Да что они, с ума там сошли за границей.
Мы были скорей всего возмущены этим расколом и старались, на основании скудных данных, которые доходили до нас, разобраться, в чем же тут дело? Не было недостатка и в слухах о том, что Ленин, склочник и раскольник, во что бы то ни стало хочет установить самодержавие в партии, что Мартов и Аксельрод не захотели, так сказать, присягнуть ему в качестве Беспартийного хана.
Но этому в значительной мере противоречила позиция Плеханова, как известно, вначале весьма дружественная и союзная с Лениным.
Вскоре, впрочем, Плеханов переметнулся на сторону меньшевиков, но это уже всеми было принято в ссылке (не только вологодской, думаю) как нечто дурно характеризующее Георгия Валентиновича. Такие быстрые перемены позиции не в авантаже у нас, марксистов.
Словом, мы были до некоторой степени в ночи. Я должен сказать, что русские товарищи, поддержавшие Ленина, тоже не совсем точно представили себе, в чем дело. Самую могучую поддержку, несомненно, оказал ему А. А. Богданов, если говорить о личностях.
В этой плоскости присоединение Богданова к Ленину имело, можно сказать, решающее значение. Не присоединись он к Ленину – дело пошло бы, вероятно, гораздо медленней.
Но почему Богданов присоединился к Ленину? Он понял борьбу, разразившуюся на съезде, во-первых, как борьбу за дисциплину: раз за формулы Ленина голосовало как-никак большинство (хотя 1 голос), то меньшинство должно было подчиниться, а во-вторых, как борьбу русской части партии против заграничников. Ведь вокруг Ленина не было ни одного именитого имени, но зато почти сплошь приехавшие из России делегаты, а там, после перехода Плеханова, собрались все заграничные божки.
Богданов не совсем точно воспроизвел картину так: заграничная партийная аристократия не желает понять, что у нас теперь действительно партия и что прежде всего надо считаться с коллективной волей русских практических работников.
Несомненно, что эта линия, вылившаяся, между прочим, в лозунг – единый центр и притом в России, – подкупающе действовала на многие русские комитеты, в то время довольно густою сетью раскинувшиеся по России.
Вскоре сделалось известным, среди кого имеет успех та или другая линия. К меньшевикам примкнуло большинство марксистской интеллигенции столиц – они имели несомненный успех среди наиболее квалифицированных рабочих; к большевикам прежде всего примкнули именно комитеты, то есть провинциальные работники – профессионалы революции. И это была, конечно, главным образом интеллигенция, несомненно, другого типа – не марксиствующие профессора, студенты и курсистки, а люди, раз и навсегда бесповоротно сделавшие своей профессией революцию.
Главным образом этот элемент, которому Ленин придавал такое огромное значение, который он называл бактерией революции, и сплотился вокруг Богданова в знаменитое организационное Бюро Комитетов Большинства, которое и дало Ленину его армию.
Богданов в то время уже окончил ссылку, побывал за границей. Я был совершенно убежден, что он должен был более или менее правильно разобраться в вопросах, и поэтому, отчасти из доверия к нему, тоже занял позицию, дружественную большевикам.
Еще раз напомню здесь, что по приглашению тогдашнего ведшего соглашательскую линию ЦК я ездил в Смоленск. Перед этим я виделся в Киеве с товарищем Кржижановским, в то время игравшим довольно большую роль, близким приятелем товарища Ленина, однако колебавшимся между чисто ленинской позицией и позицией примиренчества.
Он-то и рассказал мне более подробно о Ленине. Характеризовал он его с энтузиазмом, характеризовал его огромный ум, нечеловеческую энергию, характеризовал его как необыкновенно милого, веселого товарища, но в то же время отмечал, что Ленин прежде всего человек политический и что, разойдясь с кем-нибудь политически, он сейчас же рвет и личные отношения. В борьбе же, по словам Кржижановского, Ленин был беспощаден и прямолинеен.
И в то время, как мне рисовался соответственный довольнотаки романтический образ, Кржижановский прибавил: «А на вид он похож на ярославского кулачка, на хитрого мужичонку, особенно когда носит бороду».
Едва после ссылки приехал я в Киев, как получил от Бюро Комитетов Большинства прямое предписание немедленно выехать за границу и вступить в редакцию центрального органа партии. Я сделал это.
Напомню, что несколько месяцев я прожил в Париже отчасти потому, что хотел ближе разобраться в разногласиях. Однако в Париже я все-таки стал немедленно во главе тамошней очень небольшой большевистской группы и стал уже воевать с меньшевиками.
Ленин писал мне раза два короткие письма, в которых звал торопиться в Женеву. Наконец он приехал сам.
Приезд, его для меня был несколько неожидан. Лично на меня с первого взгляда он не произвел слишком хорошего впечатления. Мне он показался по наружности своей как будто чуть-чуть бесцветным, а так ничего определенного он не говорил, только настаивал на немедленном отъезде в Женеву.
На отъезд я согласился.
В то же время Ленин решил прочесть большой реферат на тему о судьбах русской революции и русского крестьянства.
На этом реферате я в первый раз услышал его как оратора. Здесь Ленин преобразился. Огромное впечатление на меня и на мою жену произвела та сосредоточенная энергия, с которой он говорил, эти вперенные в толпу слушателей, становящиеся почти мрачными и впивающиеся, как бурава, глаза, это монотонное, но полное силы движение оратора то вперед, то назад, эта плавно текущая и вся насквозь зараженная волей речь.
Я понял, что этот человек должен производить как трибун сильное и неизгладимое впечатление. А я уже знал, насколько, силен Ленин как публицист – своим грубоватым, необыкновенно ясным стилем, своим умением представлять всякую мысль, даже сложную, поразительно просто и варьировать ее так, что она отчеканилась наконец даже в самом сыром и мало привыкшем к политическому мышлению уме.
Я только позднее, гораздо позднее узнал, что не трибун, и не публицист, и даже не мыслитель – самые сильные стороны в Ленине, но уже и тогда для меня было ясно, что доминирующей чертой его характера, тем, что составляло половину его облика, была воля, крайне определенная, крайне напряженная воля, умевшая сосредоточиться на ближайшей задаче, но никогда не выходившая за круг, начертанный сильным умом, которая всякую честную задачу устанавливала как звено в огромной мировой политической цепи.
Кажется, на другой день после реферата мы, не помню, по какому случаю, попали к скульптору Аронсону, с которым я был в то время в довольно хороших отношениях. Аронсон, увидев голову Ленина, пришел в восхищение и стал просить у Ленина позволения вылепить, по крайней мере, хотя медаль с него.
Он указал мне на замечательное сходство Ленина с Сократом. Надо сказать, впрочем, что еще больше, чем на Сократа, похож Ленин на Верлена. В то время карьеровский портрет Верлена в гравюре вышел только что, и тогда же был выставлен известный бюст Верлена, купленный потом в Женевский музей.
Впрочем, было отмечено, что Верлен был необыкновенно похож на Сократа. Главное сходство заключалось в великолепной форме головы.
Строение черепа Владимира Ильича действительно восхитительно. Нужно несколько присмотреться к нему, чтобы вместо первого впечатления простой большой лысой головы оценить эту физическую мощь, контур колоссального купола лба и заметить, я бы сказал опять-таки, физическое излучение света от его поверхности.
Скульптор, конечно, отметил это сразу.
Рядом с этим более сближающие с Верленом, чем с Сократом, глубоко впавшие, небольшие и страшно внимательные глаза. Но у великого поэта глаза эти мрачные, какие-то потухшие (судя по портрету Карьера) – у Ленина они насмешливые, полные иронии, блещущие умом и каким-то задорным весельем. Только когда он говорит, они становятся действительно мрачными и словно гипнотизирующими. У Ленина очень маленькие глаза, но они так выразительны, так одухотворены, что я потом часто любовался их бессознательной игрой.
У Сократа, судя по бюстам, глаза были скорей выпуклые.
В нижней части опять значительное сходство, особенно когда Ленин носит более или менее большую бороду. У Сократа, Верлена и Ленина борода росла одинаково, несколько запущенно и беспорядочно. И у всех трех нижняя часть лица несколько бесформенна, сделана грубо, как бы кое-как.
Большой нос и толстые губы придают несколько татарский облик Ленину, что в России, конечно, легко объяснимо. Но совершенно или почти совершенно такой же нос и такие же губы и у Сократа, что особенно бросалось в глаза в Греции, где подобный тип придавали разве только фантастическим сатирам. Равным образом и у Верлена. Один из близких к Верлену друзей прозвал его калмыком. На лице великого мыслителя, судя по бюстам, лежит именно прежде всего печать глубокой мысли. Я думаю, однако, что если в передаче Ксенофонта и Платона есть доля истины, то Сократ должен был быть веселым и ироническим и сходство в живой игре физиономии было, пожалуй, с Лениным большее, чем дает бюст. Равным образом в обоих знаменитых изображениях Верлена преобладает то тоскливое настроение, тот декадентский минор, который, конечно, доминировал и в его поэзии, но всем известно, что Верлен, особенно в начале своих опьянений, был весел и ироничен, и я думаю опять-таки, что сходство здесь было большее, чем кажется.
Чему может научить эта странная параллель великого греческого философа, великого французского поэта и великого русского революционера?
Конечно, ничему. Она разве только отмечает, как одна и та же наружность может принадлежать, правда, быть может, приблизительно, равным гениям, но с совершенно разным направлением духа, а во-вторых, дала мне возможность описать наружность Ленина более или менее наглядным образом.
Когда я ближе узнал Ленина, я оценил еще одну сторону его, которая сразу не бросается в глаза: это поразительную силу жизни в нем. Она в нем кипит и играет. В тот день, когда я пишу эти строки, Ленину должно быть уже 50 лет, но он и сейчас еще совсем молодой человек, совсем юноша по своему жизненному тонусу. Как он заразительно, как мило, как по-детски хохочет и как легко рассмешить его, какая наклонность к смеху – этому выражению победы человека над трудностями! В самые страшные минуты, которые нам приходилось вместе переживать, Ленин был неизменно ровен и также наклонен к веселому смеху.
Его гнев также необыкновенно мил. Несмотря на то что от грозы его действительно в последнее время могли гибнуть десятки людей, а может быть и сотни, он всегда господствует над своим негодованием и оно имеет почти шутливую форму. Этот гром, «как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом». Я много раз отмечал это внешнее бурление, эти сердитые слова, эти стрелы ядовитой иронии, и рядом был тот же смешок в глазах и способность в одну минуту покончить всю эту сцену гнева, которая как будто сама разыгрывается Лениным, потому что так нужно. Внутри же он остается не только спокойным, но и веселым.
В частной жизни Ленин тоже больше всего любит именно такое непритязательное, непосредственное, простое, кипением сил определяющееся веселье. Его любимцы – дети и котята. С ними он может подчас играть целыми часами.
В свою работу Ленин вносит то же благотворное обаяние жизни. Я никогда не скажу, чтобы Ленин был трудолюбив, мне никогда как-то не приходилось видеть его углубленным в книгу или согнувшимся над письменным столом. Пишет он страшно быстро, крупным размашистым почерком; без единой помарки набрасывает он свои статьи, которые не стоят ему никакого усилия. Сделать это он может в любой момент, обыкновенно утром, встав с постели, но и поздно вечером, вернувшись после утомительного дня, и когда угодно. Читал он все последнее время, за исключением, может быть, короткого промежутка за границей, во время реакции, больше отрывками, чем усидчиво, но из всякой книги, из всякой страницы он вынесет что-то новое, выкопает ту или другую нужную для него идею, которая служит ему потом оружием.
Особенно зажигается он не от родственных идей, а от противоположных. В нем всегда жив ярый полемист.
Но если Ленина как-то смешно назвать трудолюбивым, то трудоспособен он в огромной степени. Я близок к тому, чтобы признать его прямо неутомимым; если я не могу этого сказать, то потому, что знаю, что в последнее время нечеловеческие усилия, которые приходится ему делать, все-таки к концу каждой недели несколько надламывают его силы и заставляют его отдыхать.
Но ведь зато Ленин умеет отдыхать. Он берет этот отдых, как какую-то ванну, во время его он ни о чем не хочет думать и целиком отдается праздности и, если только возможно, своему любимому веселью и смеху. Поэтому из самого короткого отдыха Ленин выходит освеженным и готовым к новой борьбе.
Этот ключ сверкающей и какой-то наивной жизненности составляет рядом с прочной шириною ума и напряженной волей, о которой я говорил выше, очарование Ленина. Очарование это колоссально: люди, попадающие близко в его орбиту, не только отдаются ему как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него. Это относится к людям самых разных калибров и духовных настроений – от такого тонко вибрирующего огромного таланта, как Горький, до какого-нибудь косолапого мужика, явившегося из глубины Пензенской губернии, от первоклассных политических умов, вроде Зиновьева, до какого-нибудь солдата и матроса, вчера еще бывших черносотенцами, готовых во всякое время сложить свои буйные головы за «вождя мировой революции – Ильича».
Это фамильярное название «Ильич» привилось так широко, что его повторяют и люди, никогда не видевшие Ленина.
Когда Ленин лежал раненый, как мы опасались смертельно, никто не выразил наших чувств по отношению к нему лучше, чем Троцкий. В страшных бурях мировых событий Троцкий, другой вождь русской революции, вовсе не склонный сентиментальничать, сказал: «Когда подумаешь, что Ленин может умереть, то кажется, что все наши жизни бесполезны и перестает хотеться жить».
Вернусь к линии моих воспоминаний о Ленине до великой революции.
В Женеве мы работали вместе с Лениным в редакции журнала «Вперед», потом «Пролетарий». Ленин был очень хорошим товарищем по редакции. Писал он много и легко, как я уже говорил, и относился очень добросовестно к работам своих коллег: часто поправлял их, давал указания и очень радовался всякой талантливой и убедительной статье.
Отношения у нас были самые добрые. Ленин очень скоро оценил меня как оратора: он чрезвычайно не любит делать какие бы то ни было комплименты, но раза два отзывался с большим одобрением о моей силе слова и, опираясь на это одобрение, требовал от меня возможно частых выступлений. Некоторые наиболее ответственные выступления он обдумывал со мной заранее.
В первой части нашей жизни в Женеве до января 1905 года мы отдавались, главным образом, внутренней партийной борьбе. Здесь меня поражало в Ленине глубокое равнодушие ко всяким полемическим стычкам, он не придавал большого значения борьбе за заграничную аудиторию, которая в большинстве своем была на стороне меньшевиков. На разные торжественные дискуссии он не являлся и мне не особенно это советовал. Предпочитал, чтобы я выступал с большими цельными рефератами.
В отношении его к противникам не чувствовалось никакого озлобления, но тем не менее он был жестоким политическим противником, пользовался каждым их промахом, раздувал всякие намеки на оппортунизм, в чем была, впрочем, доля правды, потому что позднее меньшевики и сами раздули все тогдашние свои искры в достаточно оппортунистическое пламя. На интриги он не пускался, но в политической борьбе пускал в ход всякое оружие, кроме грязного. Надо сказать, что подобным же образом вели себя и меньшевики. Отношения наши были довольно-таки испорчены, и мало кому из политических противников удалось в то же время сохранить сколько-нибудь человеческие личные отношения. Особенно отравил отношения меньшевиков к нам Дан. Дана Ленин всегда очень не любил, Мартова же любил и любит, но считал и считает его политически несколько безвольным и теряющим за тонкою политическою мыслью общие ее контуры.
С наступлением революционных событий дело сильно изменилось. Во-первых, мы стали получать как бы моральное преимущество перед меньшевиками. Меньшевики к этому времени уже определенно повернули к лозунгу: толкать вперед буржуазию и стремиться к конституции или в крайнем случае к демократической республике. Наша, как утверждали меньшевики, революционно-техническая точка зрения увлекала даже значительную часть эмигрантской публики, в особенности молодежь.
Мы почувствовали живую почву под ногами. Ленин в то время был великолепен. С величайшим увлечением развертывал он перспективы дальнейшей беспощадной революционной борьбы и страстно стремился в Россию.
Но тут я уехал в Италию, ввиду нездоровья и усталости, и с Лениным поддерживал только письменные сношения, большею частью делового политического характера, поскольку дело шло о газете.
Встретился я с ним уже затем в Петербурге. Я должен сказать, что как раз петербургский период деятельности Ленина в 1905–1906 годах кажется мне сравнительно слабым. Конечно, он и тут писал немало блестящих статей и оставался политическим руководителем самой активной в политическом отношении партии – большевиков.
Лично я все время зорко присматривался к нему, ибо в то время стал внимательно изучать по хорошим источникам биографии Кромвеля, Дантона. Стараясь вникнуть в психологию революционных «вождей», я прикладывал Ленина к этим фигурам, и мне казалось, что Ленин вряд ли представил бы собой настоящего революционного вождя, каким он мне рисовался. Мне стало казаться, что эмигрантская жизнь несколько измельчила Ленина, что внутренняя партийная борьба с меньшевиками заслоняет для него грандиозную борьбу с монархией и что он в большей мере журналист, чем настоящий вождь.
Мне было горько слышать, что дискуссии с меньшевиками, какие-то попытки провести определенные межи имели место даже в то время, когда Москва изнемогала от неудачного вооруженного восстания.
К тому же Ленин, опасаясь ареста, крайне редко выступал как оратор; насколько помню, один только раз – под фамилией Карпова, причем был узнан и ему была устроена грандиозная овация. Работал он главным образом в углу, почти исключительно пером и на разных совещаниях главных штабов отдельных партий.
Словом, Ленин, как мне казалось, продолжал вести борьбу немного в заграничном масштабе; она не вылилась в тех довольно-таки грандиозных границах, в какие вылилась к тому времени революция. В моих глазах он все-таки являлся самым крупным из русских вождей, и я начал бояться, что у революции нет настоящего гениального вождя.
Говорить о Носаре-Хрусталеве было, конечно, смешно. Мы все понимали, что этот внезапно вынырнувший «вождь» не имеет никакого будущего. Больше всего шума и блеска было вокруг Троцкого, но в то время мы все еще относились к Троцкому как к очень способному и несколько театральному, самовлюбленному трибуну, а не как к серьезному политическому деятелю.
Дан и Мартов чрезвычайно старались вести борьбу исключительно в самых недрах петербургского рабочего класса и опять-таки с нами, большевиками.
Я и теперь считаю, что революция 1905–1906 годов застала нас как-то врасплох и что у нас не было настоящего политического навыка. Эта позднейшая думская работа, позднейшая работа наша как эмигрантов над углублением в себе реальных политиков, над задачами широкой государственной деятельности, в возвращении которой мы были более или менее уверены, дала нам тот внутренний рост, который совершенно изменил самую манеру нашу подходить к революционной задаче, когда история снова вызвала нас. В особенности это относится к Ленину.
Ленина в обстановке финляндской, когда ему приходилось отгрызаться от реакции, я не видел.
Встретились мы с Лениным вновь за границей на Штутгартском конгрессе. Здесь мы были с ним как-то особенно близки, помимо того, что нам приходилось постоянно совещаться, ибо, как я уже говорил, мне поручена была от имени нашей партии одна из существеннейших работ на съезде, мы имели здесь и много больших политических бесед, так сказать, интимного характера, мы взвешивали перспективы великой социальной революции. При этом, в общем, Ленин был большим оптимистом, чем я. Я находил, что ход событий будет несколько замедленным, что, по-видимому, придется ждать, пока капитализируются и страны Азии, что у капитала есть еще порядочные ресурсы и что мы разве в старости увидим настоящую социальную революцию. Ленина эти перспективы искренне огорчали. Когда я развивал ему свои доказательства, я заметил настоящую тень грусти на его сильном, умном лице и я понял, как страстно хочется этому человеку еще при своей жизни не только видеть революцию, но и мощно делать ее. Однако он ничего не утверждал, он был, по-видимому, только готов реалистически признать и уклон вниз, и уклон вверх и вести себя соответственно.
Как странно, что немного позднее мы политически разошлись в противоположные стороны. Ленин приспособился ко времени реакции, которую считал длительной, высказался за думскую борьбу, приблизился к меньшевикам, в то время как я, в особенности увлекаемый моими друзьями, в первую очередь Богдановым, остался на позиции продолжения чисто революционной линии во что бы то ни стало.
У Ленина оказалось больше политической чуткости, что неудивительно. Ленин имеет в себе черты гениального оппортунизма, то есть такого оппортунизма, который считается с особым моментом и умеет использовать его в целях общей всегда революционной линии.
Эти черты действительно были и у Дантона, и у Кромвеля.
Отмечу, между прочим, что Ленин всегда очень застенчив и както прячется в тень на международных конгрессах: может быть, потому, что он недостаточно верит в свои знания языков, между тем он хорошо говорит по-немецки и весьма недурно владеет французским и английским языками. Тем не менее он ограничивает свои публичные выступления на конгрессах несколькими фразами. Мы поручили ему выступить с большой речью об отношении к войне. Отмечу здесь, что при выработке резолюции мы сильно разошлись с резолюцией Бебеля, сдвинув ее далеко налево. Я лично принимал в этом энергичное участие, и в резолюции было принято много моих формул.
Плеханов на общем собрании русской фракции настаивал на том, чтобы мы примкнули к бебелевской позиции, на том же настаивал Троцкий, который говорил, что свои резолюции мы могли бы выносить, только если бы были победителями, представляя же собой эмигрантов разгромленной революции, нам надо быть скромными. Ленин с ним отнюдь не согласился. Тезисы, которые в большинстве представляли его и мои пожелания, он взялся защищать в соответственной секции, однако за несколько часов до своего выступления передал весь материал Розе Люксембург. Роза Люксембург и выступила с весьма блестящей речью, в конце которой предложила нами выработанную резолюцию, весьма серьезно определившую окончательную форму Штутгартского международного конгресса.
Я очень счастлив, что мне не пришлось, так сказать, в личном соприкосновении пережить нашу длительную политическую ссору с Лениным.
За время этой размолвки я с Лениным совершенно не встречался. Меня очень возмущала политическая беспощадность Ленина, когда она оказалась направленной против нас. Я и сейчас думаю, что очень многое между большевиками и впередовцами создано было просто эмигрантскими недоразумениями и раздражениями, кроме того, конечно, весьма серьезными философскими разногласиями; политически же расходиться нам было нечего, ибо мы представляли только оттенки одной и той же политической мысли.
Богданов был в то время до такой степени раздражен, что предсказал Ленину неминуемый отход от революции и даже доказывал мне и товарищу Е. К. Малиновской, что Ленин неизбежно сделается октябристом.
Да, Ленин сделался октябристом, но совсем другого октября!
Я уже рассказал выше мою встречу с Лениным на Копенгагенском конгрессе. Не могу не отметить здесь его чрезвычайно добродушное, в высшей степени дружеское отношение ко мне в Копенгагене. Он прекрасно знал, что я политический противник, но, как только оказалось, что мы можем вести общую линию, сразу отнесся ко мне с величайшим доверием.
Чувствовалось, как рад бы он был восстановить прежние отношения и прежнее единство. Я со своей стороны тоже почувствовал вновь прилив самой горячей симпатии к этой сильной натуре, к этому светлому уму, к этому обаятельному человеку. К сожалению, мои товарищи затормозили в то время процесс сближения и нам пришлось пережить еще немало довольно горьких столкновений.
И опять-таки эти столкновения не имели отнюдь личного характера, так как Ленин продолжал жить в Париже, а я в Италии, а потом, когда я переехал в Париж, Ленин как раз переселился в немецкую Швейцарию.
В эпоху Циммервальда линия, занятая Лениным, за очень малым исключением, была уже чрезвычайно близка к той, которую занимали мы – впередовцы. Поэтому, когда я вновь встретился с Лениным в Цюрихе, почва была настолько подготовлена, что мы опять стали разговаривать как ни в чем не бывало, как старые друзья и союзники.
События, касающиеся нашего переезда в Россию, уже относятся к истории нынешней революции и будут упомянуты в своем месте.
Прибавлю к этим беглым замечаниям следующее. Мне чрезвычайно часто приходилось работать с Лениным для выработки разного рода резолюций. Обыкновенно это делалось коллективно. Ленин любит в этих случаях общую работу. Недавно мне пришлось вновь участвовать в такой работе при выработке резолюции VIII съезда по крестьянскому вопросу.
Сам Ленин чрезвычайно находчив при этом, быстро находит соответственные слова и фразы, взвешивает их с разных концов, иногда отклоняет. Чрезвычайно рад всякой помощи со стороны. Сколько раз удавалось мне найти вполне подходящую формулу. «Вот, вот, это у вас хорошо сказанулось, диктуйте-ка», – говорит в таких случаях Ленин. Если те или другие слова покажутся ему сомнительными, он опять, вперив глаза в пространство, задумывается и говорит: «Скажем лучше так». Иногда формулу, предложенную им самим с полной уверенностью, он отменяет, со смехом выслушав меткую критику.
Такая работа под председательством Ленина ведется всегда необыкновенно споро и как-то весело. Не только его собственный ум работает возбужденно, но он возбуждает в высшей степени умы других.
Я не буду ничего прибавлять здесь к этим воспоминаниям и этой характеристике, ибо фигура Ленина, как мне кажется, более всего выразится, насколько это зависит от меня, уже в изложении самих событий революции 1917–1919 годов.
Я плохо знаю биографию Ленина и поэтому не буду пытаться здесь восстановить ее, так как для этого найдется, конечно, немало других источников. Я буду говорить только о тех отношениях, которые непосредственно у меня с ним были, и о тех наблюдениях, которые я непосредственно производил.
В первый раз я услышал о Ленине после выхода книжки Тулина, от Аксельрода. Книжки я еще не читал, но Аксельрод мне сказал: «Теперь можно сказать, что и в России есть настоящее социал-демократическое движение и выдвигаются настоящие социал-демократические мыслители». – «Как? – спросил я. – А Струве, а Туган-Барановский?» Аксельрод несколько загадочно улыбнулся (дело в том, что раньше он очень высоко отзывался о Струве) и сказал мне: «Да, но Струве и Туган-Барановский – все это страницы русской университетской науки, факты из истории эволюции русской ученой интеллигенции, а Тулин – это уже плод русского рабочего движения, это уже страница из истории русской революции».
Само собой разумеется, книга Тулина была прочитана за границей, где я в то время был (в Цюрихе), с величайшей жадностью и подверглась всяческим комментариям.
После этого до меня доходили только слухи о ссылке Ленина, о его жизни в Красноярске с Мартовым и Потресовым.
Ленин, Мартов и Потресов казались совершенно неразлучными личными друзьями, с одинаковой окраской, чисто русскими вождями молодого рабочего движения. Странно видеть, какими разными путями пошли эти «три друга»!
Книга Ленина по истории русского капитала произвела на меня гораздо меньшее впечатление. Я, конечно, сознавал ее статистическую солидность, талантливость и большой политический интерес, который она представляла, но я как раз меньше всего интересовался подробным цифровым доказательством развития капитализма в России, так как для меня лично факт этот был бесспорен, а в моей пропагандистской и агитационной деятельности пером и словом экономические вопросы занимали самое последнее место.
Я был в ссылке, когда до нас начали доходить известия о II съезде. К этому времени уже издавалась и окрепла «Искра». Во время разрыва «Искры» с «Рабочим делом», хотя кое-кто из моих друзей, например Николай Аносов, резко стоял на стороне «Рабочего дела», я лично не колеблясь объявил себя искровцем. Но самую «Искру» знал я плохо: номера доходили до нас разрозненно, хотя все же доходили.
Во всяком случае, у нас было такое представление, что к нераздельной троице: Ленин, Мартов и Потресов – так же точно интимно припаялась заграничная троица: Плеханов, Аксельрод и Засулич.
Поэтому известие о расколе на 11 съезде ударило нас как обухом по голове. Мы знали, что на 11 съезде будут последние акты борьбы с «Рабочим делом», но, чтобы раскол прошел такой линией, что Мартов и Ленин окажутся в разных лагерях, а Плеханов «расколется» пополам, – это нам совершенно не приходило в голову.
Первый параграф устава? Разве стоит колоться из-за этого. Размещение кресел в редакции? Да что они, с ума там сошли за границей.
Мы были скорей всего возмущены этим расколом и старались, на основании скудных данных, которые доходили до нас, разобраться, в чем же тут дело? Не было недостатка и в слухах о том, что Ленин, склочник и раскольник, во что бы то ни стало хочет установить самодержавие в партии, что Мартов и Аксельрод не захотели, так сказать, присягнуть ему в качестве Беспартийного хана.
Но этому в значительной мере противоречила позиция Плеханова, как известно, вначале весьма дружественная и союзная с Лениным.
Вскоре, впрочем, Плеханов переметнулся на сторону меньшевиков, но это уже всеми было принято в ссылке (не только вологодской, думаю) как нечто дурно характеризующее Георгия Валентиновича. Такие быстрые перемены позиции не в авантаже у нас, марксистов.
Словом, мы были до некоторой степени в ночи. Я должен сказать, что русские товарищи, поддержавшие Ленина, тоже не совсем точно представили себе, в чем дело. Самую могучую поддержку, несомненно, оказал ему А. А. Богданов, если говорить о личностях.
В этой плоскости присоединение Богданова к Ленину имело, можно сказать, решающее значение. Не присоединись он к Ленину – дело пошло бы, вероятно, гораздо медленней.
Но почему Богданов присоединился к Ленину? Он понял борьбу, разразившуюся на съезде, во-первых, как борьбу за дисциплину: раз за формулы Ленина голосовало как-никак большинство (хотя 1 голос), то меньшинство должно было подчиниться, а во-вторых, как борьбу русской части партии против заграничников. Ведь вокруг Ленина не было ни одного именитого имени, но зато почти сплошь приехавшие из России делегаты, а там, после перехода Плеханова, собрались все заграничные божки.
Богданов не совсем точно воспроизвел картину так: заграничная партийная аристократия не желает понять, что у нас теперь действительно партия и что прежде всего надо считаться с коллективной волей русских практических работников.
Несомненно, что эта линия, вылившаяся, между прочим, в лозунг – единый центр и притом в России, – подкупающе действовала на многие русские комитеты, в то время довольно густою сетью раскинувшиеся по России.
Вскоре сделалось известным, среди кого имеет успех та или другая линия. К меньшевикам примкнуло большинство марксистской интеллигенции столиц – они имели несомненный успех среди наиболее квалифицированных рабочих; к большевикам прежде всего примкнули именно комитеты, то есть провинциальные работники – профессионалы революции. И это была, конечно, главным образом интеллигенция, несомненно, другого типа – не марксиствующие профессора, студенты и курсистки, а люди, раз и навсегда бесповоротно сделавшие своей профессией революцию.
Главным образом этот элемент, которому Ленин придавал такое огромное значение, который он называл бактерией революции, и сплотился вокруг Богданова в знаменитое организационное Бюро Комитетов Большинства, которое и дало Ленину его армию.
Богданов в то время уже окончил ссылку, побывал за границей. Я был совершенно убежден, что он должен был более или менее правильно разобраться в вопросах, и поэтому, отчасти из доверия к нему, тоже занял позицию, дружественную большевикам.
Еще раз напомню здесь, что по приглашению тогдашнего ведшего соглашательскую линию ЦК я ездил в Смоленск. Перед этим я виделся в Киеве с товарищем Кржижановским, в то время игравшим довольно большую роль, близким приятелем товарища Ленина, однако колебавшимся между чисто ленинской позицией и позицией примиренчества.
Он-то и рассказал мне более подробно о Ленине. Характеризовал он его с энтузиазмом, характеризовал его огромный ум, нечеловеческую энергию, характеризовал его как необыкновенно милого, веселого товарища, но в то же время отмечал, что Ленин прежде всего человек политический и что, разойдясь с кем-нибудь политически, он сейчас же рвет и личные отношения. В борьбе же, по словам Кржижановского, Ленин был беспощаден и прямолинеен.
И в то время, как мне рисовался соответственный довольнотаки романтический образ, Кржижановский прибавил: «А на вид он похож на ярославского кулачка, на хитрого мужичонку, особенно когда носит бороду».
Едва после ссылки приехал я в Киев, как получил от Бюро Комитетов Большинства прямое предписание немедленно выехать за границу и вступить в редакцию центрального органа партии. Я сделал это.
Напомню, что несколько месяцев я прожил в Париже отчасти потому, что хотел ближе разобраться в разногласиях. Однако в Париже я все-таки стал немедленно во главе тамошней очень небольшой большевистской группы и стал уже воевать с меньшевиками.
Ленин писал мне раза два короткие письма, в которых звал торопиться в Женеву. Наконец он приехал сам.
Приезд, его для меня был несколько неожидан. Лично на меня с первого взгляда он не произвел слишком хорошего впечатления. Мне он показался по наружности своей как будто чуть-чуть бесцветным, а так ничего определенного он не говорил, только настаивал на немедленном отъезде в Женеву.
На отъезд я согласился.
В то же время Ленин решил прочесть большой реферат на тему о судьбах русской революции и русского крестьянства.
На этом реферате я в первый раз услышал его как оратора. Здесь Ленин преобразился. Огромное впечатление на меня и на мою жену произвела та сосредоточенная энергия, с которой он говорил, эти вперенные в толпу слушателей, становящиеся почти мрачными и впивающиеся, как бурава, глаза, это монотонное, но полное силы движение оратора то вперед, то назад, эта плавно текущая и вся насквозь зараженная волей речь.
Я понял, что этот человек должен производить как трибун сильное и неизгладимое впечатление. А я уже знал, насколько, силен Ленин как публицист – своим грубоватым, необыкновенно ясным стилем, своим умением представлять всякую мысль, даже сложную, поразительно просто и варьировать ее так, что она отчеканилась наконец даже в самом сыром и мало привыкшем к политическому мышлению уме.
Я только позднее, гораздо позднее узнал, что не трибун, и не публицист, и даже не мыслитель – самые сильные стороны в Ленине, но уже и тогда для меня было ясно, что доминирующей чертой его характера, тем, что составляло половину его облика, была воля, крайне определенная, крайне напряженная воля, умевшая сосредоточиться на ближайшей задаче, но никогда не выходившая за круг, начертанный сильным умом, которая всякую честную задачу устанавливала как звено в огромной мировой политической цепи.
Кажется, на другой день после реферата мы, не помню, по какому случаю, попали к скульптору Аронсону, с которым я был в то время в довольно хороших отношениях. Аронсон, увидев голову Ленина, пришел в восхищение и стал просить у Ленина позволения вылепить, по крайней мере, хотя медаль с него.
Он указал мне на замечательное сходство Ленина с Сократом. Надо сказать, впрочем, что еще больше, чем на Сократа, похож Ленин на Верлена. В то время карьеровский портрет Верлена в гравюре вышел только что, и тогда же был выставлен известный бюст Верлена, купленный потом в Женевский музей.
Впрочем, было отмечено, что Верлен был необыкновенно похож на Сократа. Главное сходство заключалось в великолепной форме головы.
Строение черепа Владимира Ильича действительно восхитительно. Нужно несколько присмотреться к нему, чтобы вместо первого впечатления простой большой лысой головы оценить эту физическую мощь, контур колоссального купола лба и заметить, я бы сказал опять-таки, физическое излучение света от его поверхности.
Скульптор, конечно, отметил это сразу.
Рядом с этим более сближающие с Верленом, чем с Сократом, глубоко впавшие, небольшие и страшно внимательные глаза. Но у великого поэта глаза эти мрачные, какие-то потухшие (судя по портрету Карьера) – у Ленина они насмешливые, полные иронии, блещущие умом и каким-то задорным весельем. Только когда он говорит, они становятся действительно мрачными и словно гипнотизирующими. У Ленина очень маленькие глаза, но они так выразительны, так одухотворены, что я потом часто любовался их бессознательной игрой.
У Сократа, судя по бюстам, глаза были скорей выпуклые.
В нижней части опять значительное сходство, особенно когда Ленин носит более или менее большую бороду. У Сократа, Верлена и Ленина борода росла одинаково, несколько запущенно и беспорядочно. И у всех трех нижняя часть лица несколько бесформенна, сделана грубо, как бы кое-как.
Большой нос и толстые губы придают несколько татарский облик Ленину, что в России, конечно, легко объяснимо. Но совершенно или почти совершенно такой же нос и такие же губы и у Сократа, что особенно бросалось в глаза в Греции, где подобный тип придавали разве только фантастическим сатирам. Равным образом и у Верлена. Один из близких к Верлену друзей прозвал его калмыком. На лице великого мыслителя, судя по бюстам, лежит именно прежде всего печать глубокой мысли. Я думаю, однако, что если в передаче Ксенофонта и Платона есть доля истины, то Сократ должен был быть веселым и ироническим и сходство в живой игре физиономии было, пожалуй, с Лениным большее, чем дает бюст. Равным образом в обоих знаменитых изображениях Верлена преобладает то тоскливое настроение, тот декадентский минор, который, конечно, доминировал и в его поэзии, но всем известно, что Верлен, особенно в начале своих опьянений, был весел и ироничен, и я думаю опять-таки, что сходство здесь было большее, чем кажется.
Чему может научить эта странная параллель великого греческого философа, великого французского поэта и великого русского революционера?
Конечно, ничему. Она разве только отмечает, как одна и та же наружность может принадлежать, правда, быть может, приблизительно, равным гениям, но с совершенно разным направлением духа, а во-вторых, дала мне возможность описать наружность Ленина более или менее наглядным образом.
Когда я ближе узнал Ленина, я оценил еще одну сторону его, которая сразу не бросается в глаза: это поразительную силу жизни в нем. Она в нем кипит и играет. В тот день, когда я пишу эти строки, Ленину должно быть уже 50 лет, но он и сейчас еще совсем молодой человек, совсем юноша по своему жизненному тонусу. Как он заразительно, как мило, как по-детски хохочет и как легко рассмешить его, какая наклонность к смеху – этому выражению победы человека над трудностями! В самые страшные минуты, которые нам приходилось вместе переживать, Ленин был неизменно ровен и также наклонен к веселому смеху.
Его гнев также необыкновенно мил. Несмотря на то что от грозы его действительно в последнее время могли гибнуть десятки людей, а может быть и сотни, он всегда господствует над своим негодованием и оно имеет почти шутливую форму. Этот гром, «как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом». Я много раз отмечал это внешнее бурление, эти сердитые слова, эти стрелы ядовитой иронии, и рядом был тот же смешок в глазах и способность в одну минуту покончить всю эту сцену гнева, которая как будто сама разыгрывается Лениным, потому что так нужно. Внутри же он остается не только спокойным, но и веселым.
В частной жизни Ленин тоже больше всего любит именно такое непритязательное, непосредственное, простое, кипением сил определяющееся веселье. Его любимцы – дети и котята. С ними он может подчас играть целыми часами.
В свою работу Ленин вносит то же благотворное обаяние жизни. Я никогда не скажу, чтобы Ленин был трудолюбив, мне никогда как-то не приходилось видеть его углубленным в книгу или согнувшимся над письменным столом. Пишет он страшно быстро, крупным размашистым почерком; без единой помарки набрасывает он свои статьи, которые не стоят ему никакого усилия. Сделать это он может в любой момент, обыкновенно утром, встав с постели, но и поздно вечером, вернувшись после утомительного дня, и когда угодно. Читал он все последнее время, за исключением, может быть, короткого промежутка за границей, во время реакции, больше отрывками, чем усидчиво, но из всякой книги, из всякой страницы он вынесет что-то новое, выкопает ту или другую нужную для него идею, которая служит ему потом оружием.
Особенно зажигается он не от родственных идей, а от противоположных. В нем всегда жив ярый полемист.
Но если Ленина как-то смешно назвать трудолюбивым, то трудоспособен он в огромной степени. Я близок к тому, чтобы признать его прямо неутомимым; если я не могу этого сказать, то потому, что знаю, что в последнее время нечеловеческие усилия, которые приходится ему делать, все-таки к концу каждой недели несколько надламывают его силы и заставляют его отдыхать.
Но ведь зато Ленин умеет отдыхать. Он берет этот отдых, как какую-то ванну, во время его он ни о чем не хочет думать и целиком отдается праздности и, если только возможно, своему любимому веселью и смеху. Поэтому из самого короткого отдыха Ленин выходит освеженным и готовым к новой борьбе.
Этот ключ сверкающей и какой-то наивной жизненности составляет рядом с прочной шириною ума и напряженной волей, о которой я говорил выше, очарование Ленина. Очарование это колоссально: люди, попадающие близко в его орбиту, не только отдаются ему как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него. Это относится к людям самых разных калибров и духовных настроений – от такого тонко вибрирующего огромного таланта, как Горький, до какого-нибудь косолапого мужика, явившегося из глубины Пензенской губернии, от первоклассных политических умов, вроде Зиновьева, до какого-нибудь солдата и матроса, вчера еще бывших черносотенцами, готовых во всякое время сложить свои буйные головы за «вождя мировой революции – Ильича».
Это фамильярное название «Ильич» привилось так широко, что его повторяют и люди, никогда не видевшие Ленина.
Когда Ленин лежал раненый, как мы опасались смертельно, никто не выразил наших чувств по отношению к нему лучше, чем Троцкий. В страшных бурях мировых событий Троцкий, другой вождь русской революции, вовсе не склонный сентиментальничать, сказал: «Когда подумаешь, что Ленин может умереть, то кажется, что все наши жизни бесполезны и перестает хотеться жить».
Вернусь к линии моих воспоминаний о Ленине до великой революции.
В Женеве мы работали вместе с Лениным в редакции журнала «Вперед», потом «Пролетарий». Ленин был очень хорошим товарищем по редакции. Писал он много и легко, как я уже говорил, и относился очень добросовестно к работам своих коллег: часто поправлял их, давал указания и очень радовался всякой талантливой и убедительной статье.
Отношения у нас были самые добрые. Ленин очень скоро оценил меня как оратора: он чрезвычайно не любит делать какие бы то ни было комплименты, но раза два отзывался с большим одобрением о моей силе слова и, опираясь на это одобрение, требовал от меня возможно частых выступлений. Некоторые наиболее ответственные выступления он обдумывал со мной заранее.
В первой части нашей жизни в Женеве до января 1905 года мы отдавались, главным образом, внутренней партийной борьбе. Здесь меня поражало в Ленине глубокое равнодушие ко всяким полемическим стычкам, он не придавал большого значения борьбе за заграничную аудиторию, которая в большинстве своем была на стороне меньшевиков. На разные торжественные дискуссии он не являлся и мне не особенно это советовал. Предпочитал, чтобы я выступал с большими цельными рефератами.
В отношении его к противникам не чувствовалось никакого озлобления, но тем не менее он был жестоким политическим противником, пользовался каждым их промахом, раздувал всякие намеки на оппортунизм, в чем была, впрочем, доля правды, потому что позднее меньшевики и сами раздули все тогдашние свои искры в достаточно оппортунистическое пламя. На интриги он не пускался, но в политической борьбе пускал в ход всякое оружие, кроме грязного. Надо сказать, что подобным же образом вели себя и меньшевики. Отношения наши были довольно-таки испорчены, и мало кому из политических противников удалось в то же время сохранить сколько-нибудь человеческие личные отношения. Особенно отравил отношения меньшевиков к нам Дан. Дана Ленин всегда очень не любил, Мартова же любил и любит, но считал и считает его политически несколько безвольным и теряющим за тонкою политическою мыслью общие ее контуры.
С наступлением революционных событий дело сильно изменилось. Во-первых, мы стали получать как бы моральное преимущество перед меньшевиками. Меньшевики к этому времени уже определенно повернули к лозунгу: толкать вперед буржуазию и стремиться к конституции или в крайнем случае к демократической республике. Наша, как утверждали меньшевики, революционно-техническая точка зрения увлекала даже значительную часть эмигрантской публики, в особенности молодежь.
Мы почувствовали живую почву под ногами. Ленин в то время был великолепен. С величайшим увлечением развертывал он перспективы дальнейшей беспощадной революционной борьбы и страстно стремился в Россию.
Но тут я уехал в Италию, ввиду нездоровья и усталости, и с Лениным поддерживал только письменные сношения, большею частью делового политического характера, поскольку дело шло о газете.
Встретился я с ним уже затем в Петербурге. Я должен сказать, что как раз петербургский период деятельности Ленина в 1905–1906 годах кажется мне сравнительно слабым. Конечно, он и тут писал немало блестящих статей и оставался политическим руководителем самой активной в политическом отношении партии – большевиков.
Лично я все время зорко присматривался к нему, ибо в то время стал внимательно изучать по хорошим источникам биографии Кромвеля, Дантона. Стараясь вникнуть в психологию революционных «вождей», я прикладывал Ленина к этим фигурам, и мне казалось, что Ленин вряд ли представил бы собой настоящего революционного вождя, каким он мне рисовался. Мне стало казаться, что эмигрантская жизнь несколько измельчила Ленина, что внутренняя партийная борьба с меньшевиками заслоняет для него грандиозную борьбу с монархией и что он в большей мере журналист, чем настоящий вождь.
Мне было горько слышать, что дискуссии с меньшевиками, какие-то попытки провести определенные межи имели место даже в то время, когда Москва изнемогала от неудачного вооруженного восстания.
К тому же Ленин, опасаясь ареста, крайне редко выступал как оратор; насколько помню, один только раз – под фамилией Карпова, причем был узнан и ему была устроена грандиозная овация. Работал он главным образом в углу, почти исключительно пером и на разных совещаниях главных штабов отдельных партий.
Словом, Ленин, как мне казалось, продолжал вести борьбу немного в заграничном масштабе; она не вылилась в тех довольно-таки грандиозных границах, в какие вылилась к тому времени революция. В моих глазах он все-таки являлся самым крупным из русских вождей, и я начал бояться, что у революции нет настоящего гениального вождя.
Говорить о Носаре-Хрусталеве было, конечно, смешно. Мы все понимали, что этот внезапно вынырнувший «вождь» не имеет никакого будущего. Больше всего шума и блеска было вокруг Троцкого, но в то время мы все еще относились к Троцкому как к очень способному и несколько театральному, самовлюбленному трибуну, а не как к серьезному политическому деятелю.
Дан и Мартов чрезвычайно старались вести борьбу исключительно в самых недрах петербургского рабочего класса и опять-таки с нами, большевиками.
Я и теперь считаю, что революция 1905–1906 годов застала нас как-то врасплох и что у нас не было настоящего политического навыка. Эта позднейшая думская работа, позднейшая работа наша как эмигрантов над углублением в себе реальных политиков, над задачами широкой государственной деятельности, в возвращении которой мы были более или менее уверены, дала нам тот внутренний рост, который совершенно изменил самую манеру нашу подходить к революционной задаче, когда история снова вызвала нас. В особенности это относится к Ленину.
Ленина в обстановке финляндской, когда ему приходилось отгрызаться от реакции, я не видел.
Встретились мы с Лениным вновь за границей на Штутгартском конгрессе. Здесь мы были с ним как-то особенно близки, помимо того, что нам приходилось постоянно совещаться, ибо, как я уже говорил, мне поручена была от имени нашей партии одна из существеннейших работ на съезде, мы имели здесь и много больших политических бесед, так сказать, интимного характера, мы взвешивали перспективы великой социальной революции. При этом, в общем, Ленин был большим оптимистом, чем я. Я находил, что ход событий будет несколько замедленным, что, по-видимому, придется ждать, пока капитализируются и страны Азии, что у капитала есть еще порядочные ресурсы и что мы разве в старости увидим настоящую социальную революцию. Ленина эти перспективы искренне огорчали. Когда я развивал ему свои доказательства, я заметил настоящую тень грусти на его сильном, умном лице и я понял, как страстно хочется этому человеку еще при своей жизни не только видеть революцию, но и мощно делать ее. Однако он ничего не утверждал, он был, по-видимому, только готов реалистически признать и уклон вниз, и уклон вверх и вести себя соответственно.
Как странно, что немного позднее мы политически разошлись в противоположные стороны. Ленин приспособился ко времени реакции, которую считал длительной, высказался за думскую борьбу, приблизился к меньшевикам, в то время как я, в особенности увлекаемый моими друзьями, в первую очередь Богдановым, остался на позиции продолжения чисто революционной линии во что бы то ни стало.
У Ленина оказалось больше политической чуткости, что неудивительно. Ленин имеет в себе черты гениального оппортунизма, то есть такого оппортунизма, который считается с особым моментом и умеет использовать его в целях общей всегда революционной линии.
Эти черты действительно были и у Дантона, и у Кромвеля.
Отмечу, между прочим, что Ленин всегда очень застенчив и както прячется в тень на международных конгрессах: может быть, потому, что он недостаточно верит в свои знания языков, между тем он хорошо говорит по-немецки и весьма недурно владеет французским и английским языками. Тем не менее он ограничивает свои публичные выступления на конгрессах несколькими фразами. Мы поручили ему выступить с большой речью об отношении к войне. Отмечу здесь, что при выработке резолюции мы сильно разошлись с резолюцией Бебеля, сдвинув ее далеко налево. Я лично принимал в этом энергичное участие, и в резолюции было принято много моих формул.
Плеханов на общем собрании русской фракции настаивал на том, чтобы мы примкнули к бебелевской позиции, на том же настаивал Троцкий, который говорил, что свои резолюции мы могли бы выносить, только если бы были победителями, представляя же собой эмигрантов разгромленной революции, нам надо быть скромными. Ленин с ним отнюдь не согласился. Тезисы, которые в большинстве представляли его и мои пожелания, он взялся защищать в соответственной секции, однако за несколько часов до своего выступления передал весь материал Розе Люксембург. Роза Люксембург и выступила с весьма блестящей речью, в конце которой предложила нами выработанную резолюцию, весьма серьезно определившую окончательную форму Штутгартского международного конгресса.
Я очень счастлив, что мне не пришлось, так сказать, в личном соприкосновении пережить нашу длительную политическую ссору с Лениным.
За время этой размолвки я с Лениным совершенно не встречался. Меня очень возмущала политическая беспощадность Ленина, когда она оказалась направленной против нас. Я и сейчас думаю, что очень многое между большевиками и впередовцами создано было просто эмигрантскими недоразумениями и раздражениями, кроме того, конечно, весьма серьезными философскими разногласиями; политически же расходиться нам было нечего, ибо мы представляли только оттенки одной и той же политической мысли.
Богданов был в то время до такой степени раздражен, что предсказал Ленину неминуемый отход от революции и даже доказывал мне и товарищу Е. К. Малиновской, что Ленин неизбежно сделается октябристом.
Да, Ленин сделался октябристом, но совсем другого октября!
Я уже рассказал выше мою встречу с Лениным на Копенгагенском конгрессе. Не могу не отметить здесь его чрезвычайно добродушное, в высшей степени дружеское отношение ко мне в Копенгагене. Он прекрасно знал, что я политический противник, но, как только оказалось, что мы можем вести общую линию, сразу отнесся ко мне с величайшим доверием.
Чувствовалось, как рад бы он был восстановить прежние отношения и прежнее единство. Я со своей стороны тоже почувствовал вновь прилив самой горячей симпатии к этой сильной натуре, к этому светлому уму, к этому обаятельному человеку. К сожалению, мои товарищи затормозили в то время процесс сближения и нам пришлось пережить еще немало довольно горьких столкновений.
И опять-таки эти столкновения не имели отнюдь личного характера, так как Ленин продолжал жить в Париже, а я в Италии, а потом, когда я переехал в Париж, Ленин как раз переселился в немецкую Швейцарию.
В эпоху Циммервальда линия, занятая Лениным, за очень малым исключением, была уже чрезвычайно близка к той, которую занимали мы – впередовцы. Поэтому, когда я вновь встретился с Лениным в Цюрихе, почва была настолько подготовлена, что мы опять стали разговаривать как ни в чем не бывало, как старые друзья и союзники.
События, касающиеся нашего переезда в Россию, уже относятся к истории нынешней революции и будут упомянуты в своем месте.
Прибавлю к этим беглым замечаниям следующее. Мне чрезвычайно часто приходилось работать с Лениным для выработки разного рода резолюций. Обыкновенно это делалось коллективно. Ленин любит в этих случаях общую работу. Недавно мне пришлось вновь участвовать в такой работе при выработке резолюции VIII съезда по крестьянскому вопросу.
Сам Ленин чрезвычайно находчив при этом, быстро находит соответственные слова и фразы, взвешивает их с разных концов, иногда отклоняет. Чрезвычайно рад всякой помощи со стороны. Сколько раз удавалось мне найти вполне подходящую формулу. «Вот, вот, это у вас хорошо сказанулось, диктуйте-ка», – говорит в таких случаях Ленин. Если те или другие слова покажутся ему сомнительными, он опять, вперив глаза в пространство, задумывается и говорит: «Скажем лучше так». Иногда формулу, предложенную им самим с полной уверенностью, он отменяет, со смехом выслушав меткую критику.
Такая работа под председательством Ленина ведется всегда необыкновенно споро и как-то весело. Не только его собственный ум работает возбужденно, но он возбуждает в высшей степени умы других.
Я не буду ничего прибавлять здесь к этим воспоминаниям и этой характеристике, ибо фигура Ленина, как мне кажется, более всего выразится, насколько это зависит от меня, уже в изложении самих событий революции 1917–1919 годов.
Анатолий Луначарский о Троцком
Анатолий Васильевич Луначарский Лев Давидович Троцкий
Троцкий в истории нашей партии явился несколько неожиданно и сразу с блеском. Насколько я слышал, он начал свою социал-демократическую деятельность, подобно мне, еще с гимназической скамейки, и, кажется, ему не было еще 18 лет, когда он был сослан.
Это случилось, однако, значительно позже первых революционных событий в моей жизни, так как Троцкий на 5 или 6 лет моложе меня. Из ссылки он, кажется, бежал. Во всяком случае, впервые заговорили о нем, когда он явился на II съезд партии, на тот, на котором произошел раскол. По-видимому, заграничную публику Троцкий поразил своим красноречием, значительным для молодого человека образованием и апломбом. Передавали анекдот, вероятно неверный, но, пожалуй, характерный, будто бы Вера Ивановна Засулич, со своей обычной экспансивностью, после знакомства с Троцким воскликнула в присутствии Плеханова: «Этот юноша, несомненно, гений», и будто бы Плеханов, уходя с того собрания, сказал кому-то: «Я никогда не прощу этого Троцкому». Действительно, Плеханов всегда ненавидел Троцкого; думается, однако, что не за признание его гением со стороны доброй В. И. Засулич, а за то, что Троцкий с необыкновенной ретивостью атаковал его непосредственно на II съезде, высказываясь о нем довольно непочтительно. Плеханов в то время считал себя абсолютно неприкосновенным величеством в социал-демократической среде, даже сторонние люди в полемике подходили к нему без шапок, и подобная резкость Троцкого должна была вывести его из себя. Вероятно, в Троцком того времени было много мальчишеского задора. В сущности говоря, очень серьезно к нему не относились по его молодости, но все решительно признавали за ним выдающийся ораторский талант и, конечно, чувствовали, что это не цыпленок, а орленок.
Я встретился с ним сравнительно позднее, именно в 1905 году, после январских событий. Он приехал тогда, не помню уже откуда, в Женеву, должен был выступить вместе со мною на большом митинге, созванном по поводу этой катастрофы. Троцкий был тогда необыкновенно элегантен, в отличие от всех нас, и очень красив. Эта его элегантность и особенно какая-то небрежная свысока манера говорить с кем бы то ни было меня очень неприятно поразили. Я с большим недоброжелательством смотрел на этого франта, который, положив ногу на ногу, записывал карандашом конспект того экспромта, который ему пришлось сказать на митинге. Но говорил Троцкий очень хорошо. Выступал он и на международном митинге, где я первый раз в жизни говорил по-французски, а он по-немецки; иностранные языки мешали нам обоим, но кое-как мы вышли из этой беды. Потом, помню, мы были назначены — я от большевиков, а он от меньшевиков — в какую-то комиссию для раздела каких-то общих сумм, и там у Троцкого был сухой и надменный тон. Больше я его до возвращения в Россию после первой революции не встречал. Мало встречал я его и в течение революции: он держался отдельно не только от нас, но и от меньшевиков. Его работа протекала главным образом в Совете рабочих депутатов, и вместе с Парвусом он организовал как бы какую-то отдельную группу, которая издавала очень бойкую, очень хорошо редактированную, маленькую дешевую газету. Я помню, как кто-то сказал при Ленине:
«Звезда Хрусталева закатывается, и сейчас сильный человек в Совете — Троцкий». Ленин как будто омрачился на мгновение, а потом сказал: «Что же, Троцкий завоевал это своей неустанной работой и яркой агитацией».
Из меньшевиков Троцкий был тогда ближе всех к нам, но я не помню, участвовал ли он хотя раз в тех довольно длинных переговорах, которые велись между нами и меньшевиками по поводу соглашения. К Стокгольмскому же съезду он уже был арестован.
Популярность его среди петербургского пролетариата ко времени ареста была очень велика и еще увеличилась в результате его необыкновенно картинного и героического поведения на суде. Я должен сказать, что Троцкий из всех социал-демократических вождей 1905–1906 годов, несомненно, показал себя, несмотря на свою молодость, наиболее подготовленным, меньше всего на нем было печати некоторой эмигрантской узости, которая, как я уже сказал, мешала в то время даже Ленину; он больше других чувствовал, что такое широкая государственная борьба. И вышел он из революции с наибольшим приобретением в смысле популярности; ни Ленин, ни Мартов не выиграли, в сущности, ничего. Плеханов очень много проиграл вследствие появившихся в нем полукадетских тенденций. Троцкий же с этих пор стал в первый ряд.
Во время второй эмиграции Троцкий поселился в Вене, вследствие чего встречи мои с ним были нечасты.
Я уже говорил о роли, которую он играл в Штутгарте: он держался там скромно и нас призывал к тому же, считая нас всех выбитыми, а потому и не могущими импонировать конгрессу.
Затем Троцкий увлекся примиренческой линией и идеей единства партии. Он больше всех хлопотал по этому поводу на разных пленарных заседаниях, и свою газету «Правда», и свою группу он посвятил на 2/3 именно этой работе по совершенно безнадежному объединению партии.
Единственный успех, которого он в этом отношении добился, был тот пленум, который отбросил от партии ликвидаторов, почти отбросил впередовцев и сшил белыми нитками очень непрочным швом на некоторое время ленинцев и мартовцев. Этот ЦК отправил, между прочим, в качестве всестороннего надзирателя за Троцким товарища Каменева (кстати, его зятя), но между Каменевым и Троцким произошел такой бурный разрыв, что Каменев очень скоро вернулся назад в Париж. Скажу здесь сразу, что Троцкому очень плохо удавалась организация не только партии, но хотя бы небольшой группы. Никаких прямых сторонников у него никогда не было, если он импонировал в партии, то исключительно своей личностью, а то, что он никак не мог уместиться в рамках меньшевиков, заставляло их относиться к нему как к какому-то практиканту-анархисту и крайне их раздражало, о полном же сближении с большевиками тогда не могло бы быть и речи. Троцкий казался ближе к мартовцам, да и все время держался так.
Огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество. Подумать только, даже немногие его личные друзья (я говорю, конечно, о политической сфере) превращались в его заклятых врагов; так, например, было с его главным адъютантом Семковским, так было потом с его чуть ли не любимым учеником Скобелевым.
Для работы в политических группах Троцкий казался мало приспособленным, зато в океане исторических событий, где совершенно не важны такие личные организации, на первый план выступали положительные стороны Троцкого.
Сблизился я с Троцким во время Копенгагенского съезда. Явившись туда, Троцкий почему-то посчитал нужным опубликовать в Vorwarts'e статью, в которой он, охаяв огулом все русское представительство, заявил, что оно, в сущности, никого, кроме эмигрантов, не представляет. Это взбесило и меньшевиков, и большевиков. Плеханов, жгучей ненавистью ненавидевший Троцкого, воспользовался таким обстоятельством и устроил нечто вроде суда над Троцким. Мне казалось это несправедливым, я довольно энергично высказался за Троцкого и вообще способствовал (вместе с Рязановым) тому, что план Плеханова совершенно расстроился… Отчасти поэтому, отчасти, может быть, по более случайным причинам мы стали часто встречаться с Троцким во время конгресса: вместе отдыхали, много беседовали на всякие, главным образом политические, темы и разъехались в довольно приятных отношениях.
Вскоре после Копенгагенского конгресса мы организовали нашу вторую партийную школу в Болонье и пригласили Троцкого приехать к нам для ведения практических занятий по журналистике и для чтения курса, если не ошибаюсь, по парламентской практике германской и австрийской социал-демократии и, кажется, по истории социал-демократической партии в России. Троцкий любезно согласился на это предложение и прожил в Болонье почти месяц. Правда, все это время он вел свою линию и старался столкнуть наших учеников с их крайней левой точки зрения на точку зрения среднюю и примирительную, которую, однако, он лично считал весьма левой. Но эта политическая игра его не имела никакого успеха, зато чрезвычайно талантливые лекции нравились очень ученикам, и вообще в течение всего этого своего пребывания Троцкий был необыкновенно весел, блестящ, чрезвычайно лоялен по отношению к нам и оставил по себе самые лучшие воспоминания. Он оказался одним из самых сильных работников этой нашей второй школы.
Последние встречи мои с Троцким были еще длительнее и еще интимнее. Это относится уже к 1915 году в Париже. Троцкий вошел, как я уже писал, в редакцию «Наше слово», и тут, конечно, не обошлось без некоторых интриг и неприятностей: кое-кто был испуган таким вхождением, — боялись, что такая сильная личность приберет газету к рукам. Но эта сторона дела была все-таки на самом заднем плане. Гораздо более выпуклыми были отношения Троцкого к Мартову. Нам искренне хотелось действительно на новой почве интернационализма наладить полное объединение всего нашего фронта от Ленина до Мартова. Я ораторствовал за это самым энергичным образом и был в некоторой мере инициатором лозунга: долой оборонцев, да здравствует единение всех интернационалистов! Троцкий вполне к этому присоединился. Это лежало в давних его мечтах и как бы оправдывало всю его предшествовавшую линию.
С большевиками у нас не было никаких разногласий, по крайней мере крупных; с меньшевиками же дело шло худо: Троцкий всеми мерами старался убедить Мартова отказаться от связи с оборонцами. Заседания редакции превращались в длиннейшие дискуссии, во время которых Мартов с изумительной гибкостью ума, почти с каким-то софистическим пронырством избегал прямого ответа на то, рвет ли он со своими оборонцами, а Троцкий наступал на него порою очень гневно. Дело дошло до почти абсолютного разрыва между Троцким и Мартовым, к которому, между прочим, как к политическому уму, Троцкий всегда относился с огромным уважением, а вместе с тем между нами, левыми интернационалистами, и мартовской группой.
За это время между мной и Троцким оказалось столько политических точек соприкосновения, что, пожалуй, мы были ближе всего друг к другу; всякие переговоры от его лица, а с ним от лица других редакторов приходилось вести мне. Мы очень часто выступали вместе с ним на разных эмигрантских студенческих собраниях, вместе редактировали различные прокламации, — словом, были в самом тесном союзе. И эта линия связала нас так, что именно с этих пор продолжаются наши дружественные отношения. Оговорюсь, однако, что эта близость наша, которой я, конечно, горжусь, базировалась и базируется исключительно на тождественности политической позиции и на подкупающей широкой талантливости Троцкого.
Что касается других сторон духовной жизни Троцкого, то здесь, наоборот, я никак не мог нащупать ни малейшей возможности сближения с ним: к искусству отношение у него холодное, философию он считает вообще третьестепенной, широкие вопросы миросозерцания он как-то обходит, и, стало быть, многое из того, что является для меня центральным, не находило в нем никогда никакого отклика. Темой наших разговоров была почти исключительно политика. Так это остается и до сих пор.
Я всегда считал Троцкого человеком крупным. Да и кто же может в этом сомневаться? В Париже он уже сильно вырос в моих глазах как государственный ум и в дальнейшем рос все большие, не знаю, потому ли, что я лучше его узнавал и он лучше мог показать всю меру своей силы в широком масштабе, который отвела нам история, или потому, что действительно испытание революции и ее задачи реально вырастили его и увеличили размах его крыльев.
Агитационная работа весною 1917 года относится уже к главной сущности моей книги, но я должен сказать, что под влиянием ее огромного размаха и ослепительного успеха некоторые близкие Троцкому люди даже склонны были видеть в нем подлинного вождя русской революции. Так, покойный М. С. Урицкий, относившийся к Троцкому с великим уважением, говорил как-то мне и, кажется, Мануильскому: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Эта оценка оказалась неверной не потому, что она преувеличивала дарования и мощь Троцкого, а потому, что в то время еще неясны были размеры государственного гения Ленина. Но действительно, в тот период, после первого громового успеха его приезда в Россию и перед июльскими днями, Ленин несколько стушевался, не очень часто выступал, не очень много писал, а руководил, главным образом, организационной работой в лагере большевиков, между тем как Троцкий гремел в Петрограде на митингах.
Главными внешними дарованиями Троцкого являются его ораторский дар и его писательский талант. Я считаю Троцкого едва ли не самым крупным оратором нашего времени. Я слышал на своем веку всяких крупнейших парламентских и народных трибунов социализма и очень много знаменитых ораторов буржуазного мира и затруднился бы назвать кого-либо из них, кроме Жореса (Бебеля я слышал только стариком), которого я мог бы поставить рядом с Троцким.
Эффектная наружность, красивая широкая жестикуляция, могучий ритм речи, громкий, совершенно не устающий голос, замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония, парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности логика-вот достоинства речи Троцкого. Он может говорить лапидарно, бросить несколько необычайно метких стрел и может произносить те величественные политические речи, какие я слыхал до него только от Жореса. Я видел Троцкого говорящим по 2 1/2-3 часа перед совершенно безмолвной, стоящей притом же на ногах аудиторией, которая как зачарованная слушала этот огромный политический трактат. То, что говорил Троцкий, в большинстве случаев было мне знакомо, да притом же, конечно, всякому агитатору приходится очень много своих мыслей повторять вновь и вновь перед новыми массами, но Троцкий одну и ту же идею каждый раз преподносит в новом одеянии. Я не знаю, много ли говорит теперь Троцкий в качестве военного министра великой державы, — очень вероятно, что организационная работа и неутомимые разъезды по всему необъятному фронту отвлекли его от ораторства, — но все же прежде всего Троцкий — великий агитатор. Его статьи и книги представляют собой, так сказать, застывшую речь, — он литературен в своем ораторстве и оратор в своей литературе.
Поэтому ясно, что и публицист Троцкий выдающийся, хотя, конечно, часто очарование, которое придает его речи непосредственное исполнение, теряется у писателя.
Что касается внутренней структуры Троцкого как вождя, то, как я уже сказал, он, в малом масштабе партийной организации, которая, однако, страшно сказалась в будущем, так как ведь именно результаты работы в подполье таких людей, как Ленин, как Чернов, как Мартов, дали потом партиям возможность оспаривать гегемонию в России и возможность оспаривать ее в мире, — был неискусен, несчастлив. Я не знаю вообще, может ли быть Троцкий хорошим организатором. Мне кажется, что и в роли военного министра он должен действовать больше как агитатор и политический ум, чем как организатор в собственном смысле слова. Мешает же крайняя определенность граней его личности.
Троцкий — человек колючий, нетерпимый, повелительный, и я представляю себе, а очень часто и знаю, что отсюда возникает и сейчас немало трений и столкновений, которые при более уживчивом характере могли бы быть вполне избегнуты.
Зато как политический муж совета Троцкий стоит на той же высоте, что и в ораторском отношении. Да и как иначе — самый искусный оратор, речь которого не освещается мыслью, не более как праздный виртуоз, и все его ораторство — кимвал бряцающий. Любовь, о которой говорит апостол Павел, может быть, и не так нужна для оратора, ибо он может быть исполнен и ненавистью, но мысль нужна необходимо. Великим оратором может быть только великий политик. Так как Троцкий по преимуществу оратор политический, то, конечно, в речах его сказывается именно политическая мысль.
Мне кажется, что Троцкий несравненно более ортодоксален, чем Ленин, хотя многим это покажется странным; политический путь Троцкого как будто несколько извилист, он не был ни меньшевиком, ни большевиком, искал средних путей, потом влил свой ручей в большевистскую реку, а между тем на самом деле Троцкий всегда руководился, можно сказать, буквою революционного марксизма. Ленин чувствует себя творцом и хозяином в области политической мысли и очень часто давал совершенно новые лозунги, которые нас всех ошарашивали, которые казались нам дикостью и которые потом давали богатейшие результаты. Троцкий такою смелостью мысли не отличается: он берет революционный марксизм, делает из него все выводы, применительные к данной ситуации; он бесконечно смел в своем суждении против либерализма, против полусоциализма, но не в каком-нибудь новаторстве.
Ленин в то же время гораздо более оппортунист в самом глубоком смысле слова. Опять странно, разве Троцкий не был в лагере меньшевиков, этих заведомых оппортунистов? Но оппортунизм меньшевиков — это просто политическая дряблость мелкобуржуазной партии. Я говорю не о нем, я говорю о том чувстве действительности, которая заставляет порою менять тактику; о той огромной чуткости к запросу времени, которая побуждает Ленина то заострять оба лезвия своего меча, то вложить его в ножны.
Троцкий менее способен на это. Троцкий прокладывает свой революционный путь прямолинейно. Эти особенности сказываются в знаменитом столкновении обоих вождей великой русской революции по поводу Брестского мира.
О Троцком принято говорить, что он честолюбив. Это, конечно, совершенный вздор. Я помню одну очень значительную фразу, сказанную Троцким по поводу принятия Черновым министерского портфеля: «Какое низменное честолюбие — за портфель, принятый в неудачное время, покинуть свою историческую позицию». Мне кажется, в этом весь Троцкий. В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью; ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль. Здесь он, пожалуй, личник, как и в своем естественном властолюбии.
Ленин тоже нисколько не честолюбив, еще гораздо меньше Троцкого; я думаю, что Ленин никогда не оглядывается на себя, никогда не смотрится в историческое зеркало, никогда не думает даже о том, что о нем скажет потомство, — он просто делает свое дело. Он делает это дело властно, и не потому, что власть для него сладостна, а потому, что он уверен в своей правоте и не может терпеть, чтобы кто-нибудь портил его работу. Его властолюбие вытекает из его огромной уверенности в правильности своих принципов и, пожалуй, из неспособности (очень полезной для политического вождя) становиться на точку зрения противника.
Спор никогда не является для него просто дискуссией, это для него столкновение разных классов, разных групп, так сказать, разных человеческих пород. Спор для него всегда борьба, которая при благоприятных условиях может перейти в бой. Ленин готов приветствовать, когда спор переходит в бой.
В отличие от него Троцкий, несомненно, часто оглядывается на себя. Троцкий чрезвычайно дорожит своей исторической ролью и готов был бы, вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно, не исключая вовсе и самой тяжелой из них — жертвы своей жизнью, для того, чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя. Властолюбие его носит тот же характер, что и у Ленина, с тою разницей, что он чаще способен ошибаться, не обладая почти непогрешимым инстинктом Ленина, и что, будучи человеком вспыльчивым и по темпераменту своему холериком, он способен, конечно, хотя бы и временно, быть ослепленным своей страстью, между тем как Ленин, ровный и всегда владеющий собою, вряд ли может хотя когда-нибудь впасть в раздражение.
Не надо думать, однако, что второй великий вождь русской революции во всем уступает своему коллеге; есть стороны, в которых Троцкий бесспорно превосходит его: он более блестящ, он более ярок, он более подвижен. Ленин как нельзя более приспособлен к тому, чтобы, сидя на председательском кресле Совнаркома, гениально руководить мировой революцией, но, конечно, не мог бы справиться с титанической задачей, которую взвалил на свои плечи Троцкий, с этими молниеносными переездами с места на место, этими горячечными речами, этими фанфарами тут же отдаваемых распоряжений, этою ролью постоянного электризатора то в том, то в другом месте ослабевающей армии. Нет человека, который мог бы заменить в этом отношении Троцкого.
Когда происходит истинно великая революция, то великий народ всегда находит на всякую роль подходящего актера, и одним из признаков величия нашей революции является, что Коммунистическая партия выдвинула из своих недр или позаимствовала из других партий, крепко внедрив их в свое тело, столько выдающихся людей, как нельзя более подходящих к той или другой государственной функции.
Более же всего сливаются со своими ролями именно два сильнейших среди сильных — Ленин и Троцкий.
Троцкий в истории нашей партии явился несколько неожиданно и сразу с блеском. Насколько я слышал, он начал свою социал-демократическую деятельность, подобно мне, еще с гимназической скамейки, и, кажется, ему не было еще 18 лет, когда он был сослан.
Это случилось, однако, значительно позже первых революционных событий в моей жизни, так как Троцкий на 5 или 6 лет моложе меня. Из ссылки он, кажется, бежал. Во всяком случае, впервые заговорили о нем, когда он явился на II съезд партии, на тот, на котором произошел раскол. По-видимому, заграничную публику Троцкий поразил своим красноречием, значительным для молодого человека образованием и апломбом. Передавали анекдот, вероятно неверный, но, пожалуй, характерный, будто бы Вера Ивановна Засулич, со своей обычной экспансивностью, после знакомства с Троцким воскликнула в присутствии Плеханова: «Этот юноша, несомненно, гений», и будто бы Плеханов, уходя с того собрания, сказал кому-то: «Я никогда не прощу этого Троцкому». Действительно, Плеханов всегда ненавидел Троцкого; думается, однако, что не за признание его гением со стороны доброй В. И. Засулич, а за то, что Троцкий с необыкновенной ретивостью атаковал его непосредственно на II съезде, высказываясь о нем довольно непочтительно. Плеханов в то время считал себя абсолютно неприкосновенным величеством в социал-демократической среде, даже сторонние люди в полемике подходили к нему без шапок, и подобная резкость Троцкого должна была вывести его из себя. Вероятно, в Троцком того времени было много мальчишеского задора. В сущности говоря, очень серьезно к нему не относились по его молодости, но все решительно признавали за ним выдающийся ораторский талант и, конечно, чувствовали, что это не цыпленок, а орленок.
Я встретился с ним сравнительно позднее, именно в 1905 году, после январских событий. Он приехал тогда, не помню уже откуда, в Женеву, должен был выступить вместе со мною на большом митинге, созванном по поводу этой катастрофы. Троцкий был тогда необыкновенно элегантен, в отличие от всех нас, и очень красив. Эта его элегантность и особенно какая-то небрежная свысока манера говорить с кем бы то ни было меня очень неприятно поразили. Я с большим недоброжелательством смотрел на этого франта, который, положив ногу на ногу, записывал карандашом конспект того экспромта, который ему пришлось сказать на митинге. Но говорил Троцкий очень хорошо. Выступал он и на международном митинге, где я первый раз в жизни говорил по-французски, а он по-немецки; иностранные языки мешали нам обоим, но кое-как мы вышли из этой беды. Потом, помню, мы были назначены — я от большевиков, а он от меньшевиков — в какую-то комиссию для раздела каких-то общих сумм, и там у Троцкого был сухой и надменный тон. Больше я его до возвращения в Россию после первой революции не встречал. Мало встречал я его и в течение революции: он держался отдельно не только от нас, но и от меньшевиков. Его работа протекала главным образом в Совете рабочих депутатов, и вместе с Парвусом он организовал как бы какую-то отдельную группу, которая издавала очень бойкую, очень хорошо редактированную, маленькую дешевую газету. Я помню, как кто-то сказал при Ленине:
«Звезда Хрусталева закатывается, и сейчас сильный человек в Совете — Троцкий». Ленин как будто омрачился на мгновение, а потом сказал: «Что же, Троцкий завоевал это своей неустанной работой и яркой агитацией».
Из меньшевиков Троцкий был тогда ближе всех к нам, но я не помню, участвовал ли он хотя раз в тех довольно длинных переговорах, которые велись между нами и меньшевиками по поводу соглашения. К Стокгольмскому же съезду он уже был арестован.
Популярность его среди петербургского пролетариата ко времени ареста была очень велика и еще увеличилась в результате его необыкновенно картинного и героического поведения на суде. Я должен сказать, что Троцкий из всех социал-демократических вождей 1905–1906 годов, несомненно, показал себя, несмотря на свою молодость, наиболее подготовленным, меньше всего на нем было печати некоторой эмигрантской узости, которая, как я уже сказал, мешала в то время даже Ленину; он больше других чувствовал, что такое широкая государственная борьба. И вышел он из революции с наибольшим приобретением в смысле популярности; ни Ленин, ни Мартов не выиграли, в сущности, ничего. Плеханов очень много проиграл вследствие появившихся в нем полукадетских тенденций. Троцкий же с этих пор стал в первый ряд.
Во время второй эмиграции Троцкий поселился в Вене, вследствие чего встречи мои с ним были нечасты.
Я уже говорил о роли, которую он играл в Штутгарте: он держался там скромно и нас призывал к тому же, считая нас всех выбитыми, а потому и не могущими импонировать конгрессу.
Затем Троцкий увлекся примиренческой линией и идеей единства партии. Он больше всех хлопотал по этому поводу на разных пленарных заседаниях, и свою газету «Правда», и свою группу он посвятил на 2/3 именно этой работе по совершенно безнадежному объединению партии.
Единственный успех, которого он в этом отношении добился, был тот пленум, который отбросил от партии ликвидаторов, почти отбросил впередовцев и сшил белыми нитками очень непрочным швом на некоторое время ленинцев и мартовцев. Этот ЦК отправил, между прочим, в качестве всестороннего надзирателя за Троцким товарища Каменева (кстати, его зятя), но между Каменевым и Троцким произошел такой бурный разрыв, что Каменев очень скоро вернулся назад в Париж. Скажу здесь сразу, что Троцкому очень плохо удавалась организация не только партии, но хотя бы небольшой группы. Никаких прямых сторонников у него никогда не было, если он импонировал в партии, то исключительно своей личностью, а то, что он никак не мог уместиться в рамках меньшевиков, заставляло их относиться к нему как к какому-то практиканту-анархисту и крайне их раздражало, о полном же сближении с большевиками тогда не могло бы быть и речи. Троцкий казался ближе к мартовцам, да и все время держался так.
Огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество. Подумать только, даже немногие его личные друзья (я говорю, конечно, о политической сфере) превращались в его заклятых врагов; так, например, было с его главным адъютантом Семковским, так было потом с его чуть ли не любимым учеником Скобелевым.
Для работы в политических группах Троцкий казался мало приспособленным, зато в океане исторических событий, где совершенно не важны такие личные организации, на первый план выступали положительные стороны Троцкого.
Сблизился я с Троцким во время Копенгагенского съезда. Явившись туда, Троцкий почему-то посчитал нужным опубликовать в Vorwarts'e статью, в которой он, охаяв огулом все русское представительство, заявил, что оно, в сущности, никого, кроме эмигрантов, не представляет. Это взбесило и меньшевиков, и большевиков. Плеханов, жгучей ненавистью ненавидевший Троцкого, воспользовался таким обстоятельством и устроил нечто вроде суда над Троцким. Мне казалось это несправедливым, я довольно энергично высказался за Троцкого и вообще способствовал (вместе с Рязановым) тому, что план Плеханова совершенно расстроился… Отчасти поэтому, отчасти, может быть, по более случайным причинам мы стали часто встречаться с Троцким во время конгресса: вместе отдыхали, много беседовали на всякие, главным образом политические, темы и разъехались в довольно приятных отношениях.
Вскоре после Копенгагенского конгресса мы организовали нашу вторую партийную школу в Болонье и пригласили Троцкого приехать к нам для ведения практических занятий по журналистике и для чтения курса, если не ошибаюсь, по парламентской практике германской и австрийской социал-демократии и, кажется, по истории социал-демократической партии в России. Троцкий любезно согласился на это предложение и прожил в Болонье почти месяц. Правда, все это время он вел свою линию и старался столкнуть наших учеников с их крайней левой точки зрения на точку зрения среднюю и примирительную, которую, однако, он лично считал весьма левой. Но эта политическая игра его не имела никакого успеха, зато чрезвычайно талантливые лекции нравились очень ученикам, и вообще в течение всего этого своего пребывания Троцкий был необыкновенно весел, блестящ, чрезвычайно лоялен по отношению к нам и оставил по себе самые лучшие воспоминания. Он оказался одним из самых сильных работников этой нашей второй школы.
Последние встречи мои с Троцким были еще длительнее и еще интимнее. Это относится уже к 1915 году в Париже. Троцкий вошел, как я уже писал, в редакцию «Наше слово», и тут, конечно, не обошлось без некоторых интриг и неприятностей: кое-кто был испуган таким вхождением, — боялись, что такая сильная личность приберет газету к рукам. Но эта сторона дела была все-таки на самом заднем плане. Гораздо более выпуклыми были отношения Троцкого к Мартову. Нам искренне хотелось действительно на новой почве интернационализма наладить полное объединение всего нашего фронта от Ленина до Мартова. Я ораторствовал за это самым энергичным образом и был в некоторой мере инициатором лозунга: долой оборонцев, да здравствует единение всех интернационалистов! Троцкий вполне к этому присоединился. Это лежало в давних его мечтах и как бы оправдывало всю его предшествовавшую линию.
С большевиками у нас не было никаких разногласий, по крайней мере крупных; с меньшевиками же дело шло худо: Троцкий всеми мерами старался убедить Мартова отказаться от связи с оборонцами. Заседания редакции превращались в длиннейшие дискуссии, во время которых Мартов с изумительной гибкостью ума, почти с каким-то софистическим пронырством избегал прямого ответа на то, рвет ли он со своими оборонцами, а Троцкий наступал на него порою очень гневно. Дело дошло до почти абсолютного разрыва между Троцким и Мартовым, к которому, между прочим, как к политическому уму, Троцкий всегда относился с огромным уважением, а вместе с тем между нами, левыми интернационалистами, и мартовской группой.
За это время между мной и Троцким оказалось столько политических точек соприкосновения, что, пожалуй, мы были ближе всего друг к другу; всякие переговоры от его лица, а с ним от лица других редакторов приходилось вести мне. Мы очень часто выступали вместе с ним на разных эмигрантских студенческих собраниях, вместе редактировали различные прокламации, — словом, были в самом тесном союзе. И эта линия связала нас так, что именно с этих пор продолжаются наши дружественные отношения. Оговорюсь, однако, что эта близость наша, которой я, конечно, горжусь, базировалась и базируется исключительно на тождественности политической позиции и на подкупающей широкой талантливости Троцкого.
Что касается других сторон духовной жизни Троцкого, то здесь, наоборот, я никак не мог нащупать ни малейшей возможности сближения с ним: к искусству отношение у него холодное, философию он считает вообще третьестепенной, широкие вопросы миросозерцания он как-то обходит, и, стало быть, многое из того, что является для меня центральным, не находило в нем никогда никакого отклика. Темой наших разговоров была почти исключительно политика. Так это остается и до сих пор.
Я всегда считал Троцкого человеком крупным. Да и кто же может в этом сомневаться? В Париже он уже сильно вырос в моих глазах как государственный ум и в дальнейшем рос все большие, не знаю, потому ли, что я лучше его узнавал и он лучше мог показать всю меру своей силы в широком масштабе, который отвела нам история, или потому, что действительно испытание революции и ее задачи реально вырастили его и увеличили размах его крыльев.
Агитационная работа весною 1917 года относится уже к главной сущности моей книги, но я должен сказать, что под влиянием ее огромного размаха и ослепительного успеха некоторые близкие Троцкому люди даже склонны были видеть в нем подлинного вождя русской революции. Так, покойный М. С. Урицкий, относившийся к Троцкому с великим уважением, говорил как-то мне и, кажется, Мануильскому: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Эта оценка оказалась неверной не потому, что она преувеличивала дарования и мощь Троцкого, а потому, что в то время еще неясны были размеры государственного гения Ленина. Но действительно, в тот период, после первого громового успеха его приезда в Россию и перед июльскими днями, Ленин несколько стушевался, не очень часто выступал, не очень много писал, а руководил, главным образом, организационной работой в лагере большевиков, между тем как Троцкий гремел в Петрограде на митингах.
Главными внешними дарованиями Троцкого являются его ораторский дар и его писательский талант. Я считаю Троцкого едва ли не самым крупным оратором нашего времени. Я слышал на своем веку всяких крупнейших парламентских и народных трибунов социализма и очень много знаменитых ораторов буржуазного мира и затруднился бы назвать кого-либо из них, кроме Жореса (Бебеля я слышал только стариком), которого я мог бы поставить рядом с Троцким.
Эффектная наружность, красивая широкая жестикуляция, могучий ритм речи, громкий, совершенно не устающий голос, замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония, парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности логика-вот достоинства речи Троцкого. Он может говорить лапидарно, бросить несколько необычайно метких стрел и может произносить те величественные политические речи, какие я слыхал до него только от Жореса. Я видел Троцкого говорящим по 2 1/2-3 часа перед совершенно безмолвной, стоящей притом же на ногах аудиторией, которая как зачарованная слушала этот огромный политический трактат. То, что говорил Троцкий, в большинстве случаев было мне знакомо, да притом же, конечно, всякому агитатору приходится очень много своих мыслей повторять вновь и вновь перед новыми массами, но Троцкий одну и ту же идею каждый раз преподносит в новом одеянии. Я не знаю, много ли говорит теперь Троцкий в качестве военного министра великой державы, — очень вероятно, что организационная работа и неутомимые разъезды по всему необъятному фронту отвлекли его от ораторства, — но все же прежде всего Троцкий — великий агитатор. Его статьи и книги представляют собой, так сказать, застывшую речь, — он литературен в своем ораторстве и оратор в своей литературе.
Поэтому ясно, что и публицист Троцкий выдающийся, хотя, конечно, часто очарование, которое придает его речи непосредственное исполнение, теряется у писателя.
Что касается внутренней структуры Троцкого как вождя, то, как я уже сказал, он, в малом масштабе партийной организации, которая, однако, страшно сказалась в будущем, так как ведь именно результаты работы в подполье таких людей, как Ленин, как Чернов, как Мартов, дали потом партиям возможность оспаривать гегемонию в России и возможность оспаривать ее в мире, — был неискусен, несчастлив. Я не знаю вообще, может ли быть Троцкий хорошим организатором. Мне кажется, что и в роли военного министра он должен действовать больше как агитатор и политический ум, чем как организатор в собственном смысле слова. Мешает же крайняя определенность граней его личности.
Троцкий — человек колючий, нетерпимый, повелительный, и я представляю себе, а очень часто и знаю, что отсюда возникает и сейчас немало трений и столкновений, которые при более уживчивом характере могли бы быть вполне избегнуты.
Зато как политический муж совета Троцкий стоит на той же высоте, что и в ораторском отношении. Да и как иначе — самый искусный оратор, речь которого не освещается мыслью, не более как праздный виртуоз, и все его ораторство — кимвал бряцающий. Любовь, о которой говорит апостол Павел, может быть, и не так нужна для оратора, ибо он может быть исполнен и ненавистью, но мысль нужна необходимо. Великим оратором может быть только великий политик. Так как Троцкий по преимуществу оратор политический, то, конечно, в речах его сказывается именно политическая мысль.
Мне кажется, что Троцкий несравненно более ортодоксален, чем Ленин, хотя многим это покажется странным; политический путь Троцкого как будто несколько извилист, он не был ни меньшевиком, ни большевиком, искал средних путей, потом влил свой ручей в большевистскую реку, а между тем на самом деле Троцкий всегда руководился, можно сказать, буквою революционного марксизма. Ленин чувствует себя творцом и хозяином в области политической мысли и очень часто давал совершенно новые лозунги, которые нас всех ошарашивали, которые казались нам дикостью и которые потом давали богатейшие результаты. Троцкий такою смелостью мысли не отличается: он берет революционный марксизм, делает из него все выводы, применительные к данной ситуации; он бесконечно смел в своем суждении против либерализма, против полусоциализма, но не в каком-нибудь новаторстве.
Ленин в то же время гораздо более оппортунист в самом глубоком смысле слова. Опять странно, разве Троцкий не был в лагере меньшевиков, этих заведомых оппортунистов? Но оппортунизм меньшевиков — это просто политическая дряблость мелкобуржуазной партии. Я говорю не о нем, я говорю о том чувстве действительности, которая заставляет порою менять тактику; о той огромной чуткости к запросу времени, которая побуждает Ленина то заострять оба лезвия своего меча, то вложить его в ножны.
Троцкий менее способен на это. Троцкий прокладывает свой революционный путь прямолинейно. Эти особенности сказываются в знаменитом столкновении обоих вождей великой русской революции по поводу Брестского мира.
О Троцком принято говорить, что он честолюбив. Это, конечно, совершенный вздор. Я помню одну очень значительную фразу, сказанную Троцким по поводу принятия Черновым министерского портфеля: «Какое низменное честолюбие — за портфель, принятый в неудачное время, покинуть свою историческую позицию». Мне кажется, в этом весь Троцкий. В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью; ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль. Здесь он, пожалуй, личник, как и в своем естественном властолюбии.
Ленин тоже нисколько не честолюбив, еще гораздо меньше Троцкого; я думаю, что Ленин никогда не оглядывается на себя, никогда не смотрится в историческое зеркало, никогда не думает даже о том, что о нем скажет потомство, — он просто делает свое дело. Он делает это дело властно, и не потому, что власть для него сладостна, а потому, что он уверен в своей правоте и не может терпеть, чтобы кто-нибудь портил его работу. Его властолюбие вытекает из его огромной уверенности в правильности своих принципов и, пожалуй, из неспособности (очень полезной для политического вождя) становиться на точку зрения противника.
Спор никогда не является для него просто дискуссией, это для него столкновение разных классов, разных групп, так сказать, разных человеческих пород. Спор для него всегда борьба, которая при благоприятных условиях может перейти в бой. Ленин готов приветствовать, когда спор переходит в бой.
В отличие от него Троцкий, несомненно, часто оглядывается на себя. Троцкий чрезвычайно дорожит своей исторической ролью и готов был бы, вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно, не исключая вовсе и самой тяжелой из них — жертвы своей жизнью, для того, чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя. Властолюбие его носит тот же характер, что и у Ленина, с тою разницей, что он чаще способен ошибаться, не обладая почти непогрешимым инстинктом Ленина, и что, будучи человеком вспыльчивым и по темпераменту своему холериком, он способен, конечно, хотя бы и временно, быть ослепленным своей страстью, между тем как Ленин, ровный и всегда владеющий собою, вряд ли может хотя когда-нибудь впасть в раздражение.
Не надо думать, однако, что второй великий вождь русской революции во всем уступает своему коллеге; есть стороны, в которых Троцкий бесспорно превосходит его: он более блестящ, он более ярок, он более подвижен. Ленин как нельзя более приспособлен к тому, чтобы, сидя на председательском кресле Совнаркома, гениально руководить мировой революцией, но, конечно, не мог бы справиться с титанической задачей, которую взвалил на свои плечи Троцкий, с этими молниеносными переездами с места на место, этими горячечными речами, этими фанфарами тут же отдаваемых распоряжений, этою ролью постоянного электризатора то в том, то в другом месте ослабевающей армии. Нет человека, который мог бы заменить в этом отношении Троцкого.
Когда происходит истинно великая революция, то великий народ всегда находит на всякую роль подходящего актера, и одним из признаков величия нашей революции является, что Коммунистическая партия выдвинула из своих недр или позаимствовала из других партий, крепко внедрив их в свое тело, столько выдающихся людей, как нельзя более подходящих к той или другой государственной функции.
Более же всего сливаются со своими ролями именно два сильнейших среди сильных — Ленин и Троцкий.
Анатолий Луначарский о Свердлове
Анатолий Васильевич Луначарский Яков Михайлович Свердлов
С Яковом Михайловичем я познакомился сейчас же по приезде в Россию; раньше я о нем только слышал, знал, что это неутомимый социал-демократический, большевистский борец, знал, что он беспрестанно попадал в тюрьму и ссылку и всякий раз фатально бежал оттуда; если его ловили и водворяли вновь, он бежал опять и сейчас же, куда бы ни забрасывала его судьба, начинал организовывать большевистские комитеты или ячейки. Тип подпольного работника, то, что именно является цветом большевика-подпольщика, был в то время Яков Михайлович Свердлов, и из этой подпольной своей работы вынес он два изумительных качества, которым, быть может, нигде, как в подполье, нельзя было научиться. Первое: совершенно исключительное, необъятное знание всей партии и десятки тысяч людей, которые составляли эту партию, казалось, были насквозь им изучены. Какой-то биографический словарь коммунистов носил он в своей памяти.
Касаясь всех сторон личности в пределах годности или негодности для той или другой революционной задачи, он с необыкновенной тонкостью и верностью судил людей. В этой плоскости это был настоящий сердцевед, он ничего никогда не забывал, знал заслуги и достоинства, замечал промахи и недостатки. Это первая вынесенная из подполья черта Свердлова. Второй было несомненное организационное умение.
Конечно, я не знаю, насколько реально Свердлов оказался бы организатором живого дела хозяйства и политики после вступления революции на путь медленной и трезвой реализации наших идеалов, но в подпольной области, в интенсивной, хотя и узкой работе организатора-революционера он был великолепен, и оказалось, что этот опыт был достаточен для того, чтобы сделать из Свердлова создателя нашей конституции, чтобы сделать из него всем импонирующего председателя ВЦИК, соединявшего при этом в своих руках и главное руководство секретариатом партийного центра.
В свое время, до июльских дней, Свердлов состоял, так сказать, в главном штабе большевиков, руководя всеми событиями рядом с Лениным, Зиновьевым и Сталиным. В июльские дни он выдвинулся на передний план. Я не стану здесь распространяться ни о причинах, ни о значении июльского выступления петроградского и кронштадтского пролетариата. Но в значительной степени техническая организация, после того как выступлению помешать оказалось невозможно, проходила через руки Свердлова. Он же пропустил в гигантском смотре несколько десятков тысяч вооруженных людей, составлявших демонстрацию мимо балкона Кшесинской, давая проходившим отрядам необходимые лозунги.
В высшей степени страшно, что, в то время как был отдан приказ об аресте Ленина, Зиновьева, Троцкий, я и целый ряд других большевиков и левых эсеров посажены были в тюрьму, Свердлов не был арестован, хотя буржуазное газеты прямо указывали на его руководящую роль в том, что они называли восстанием. Во всяком случае, это позволило Свердлову, насколько я знаю, быть главным руководителем партии в тот роковой момент и придать ей бодрый дух, несмотря на понесенные ею поражения.
Опять на гребень истории подымается Яков Михайлович в пору созыва Учредительного собрания. Ему поручено было быть его председателем до выбора президиума.
В этих самых силуэтах мне неоднократно приходилось отмечать одну черту, которая всегда восхищала меня в крупнейших революционных деятелях: их спокойствие, их безусловную уравновешенность в моменты, когда, казалось, нервы должны были бы быть перенапряжены, когда, казалось, невозможно не выйти из равновесия. Но в Свердлове эта черта, достигала одновременно чего-то импонирующего и, я сказал бы, монументального и вместе с тем отличалась необыкновенной естественностью. Мне кажется, что не только во всей деятельности Свердлова, но даже в его слегка как бы африканской наружности сказывался исключительный темперамент. Внутреннего огня в нем, конечно, было очень много, но внешне этот человек был абсолютно ледяной. Когда он не был на трибуне, он говорил неизменно тихим голосом, тихо ходил, все жесты его были медленны, как будто каждую минуту он молча говорил всем окружающим:
«Спокойно, неторопливо, тут нужно самообладание».
Если поражал своим спокойствием в дни острого конфликта Советского правительства и Учредилки комиссар Учредительного собрания Моисей Соломонович Урицкий, то все же он мог показаться чуть ли не суетливым рядом с флегматичным с внешней стороны и бесконечно внутренне уверенным Свердловым.
Огромное большинство делегатов коммунистов, как и делегатов эсеров, вибрировало в тот день, и весь Таврический дворец жужжал, как взволнованный рой: эсеры распространяли слухи о том, что большевики затеяли перебить правую и центр Учредительного собрания, а среди большевиков ходили слухи, что эсеры решились на все, и кроме вооруженной демонстрации, которая, как мы знаем из процесса, действительно готовилась, но сорвалась, окажут еще вооруженное сопротивление разгону Учредительного собрания и, может быть, прямо перед лицом всего мира «со свойственной этой партии героичностью» совершат тот или другой аттентант «против опозоривших революцию узурпаторов», которые «нагло сидели на захваченных насилием скамьях правительства!».
На самом деле ни большевики, ни эсеры никаких таких эксцессов не совершили и даже не думали совершать. Разница в поведении обеих партий заключалась только в том, что большевикам вовсе не понадобилось никакого применения оружия. Достаточно оказалось одного заявления матроса Железняка: «Довольно разговаривать! Расходитесь по домам». Со стороны же эсеров вообще проявлена была величайшая «лояльность», которую потом некоторые из них горько оплакивали как явный признак малодушия, окончательно подломившего престиж партии в глазах еще питавшей иллюзии на их счет части населения.
Так, в этой нервной обстановке, когда все заняли свои места и когда напряжение достигло высшей точки, правые и центр заволновались, требуя открытия заседания. Между тем Свердлов куда-то исчез. Где же Свердлов? Некоторыми начало овладевать беспокойство. Какой-то седобородый мужчина, выбранный, несомненно, за полное сходство свое со старейшиной, уже взгромоздился на кафедру и протянул руку к колоколу. Эсеры решили самочинно открыть заседание через одного из предполагавшихся сеньоров. А тут-то как из-под земли вынырнула фигура Свердлова, не торопившегося сделать ни одного ускоренного шага. Обычной своей размеренной походкой направился он к кафедре, словно не замечая почтенного эсеровского старца, убрал его, позвонил и голосом, в котором не было заметно ни малейшего напряжения, громко, с ледяным спокойствием объявил первое заседание Учредительного собрания открытым.
Я потому останавливаюсь на подробностях этой сцены, что она психологически предопределила все дальнейшее течение этого заседания. С этой минуты и до конца левые все время проявляли огромное самообладание.
Центр, еще кипевший от маленького холодного душа Свердлова, как будто сразу осел и осунулся: в этом каменном тоне они сразу почувствовали всю непоколебимость и решительность революционного правительства.
Я не стану останавливаться на конкретных воспоминаниях о встречах со Свердловым и о работе с ним в течение первых лет революции, но просто суммирую все это.
Если революция выдвинула большое количество неутомимых работников, казалось, превзошедших границы человеческой трудоспособности, то одно из самых первых мест в этом отношении должно быть отдано Свердлову. Когда он успевал есть и спать, я не знаю. И днем и ночью он был на посту. Если Ленин и другие идейно руководили революцией, то между ними и всеми этими массами, партией, советским аппаратом и, наконец, всей Россией, винтом, на котором все поворачивалось, проводом, через который все проходило, был именно Свердлов.
К этому времени он, вероятно инстинктивно, подобрал себе и какой-то всей его наружности и внутреннему строю соответствующий костюм. Он стал ходить с ног до головы одетый в кожу. Во-первых, снимать не приходится надолго, а во-вторых, это установилось уже в то время как прозодежда комиссаров. Но этот черный костюм, блестевший, как полированный Лабрадор, придавал маленькой, спокойной фигуре Свердлова еще больше монументальности, простоты, солидности очертания.
Действительно, этот человек казался тем алмазом, который должен быть исключительно тверд, потому что в него упирается ось какого-то тонкого и постоянно вращающегося механизма.
Лед – человек и алмаз – человек. И в этическом его облике была та же кристалличность и холодная колючесть. До прозрачности отсутствовало в нем личное честолюбие и какие-либо личные расчеты. В этом отношении он был как бы безличен. Да и идей у него своих не было. У него были ортодоксальные идеи на все; он был только отражением общей воли и общих директив; лично он их никогда не давал, он только их передавал, получая их от Центрального Комитета, иногда лично от Ленина. Передавал он их, конечно, четко и великолепно, приспособляясь к каждому конкретному случаю. Когда он говорил как оратор, то его речи всегда носили официальный характер, настоящая передовица официальной газеты. Все продумано, только то, что надо. Никакой сентиментальности. Никакой игры ума. В данном случае и в данном месте надо произнести такой-то «акт», он сказан, записан, скреплен, теперь, пожалуйста, дискутируйте, творите историю и т. д., официальные рамки даны.
Я не могу сказать наверное, сломился ли наш алмаз Свердлов именно в силу чрезмерной работы, это так всегда бывает трудно сказать. Мне кажется, что врачи здесь недооценивают всей интенсивности переживаний революционера. Часто приходится слышать от них:
«Конечно-де, переутомление сыграло здесь значительную роль, но настоящий корень болезни другой, и при самых благоприятных условиях он, может быть, несколько позднее сказался бы». Я думаю, это не так. Я думаю, что таящиеся в организме недуги и внешние опасности, всегда его окружающие, превращаются в роковую беду именно на почве такого переутомления и оно поэтому является подлинной доминирующей причиной катастрофы. Фактически Свердлов простудился после одного из своих выступлений в провинции, но на деле, просто не сгибаясь, сломался наконец от сверхчеловеческой задачи, которую положил он на свои плечи. Поэтому, хотя умер он, как некоторые другие революционеры, не на поле сражения, мы вправе рассматривать его как человека, положившего свою жизнь в жертву делу, которому он служил.
Лучшей надгробной речью ему была фраза Владимира Ильича:
«Такие люди незаменимы, их приходится заменять целой группой работников».
С Яковом Михайловичем я познакомился сейчас же по приезде в Россию; раньше я о нем только слышал, знал, что это неутомимый социал-демократический, большевистский борец, знал, что он беспрестанно попадал в тюрьму и ссылку и всякий раз фатально бежал оттуда; если его ловили и водворяли вновь, он бежал опять и сейчас же, куда бы ни забрасывала его судьба, начинал организовывать большевистские комитеты или ячейки. Тип подпольного работника, то, что именно является цветом большевика-подпольщика, был в то время Яков Михайлович Свердлов, и из этой подпольной своей работы вынес он два изумительных качества, которым, быть может, нигде, как в подполье, нельзя было научиться. Первое: совершенно исключительное, необъятное знание всей партии и десятки тысяч людей, которые составляли эту партию, казалось, были насквозь им изучены. Какой-то биографический словарь коммунистов носил он в своей памяти.
Касаясь всех сторон личности в пределах годности или негодности для той или другой революционной задачи, он с необыкновенной тонкостью и верностью судил людей. В этой плоскости это был настоящий сердцевед, он ничего никогда не забывал, знал заслуги и достоинства, замечал промахи и недостатки. Это первая вынесенная из подполья черта Свердлова. Второй было несомненное организационное умение.
Конечно, я не знаю, насколько реально Свердлов оказался бы организатором живого дела хозяйства и политики после вступления революции на путь медленной и трезвой реализации наших идеалов, но в подпольной области, в интенсивной, хотя и узкой работе организатора-революционера он был великолепен, и оказалось, что этот опыт был достаточен для того, чтобы сделать из Свердлова создателя нашей конституции, чтобы сделать из него всем импонирующего председателя ВЦИК, соединявшего при этом в своих руках и главное руководство секретариатом партийного центра.
В свое время, до июльских дней, Свердлов состоял, так сказать, в главном штабе большевиков, руководя всеми событиями рядом с Лениным, Зиновьевым и Сталиным. В июльские дни он выдвинулся на передний план. Я не стану здесь распространяться ни о причинах, ни о значении июльского выступления петроградского и кронштадтского пролетариата. Но в значительной степени техническая организация, после того как выступлению помешать оказалось невозможно, проходила через руки Свердлова. Он же пропустил в гигантском смотре несколько десятков тысяч вооруженных людей, составлявших демонстрацию мимо балкона Кшесинской, давая проходившим отрядам необходимые лозунги.
В высшей степени страшно, что, в то время как был отдан приказ об аресте Ленина, Зиновьева, Троцкий, я и целый ряд других большевиков и левых эсеров посажены были в тюрьму, Свердлов не был арестован, хотя буржуазное газеты прямо указывали на его руководящую роль в том, что они называли восстанием. Во всяком случае, это позволило Свердлову, насколько я знаю, быть главным руководителем партии в тот роковой момент и придать ей бодрый дух, несмотря на понесенные ею поражения.
Опять на гребень истории подымается Яков Михайлович в пору созыва Учредительного собрания. Ему поручено было быть его председателем до выбора президиума.
В этих самых силуэтах мне неоднократно приходилось отмечать одну черту, которая всегда восхищала меня в крупнейших революционных деятелях: их спокойствие, их безусловную уравновешенность в моменты, когда, казалось, нервы должны были бы быть перенапряжены, когда, казалось, невозможно не выйти из равновесия. Но в Свердлове эта черта, достигала одновременно чего-то импонирующего и, я сказал бы, монументального и вместе с тем отличалась необыкновенной естественностью. Мне кажется, что не только во всей деятельности Свердлова, но даже в его слегка как бы африканской наружности сказывался исключительный темперамент. Внутреннего огня в нем, конечно, было очень много, но внешне этот человек был абсолютно ледяной. Когда он не был на трибуне, он говорил неизменно тихим голосом, тихо ходил, все жесты его были медленны, как будто каждую минуту он молча говорил всем окружающим:
«Спокойно, неторопливо, тут нужно самообладание».
Если поражал своим спокойствием в дни острого конфликта Советского правительства и Учредилки комиссар Учредительного собрания Моисей Соломонович Урицкий, то все же он мог показаться чуть ли не суетливым рядом с флегматичным с внешней стороны и бесконечно внутренне уверенным Свердловым.
Огромное большинство делегатов коммунистов, как и делегатов эсеров, вибрировало в тот день, и весь Таврический дворец жужжал, как взволнованный рой: эсеры распространяли слухи о том, что большевики затеяли перебить правую и центр Учредительного собрания, а среди большевиков ходили слухи, что эсеры решились на все, и кроме вооруженной демонстрации, которая, как мы знаем из процесса, действительно готовилась, но сорвалась, окажут еще вооруженное сопротивление разгону Учредительного собрания и, может быть, прямо перед лицом всего мира «со свойственной этой партии героичностью» совершат тот или другой аттентант «против опозоривших революцию узурпаторов», которые «нагло сидели на захваченных насилием скамьях правительства!».
На самом деле ни большевики, ни эсеры никаких таких эксцессов не совершили и даже не думали совершать. Разница в поведении обеих партий заключалась только в том, что большевикам вовсе не понадобилось никакого применения оружия. Достаточно оказалось одного заявления матроса Железняка: «Довольно разговаривать! Расходитесь по домам». Со стороны же эсеров вообще проявлена была величайшая «лояльность», которую потом некоторые из них горько оплакивали как явный признак малодушия, окончательно подломившего престиж партии в глазах еще питавшей иллюзии на их счет части населения.
Так, в этой нервной обстановке, когда все заняли свои места и когда напряжение достигло высшей точки, правые и центр заволновались, требуя открытия заседания. Между тем Свердлов куда-то исчез. Где же Свердлов? Некоторыми начало овладевать беспокойство. Какой-то седобородый мужчина, выбранный, несомненно, за полное сходство свое со старейшиной, уже взгромоздился на кафедру и протянул руку к колоколу. Эсеры решили самочинно открыть заседание через одного из предполагавшихся сеньоров. А тут-то как из-под земли вынырнула фигура Свердлова, не торопившегося сделать ни одного ускоренного шага. Обычной своей размеренной походкой направился он к кафедре, словно не замечая почтенного эсеровского старца, убрал его, позвонил и голосом, в котором не было заметно ни малейшего напряжения, громко, с ледяным спокойствием объявил первое заседание Учредительного собрания открытым.
Я потому останавливаюсь на подробностях этой сцены, что она психологически предопределила все дальнейшее течение этого заседания. С этой минуты и до конца левые все время проявляли огромное самообладание.
Центр, еще кипевший от маленького холодного душа Свердлова, как будто сразу осел и осунулся: в этом каменном тоне они сразу почувствовали всю непоколебимость и решительность революционного правительства.
Я не стану останавливаться на конкретных воспоминаниях о встречах со Свердловым и о работе с ним в течение первых лет революции, но просто суммирую все это.
Если революция выдвинула большое количество неутомимых работников, казалось, превзошедших границы человеческой трудоспособности, то одно из самых первых мест в этом отношении должно быть отдано Свердлову. Когда он успевал есть и спать, я не знаю. И днем и ночью он был на посту. Если Ленин и другие идейно руководили революцией, то между ними и всеми этими массами, партией, советским аппаратом и, наконец, всей Россией, винтом, на котором все поворачивалось, проводом, через который все проходило, был именно Свердлов.
К этому времени он, вероятно инстинктивно, подобрал себе и какой-то всей его наружности и внутреннему строю соответствующий костюм. Он стал ходить с ног до головы одетый в кожу. Во-первых, снимать не приходится надолго, а во-вторых, это установилось уже в то время как прозодежда комиссаров. Но этот черный костюм, блестевший, как полированный Лабрадор, придавал маленькой, спокойной фигуре Свердлова еще больше монументальности, простоты, солидности очертания.
Действительно, этот человек казался тем алмазом, который должен быть исключительно тверд, потому что в него упирается ось какого-то тонкого и постоянно вращающегося механизма.
Лед – человек и алмаз – человек. И в этическом его облике была та же кристалличность и холодная колючесть. До прозрачности отсутствовало в нем личное честолюбие и какие-либо личные расчеты. В этом отношении он был как бы безличен. Да и идей у него своих не было. У него были ортодоксальные идеи на все; он был только отражением общей воли и общих директив; лично он их никогда не давал, он только их передавал, получая их от Центрального Комитета, иногда лично от Ленина. Передавал он их, конечно, четко и великолепно, приспособляясь к каждому конкретному случаю. Когда он говорил как оратор, то его речи всегда носили официальный характер, настоящая передовица официальной газеты. Все продумано, только то, что надо. Никакой сентиментальности. Никакой игры ума. В данном случае и в данном месте надо произнести такой-то «акт», он сказан, записан, скреплен, теперь, пожалуйста, дискутируйте, творите историю и т. д., официальные рамки даны.
Я не могу сказать наверное, сломился ли наш алмаз Свердлов именно в силу чрезмерной работы, это так всегда бывает трудно сказать. Мне кажется, что врачи здесь недооценивают всей интенсивности переживаний революционера. Часто приходится слышать от них:
«Конечно-де, переутомление сыграло здесь значительную роль, но настоящий корень болезни другой, и при самых благоприятных условиях он, может быть, несколько позднее сказался бы». Я думаю, это не так. Я думаю, что таящиеся в организме недуги и внешние опасности, всегда его окружающие, превращаются в роковую беду именно на почве такого переутомления и оно поэтому является подлинной доминирующей причиной катастрофы. Фактически Свердлов простудился после одного из своих выступлений в провинции, но на деле, просто не сгибаясь, сломался наконец от сверхчеловеческой задачи, которую положил он на свои плечи. Поэтому, хотя умер он, как некоторые другие революционеры, не на поле сражения, мы вправе рассматривать его как человека, положившего свою жизнь в жертву делу, которому он служил.
Лучшей надгробной речью ему была фраза Владимира Ильича:
«Такие люди незаменимы, их приходится заменять целой группой работников».
Луначарский о Гракхе Бабёфе и мещанах
Собрание Сочинений А. В. Луначарского. Том 5, «Ибсен и мещанство»
«Крайние» революционеры доходят до идеи «аграрного закона», то есть дробления земельной собственности. Но, подойдя ближе к этой реформе, скоро убеждаются в её невыполнимости. Во–первых, слишком могучее сопротивление оказывали крупные и средние собственники. Мелкое крестьянство, положение которого старались таким законом упрочить и распространить на всех жителей Франции, косо смотрело на смутные проекты уничтожения пролетариата городского и сельского путем наделения его землею. Кроме того, всякому становилось ясно перед лицом торжествующей спекуляции землями, что парцеллярный порядок не может удержаться надолго, что он бессилен сопротивляться концентрации богатств. Наконец, многим ясно было и то, что раздробление собственности нанесет непоправимый удар культуре, прежде всего успехам машины. Поль Луи говорит об этом: «Никто до Бабёфа и его соратников не подозревал, что одного теоретического равенства недостаточно; никто до них не понял, что для торжества действительного равенства, безусловно, необходимы крупные экономические преобразования. Если некоторые и стояли за преобразование института собственности, то лишь в том смысле, чтобы сделать её всеобщей путем бесконечного её дробления. Теория, восторжествовавшая в Учредительном собрании и отражавшаяся ещё на декретах Конвента, — это теория парцеллярной собственности. Под знаменем этой теории сгруппировалась крестьянская демократия, свободная по виду, но в действительности не отделавшаяся ещё ни от своего рабства, ни от узости взглядов. Так, едва образовавшись, сама эта крестьянская демократия старалась задержать тот самый процесс развития, который вызвал её к жизни; она отчаянно боролась против так называемого «аграрного закона».
«Манифест равных» отвергнул «парцеллярную систему», показав её бессилие, он ей противопоставил принцип «общности благ»; сторонники Бабёфа предвидели развитие машинного производства и роль, которую ему предстоит сыграть, и требовали, чтобы машина служила интересам коллективности, сокращая человеческий труд. Вот мысль, которую мы напрасно стали бы искать у их предшественников; одной этой мысли было бы достаточно, чтобы охарактеризовать новую умственную струю, внесенную школой Бабёфа».
Но бабувизм был не только новой умственной струей, он представлял собою принцип, прямо противоположный принципу мещанскому. Бабёф признал, что сен–жюстовский идеал экономического равенства может быть закреплен только уничтожением частной собственности, которое радикально разрешает безвыходные затруднения, встреченные мелкой буржуазией, получившей диктатуру из рук революционных масс. Пункт первый «экономического декрета» Бабёфа гласит: «Устанавливается великая национальная община»; и последующие пункты рисуют нам поистине чудовищную силу этой общины, этого нового Левиафана, перед которым личность и её права совершенно стираются.
Коллективизм Бабёфа не только не был достаточно подкреплен многочисленным и развитым пролетариатом, отсутствие чего погубило социализм 48–го года, — он вовсе не опирался на тот глубокий, коренной коллективизм, который выработался у нынешнего пролетария и порядками на фабриках и заводах, и синдикальной, кооперативной и партийной жизнью. Коллективизм Бабёфа был прямым расширением и без того огромных положений Конвента и его комитетов. Но не только интересы буржуазии торгово–промышленной, а само мещанство с его равенством и братством, которых оно не в силах осуществить, не могло не восстать против этого дальнейшего расширения прав государства: Бабёф ради равенства и братства хотел уничтожить свободу, по крайней мере, в смысле независимости, самостоятельности мещанина. Делая дальнейший шаг в развитии идеала республики равных, он посягнул на самую сущность мещанина — на его частную собственность, на то, ради чего только мещанин и толковал о равенстве и братстве.
Неразрешимая экономически антиномия мещанства заключается именно в том, что невозможно удержать постулат частной собственности и предотвратить её дифференциацию, появление богатых и неимущих. Эта неразрешимая экономическая антиномия, эта смертельная болезнь мещанства (и индивидуалистического крестьянства, конечно) порождает или, вернее, выражается в антиномии нравственной.
Республика равных — вот идеал. Идеальная душа мещанина, или, проще сказать, инстинкт самосохранения мелкого собственника, заставляют его установить незыблемую истину: «человек есть самоцель, он не должен быть средством для другой цели», или «человек рождается свободным». Но, увы! — «две души живут в груди мещанина». Каждый из них при случае рад поживиться «домом, селом, скотом ближнего своего» и, расширив круг своей собственности, принанять работников из числа тех, за чей счет этот круг расширился. Разве рост довольства и богатства не служит естественной наградой за трудолюбие и бережливость? Разве не справедливо, чтобы расточительный и ленивый терял свою самостоятельность? У неимущего отнимется, а имущему дастся. Так склонен думать мещанин агрессивный, мечтающий о возвышении. А мещанин тонущий продолжает кричать о справедливости. О, miseria humana! * Мещанская мораль старается цепко ухватиться за равенство: «Не делай другому того, что почел бы злом для себя». «Поступай так, чтобы твое поведение могло бы быть правилом для всякого». Однако только не внемлет ни заповедям бога, сошедшего на землю, ни категорическому императиву, открытому в Кенигсберге. Остается лишь признать испорченность человеческую.
***
Но почему же Ибсен ненавидел мещанство? Потому же, почему и Иеремия иудейство. Потому, что идеал отвергает действительность. Мещанин действительности либо низкопоклонен, жалок, блудлив, труслив, стыден вследствие слабости и приниженности, то есть вследствие отсутствия духа независимости (разрушенного общественной дифференциацией), либо бессовестен, нагл, жаден, если представляет из себя сливки мещанства, всплывающие наверх. То и другое одинаково далеко от идеала гордой независимости, абсолютного индивидуализма, Ибсен с наибольшей силой выразил свои идеалы устами пастора Бранда, созданного под влиянием действительного пастора–пророка, некоего Ламмерса.
***
«Одинокий индивид — это такое ничтожество пред лицом вселенной! — восклицает Мадзини. — Герои Байрона богаты свободой, но не знают, куда направить её». Но Байрон всё же пророк, потому что пророческой является именно грусть его, именно неудовлетворенность его тем гордым индивидуализмом, который он выразил с такой силой.
Я опускаю великолепную характеристику Гёте как представителя индивидуалистического индифферентизма, художественной бесстрастности, так как она не имеет такого прямого отношения к индивидуализму Ибсена, гораздо более напоминающему Байрона.
Оба поэта, по мнению Мадзини, «сами того не зная, выполнили великую историческую миссию… Они резюмировали, они уложили в гроб свою эпоху». После них поэзия не может не вступить на новый путь: «Прощай поэзия, которая учит инертной созерцательности в такое время, которое требует великой деятельности, прощай и та, которая стремилась пропитать отчаянием век, на самом деле рожденный для надежд и усилий». В Байроне и Гёте ещё раз нашли великое воплощение два принципа внутреннего и внешнего человека, борьба которых в виде борьбы папства и империи наполняет прошлое. Поэзия будущего должна найти их единство и гармонию. «Правда, мы ещё неясно провидим новую социальную поэзию, по она придет».
«С незапамятных времен гений был искупительной жертвой человечества», — говорит Джузеппе Мадзини, — такова же судьба Байрона и Гёте: «Как титаны своими гигантскими телами, они заполнили пропасть, отделяющую нас от грядущего».
Читая эти фразы молодого ума, чувствуешь, как он близок нашему времени. Эта близость и радостна и горька. В самом деле, не приходится ли повторять то, что писал он? Не приходится ли говорить и нам о «пророческой грусти» Ибсена и благодарить нового титана за то, что своею смертью он строит мост для духа коллективизма? Мало того, мы даже уже не решаемся сказать о новом герое и новой жертве индивидуализма, что он «уложил его в гроб». Дряхлый мир ещё так жестоко, так проклято прочен, живет ещё «бессмертный Кощей». Но мы знаем лучше Мадзини социально–экономическую подкладку борьбы идей. Коллективизм Мадзини был скорее поздним отсветом Великой французской революции, Конвента, он мечтал о её продолжении, о законченности демократии, опирающейся на народ. Народ и государство противопоставлял он личности, хотя, конечно, не был слепым последователем Руссо и думал о республике, в которой громадная солидарность не убьет индивидуальности, в которой новая «личность» — народ не убьет своей составной части — человека. Но Мадзини неясно представлял себе, в чем будет заключаться опора, материальный базис нового духа, великого коллективизма, он был странным образом враждебен социализму. Уже это одно показывает, как смутен облик носителя нового духа — народа. Сам вождь его метался между разноречивыми элементами и состряпал весьма эклектическое учение, которое уже сейчас никого не удовлетворит, которым уже начинают пользоваться профессора и министры народного затемнения в борьбе против социализма. А ведь Мадзини был в полном смысле этого слова — гениальным человеком. Нет, психологический коллективизм, гармонически соединяющий общественность и личность, внутреннего человека и внешнего, — возможен только на базисе экономического коллективизма. Разношерстный «народ» отнюдь не является его носителем. Переживая революционный подъем, он чует будущее, как чуял его Сен–Жюст, как чуял его Бабёф, как чуяли его Мадзини и Пизакане. Но революционное обострение проходит, и мещанство проявляет свой коренной индивидуализм. А капитал работает себе на погибель. Он мастерит массу плохого товара, обезличивает всё, развращает и опошляет жизнь. Но он строит машины и средства сообщения. Он производит горы дряни, но… он же производит и пролетариат, который эксплуатирует и… организует. Процесс сил только в пути. Кто знает, сколько времени возьмет он! Мы видим теперь, какую коренную реформу всего общества должен предварительно произвести промышленный прогресс для того, чтобы новые идеалы стали осуществимыми. Мы стали гораздо терпеливее. Из этого не следует, чтобы мы ждали сложа руки, пока солнце, дождь и ветер взрастят посев. Нет, и для сознательной работы во всех областях бесконечно много места. Роды нового общества, нового человека мучительны и долги. Акушеры нужны, и работа их сложна.
Но где же новая поэзия, пришествия которой ждал так уверенно Мадзини? Мы имеем всё ещё лишь слабые ростки её. Из современных крупных писателей, пожалуй, только два подают большие надежды на то, что заставят наконец петь нетронутую ещё, золотую струну новейшего идеально пролетарского духа, — это Верхарн и Горький. Но и они только идут к этому. А другие либо идут по той же дороге, но медленнее и нерешительнее, либо блуждают по другим путям, уводящим в сторону от зари.
Пролетариат ещё не имеет своего поэта. Мир, даже в буржуазнейших частях своих, задрожал от голоса великого пролетарского ученого. * Он вздрогнет и тогда, когда раздастся слово великого пролетарского художника.
Ей, гряди скоро!
Впервые напечатано в журнале «Образование», 1907, № 5, 16 июня, № 6, 13 июля, № 7, 3 августа.
Печатается по тексту сборника «Мещанство и индивидуализм».
Произведения Ибсена цитируются Луначарским (за исключением случаев, особо оговоренных) по изданию: Генрик Ибсен, Поли, собр. соч., перевод А. и П. Ганзен, т. 1–8, С. Скирмунт, М. 1903–1907.
Отсылки в настоящих примечаниях даются к изданию: Генрик Ибсен, Собр. соч. в четырех томах, изд. «Искусство», М. 1956–1958. (В дальнейшем сокращенно: Ибсен.)
Печатается по тексту сборника «Мещанство и индивидуализм».
Произведения Ибсена цитируются Луначарским (за исключением случаев, особо оговоренных) по изданию: Генрик Ибсен, Поли, собр. соч., перевод А. и П. Ганзен, т. 1–8, С. Скирмунт, М. 1903–1907.
Отсылки в настоящих примечаниях даются к изданию: Генрик Ибсен, Собр. соч. в четырех томах, изд. «Искусство», М. 1956–1958. (В дальнейшем сокращенно: Ибсен.)
«Крайние» революционеры доходят до идеи «аграрного закона», то есть дробления земельной собственности. Но, подойдя ближе к этой реформе, скоро убеждаются в её невыполнимости. Во–первых, слишком могучее сопротивление оказывали крупные и средние собственники. Мелкое крестьянство, положение которого старались таким законом упрочить и распространить на всех жителей Франции, косо смотрело на смутные проекты уничтожения пролетариата городского и сельского путем наделения его землею. Кроме того, всякому становилось ясно перед лицом торжествующей спекуляции землями, что парцеллярный порядок не может удержаться надолго, что он бессилен сопротивляться концентрации богатств. Наконец, многим ясно было и то, что раздробление собственности нанесет непоправимый удар культуре, прежде всего успехам машины. Поль Луи говорит об этом: «Никто до Бабёфа и его соратников не подозревал, что одного теоретического равенства недостаточно; никто до них не понял, что для торжества действительного равенства, безусловно, необходимы крупные экономические преобразования. Если некоторые и стояли за преобразование института собственности, то лишь в том смысле, чтобы сделать её всеобщей путем бесконечного её дробления. Теория, восторжествовавшая в Учредительном собрании и отражавшаяся ещё на декретах Конвента, — это теория парцеллярной собственности. Под знаменем этой теории сгруппировалась крестьянская демократия, свободная по виду, но в действительности не отделавшаяся ещё ни от своего рабства, ни от узости взглядов. Так, едва образовавшись, сама эта крестьянская демократия старалась задержать тот самый процесс развития, который вызвал её к жизни; она отчаянно боролась против так называемого «аграрного закона».
«Манифест равных» отвергнул «парцеллярную систему», показав её бессилие, он ей противопоставил принцип «общности благ»; сторонники Бабёфа предвидели развитие машинного производства и роль, которую ему предстоит сыграть, и требовали, чтобы машина служила интересам коллективности, сокращая человеческий труд. Вот мысль, которую мы напрасно стали бы искать у их предшественников; одной этой мысли было бы достаточно, чтобы охарактеризовать новую умственную струю, внесенную школой Бабёфа».
Но бабувизм был не только новой умственной струей, он представлял собою принцип, прямо противоположный принципу мещанскому. Бабёф признал, что сен–жюстовский идеал экономического равенства может быть закреплен только уничтожением частной собственности, которое радикально разрешает безвыходные затруднения, встреченные мелкой буржуазией, получившей диктатуру из рук революционных масс. Пункт первый «экономического декрета» Бабёфа гласит: «Устанавливается великая национальная община»; и последующие пункты рисуют нам поистине чудовищную силу этой общины, этого нового Левиафана, перед которым личность и её права совершенно стираются.
Коллективизм Бабёфа не только не был достаточно подкреплен многочисленным и развитым пролетариатом, отсутствие чего погубило социализм 48–го года, — он вовсе не опирался на тот глубокий, коренной коллективизм, который выработался у нынешнего пролетария и порядками на фабриках и заводах, и синдикальной, кооперативной и партийной жизнью. Коллективизм Бабёфа был прямым расширением и без того огромных положений Конвента и его комитетов. Но не только интересы буржуазии торгово–промышленной, а само мещанство с его равенством и братством, которых оно не в силах осуществить, не могло не восстать против этого дальнейшего расширения прав государства: Бабёф ради равенства и братства хотел уничтожить свободу, по крайней мере, в смысле независимости, самостоятельности мещанина. Делая дальнейший шаг в развитии идеала республики равных, он посягнул на самую сущность мещанина — на его частную собственность, на то, ради чего только мещанин и толковал о равенстве и братстве.
Неразрешимая экономически антиномия мещанства заключается именно в том, что невозможно удержать постулат частной собственности и предотвратить её дифференциацию, появление богатых и неимущих. Эта неразрешимая экономическая антиномия, эта смертельная болезнь мещанства (и индивидуалистического крестьянства, конечно) порождает или, вернее, выражается в антиномии нравственной.
Республика равных — вот идеал. Идеальная душа мещанина, или, проще сказать, инстинкт самосохранения мелкого собственника, заставляют его установить незыблемую истину: «человек есть самоцель, он не должен быть средством для другой цели», или «человек рождается свободным». Но, увы! — «две души живут в груди мещанина». Каждый из них при случае рад поживиться «домом, селом, скотом ближнего своего» и, расширив круг своей собственности, принанять работников из числа тех, за чей счет этот круг расширился. Разве рост довольства и богатства не служит естественной наградой за трудолюбие и бережливость? Разве не справедливо, чтобы расточительный и ленивый терял свою самостоятельность? У неимущего отнимется, а имущему дастся. Так склонен думать мещанин агрессивный, мечтающий о возвышении. А мещанин тонущий продолжает кричать о справедливости. О, miseria humana! * Мещанская мораль старается цепко ухватиться за равенство: «Не делай другому того, что почел бы злом для себя». «Поступай так, чтобы твое поведение могло бы быть правилом для всякого». Однако только не внемлет ни заповедям бога, сошедшего на землю, ни категорическому императиву, открытому в Кенигсберге. Остается лишь признать испорченность человеческую.
- человеческие несчастья (лат.). — Ред.
Но почему же Ибсен ненавидел мещанство? Потому же, почему и Иеремия иудейство. Потому, что идеал отвергает действительность. Мещанин действительности либо низкопоклонен, жалок, блудлив, труслив, стыден вследствие слабости и приниженности, то есть вследствие отсутствия духа независимости (разрушенного общественной дифференциацией), либо бессовестен, нагл, жаден, если представляет из себя сливки мещанства, всплывающие наверх. То и другое одинаково далеко от идеала гордой независимости, абсолютного индивидуализма, Ибсен с наибольшей силой выразил свои идеалы устами пастора Бранда, созданного под влиянием действительного пастора–пророка, некоего Ламмерса.
«Одинокий индивид — это такое ничтожество пред лицом вселенной! — восклицает Мадзини. — Герои Байрона богаты свободой, но не знают, куда направить её». Но Байрон всё же пророк, потому что пророческой является именно грусть его, именно неудовлетворенность его тем гордым индивидуализмом, который он выразил с такой силой.
Я опускаю великолепную характеристику Гёте как представителя индивидуалистического индифферентизма, художественной бесстрастности, так как она не имеет такого прямого отношения к индивидуализму Ибсена, гораздо более напоминающему Байрона.
Оба поэта, по мнению Мадзини, «сами того не зная, выполнили великую историческую миссию… Они резюмировали, они уложили в гроб свою эпоху». После них поэзия не может не вступить на новый путь: «Прощай поэзия, которая учит инертной созерцательности в такое время, которое требует великой деятельности, прощай и та, которая стремилась пропитать отчаянием век, на самом деле рожденный для надежд и усилий». В Байроне и Гёте ещё раз нашли великое воплощение два принципа внутреннего и внешнего человека, борьба которых в виде борьбы папства и империи наполняет прошлое. Поэзия будущего должна найти их единство и гармонию. «Правда, мы ещё неясно провидим новую социальную поэзию, по она придет».
«С незапамятных времен гений был искупительной жертвой человечества», — говорит Джузеппе Мадзини, — такова же судьба Байрона и Гёте: «Как титаны своими гигантскими телами, они заполнили пропасть, отделяющую нас от грядущего».
Читая эти фразы молодого ума, чувствуешь, как он близок нашему времени. Эта близость и радостна и горька. В самом деле, не приходится ли повторять то, что писал он? Не приходится ли говорить и нам о «пророческой грусти» Ибсена и благодарить нового титана за то, что своею смертью он строит мост для духа коллективизма? Мало того, мы даже уже не решаемся сказать о новом герое и новой жертве индивидуализма, что он «уложил его в гроб». Дряхлый мир ещё так жестоко, так проклято прочен, живет ещё «бессмертный Кощей». Но мы знаем лучше Мадзини социально–экономическую подкладку борьбы идей. Коллективизм Мадзини был скорее поздним отсветом Великой французской революции, Конвента, он мечтал о её продолжении, о законченности демократии, опирающейся на народ. Народ и государство противопоставлял он личности, хотя, конечно, не был слепым последователем Руссо и думал о республике, в которой громадная солидарность не убьет индивидуальности, в которой новая «личность» — народ не убьет своей составной части — человека. Но Мадзини неясно представлял себе, в чем будет заключаться опора, материальный базис нового духа, великого коллективизма, он был странным образом враждебен социализму. Уже это одно показывает, как смутен облик носителя нового духа — народа. Сам вождь его метался между разноречивыми элементами и состряпал весьма эклектическое учение, которое уже сейчас никого не удовлетворит, которым уже начинают пользоваться профессора и министры народного затемнения в борьбе против социализма. А ведь Мадзини был в полном смысле этого слова — гениальным человеком. Нет, психологический коллективизм, гармонически соединяющий общественность и личность, внутреннего человека и внешнего, — возможен только на базисе экономического коллективизма. Разношерстный «народ» отнюдь не является его носителем. Переживая революционный подъем, он чует будущее, как чуял его Сен–Жюст, как чуял его Бабёф, как чуяли его Мадзини и Пизакане. Но революционное обострение проходит, и мещанство проявляет свой коренной индивидуализм. А капитал работает себе на погибель. Он мастерит массу плохого товара, обезличивает всё, развращает и опошляет жизнь. Но он строит машины и средства сообщения. Он производит горы дряни, но… он же производит и пролетариат, который эксплуатирует и… организует. Процесс сил только в пути. Кто знает, сколько времени возьмет он! Мы видим теперь, какую коренную реформу всего общества должен предварительно произвести промышленный прогресс для того, чтобы новые идеалы стали осуществимыми. Мы стали гораздо терпеливее. Из этого не следует, чтобы мы ждали сложа руки, пока солнце, дождь и ветер взрастят посев. Нет, и для сознательной работы во всех областях бесконечно много места. Роды нового общества, нового человека мучительны и долги. Акушеры нужны, и работа их сложна.
Но где же новая поэзия, пришествия которой ждал так уверенно Мадзини? Мы имеем всё ещё лишь слабые ростки её. Из современных крупных писателей, пожалуй, только два подают большие надежды на то, что заставят наконец петь нетронутую ещё, золотую струну новейшего идеально пролетарского духа, — это Верхарн и Горький. Но и они только идут к этому. А другие либо идут по той же дороге, но медленнее и нерешительнее, либо блуждают по другим путям, уводящим в сторону от зари.
Пролетариат ещё не имеет своего поэта. Мир, даже в буржуазнейших частях своих, задрожал от голоса великого пролетарского ученого. * Он вздрогнет и тогда, когда раздастся слово великого пролетарского художника.
Ей, гряди скоро!
- Подразумевается Карл Маркс
Поздний Маркс и Энгельс
Фридрих Энгельс, Введение к «Классовой борьбе во Франции» (1895)
Однако история показала, что неправы были и мы, что взгляд, которого мы тогда придерживались, оказался иллюзией. История пошла ещё дальше: она не только рассеяла наше тогдашнее заблуждение, но совершенно изменила и те условия, при которых приходится вести борьбу пролетариату. Способ борьбы, применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел, и этот пункт заслуживает в данном случае более подробного рассмотрения.
Все прежние революции сводились к замене господства одного определенного класса господством другого; но все господствовавшие до сих пор классы являлись лишь ничтожным меньшинством по сравнению с подвластной народной массой. Таким образом, одно господствующее меньшинство свергалось, другое меньшинство становилось вместо него у кормила власти и преобразовывало государственные порядки сообразно своим интересам. Всякий раз это бывала та группа меньшинства, которая при данном состоянии экономического развития была способна и призвана господствовать, и именно поэтому — и только поэтому — при перевороте подвластное большинство либо принимало участие в перевороте в пользу этой группы, либо же спокойно примирялось с переворотом. Но если отрешиться от конкретного содержания каждого отдельного случая, общая форма всех этих революций заключалась в том, что это были революции меньшинства. Если большинство и принимало в них участие, оно действовало — сознательно или бессознательно — лишь в интересах меньшинства; но именно это или даже просто пассивное поведение большинства, отсутствие сопротивления с его стороны создавало видимость, будто это меньшинство является представителем всего народа.
После первого большого успеха победившее меньшинство, как правило, раскалывалось: одна часть его удовлетворялась достигнутым, другая желала идти дальше, выдвигала новые требования, соответствовавшие, по крайней мере отчасти, подлинным или воображаемым интересам широких народных масс. И в отдельных случаях эти более радикальные требования осуществлялись, но большей частью только на очень короткое время: более умеренная партия снова одерживала верх и последние завоевания — целиком или отчасти — сводились на нет; тогда побежденные начинали кричать об измене или объясняли поражение случайностью. В действительности же дело большей частью обстояло так: то, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.
Во всех революциях нового времени, начиная с великой английской революции XVII века, обнаруживались эти черты, казавшиеся неотделимыми от всякой революционной борьбы.
Казалось, что они свойственны и борьбе пролетариата за свое освобождение, тем более что как раз в 1848 г. можно было по пальцам сосчитать людей, которые хоть сколько-нибудь понимали, в каком направлении следует искать это освобождение. Даже в Париже самим пролетарским массам и после победы было совершенно неясно, каким путем им следует идти. И всё же движение было налицо — инстинктивное, стихийное, неудержимое. Разве это не было именно таким положением, при котором должна была увенчаться успехом революция, руководимая, правда, меньшинством, но на этот раз не в интересах меньшинства, а в самых доподлинных интересах большинства? Если во все сколько-нибудь продолжительные революционные периоды широкие народные массы так легко давали себя увлечь пустыми, лживыми приманками рвавшихся вперед групп меньшинства, то разве могли они быть менее восприимчивыми к идеям, бывшим наиболее точным отражением их экономического положения, к идеям, представлявшим собой не что иное, как ясное, разумное выражение их потребностей, ещё не понятых, но уже смутно ощущаемых ими самими? Правда, это революционное настроение масс почти всегда и большей частью очень скоро сменялось утомлением или даже поворотом в противоположную сторону, как только рассеивались иллюзии и наступало разочарование. Но здесь дело шло не о лживых приманках, а об осуществлении самых доподлинных интересов огромного большинства; эти интересы, правда, тогда ещё отнюдь не были ясны этому огромному большинству, но скоро должны были в ходе своего практического осуществления, вследствие убедительной очевидности, стать для него достаточно ясными. А если к тому же, как доказано Марксом в третьей статье, к весне 1850 г. развитие буржуазной республики, возникшей из «социальной» революции 1848 г., привело к тому, что действительное господство оказалось сосредоточенным в руках крупной буржуазии, настроенной вдобавок монархически, а все другие общественные классы, крестьяне и мелкие буржуа, напротив, сгруппировались вокруг пролетариата, так что при совместной победе и после нее решающим фактором должны были оказаться не они, а умудренный опытом пролетариат, — разве при этих условиях нельзя было вполне рассчитывать на то, что революция меньшинства превратится в революцию большинства?
История показала, что и мы и все мыслившие подобно нам были неправы. Она ясно показала, что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко ещё не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые действительно утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, — и всё это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала ещё очень большой способностью к расширению. Но именно эта промышленная революция и внесла повсюду ясность в отношения между классами; она устранила множество промежуточных категорий, перешедших из мануфактурного периода, а в Восточной Европе даже из цехового ремесла, породила подлинную буржуазию и подлинный крупнопромышленный пролетариат, выдвинув их на передний план общественного развития. А вследствие этого борьба между этими двумя великими классами, происходившая в 1848 г. кроме Англии только в Париже и разве ещё в некоторых крупных промышленных центрах, теперь распространилась по всей Европе и достигла такой силы, какая в 1848 г. была ещё немыслимой. Тогда — множество туманных евангелий различных сект с их панацеями, теперь — одна общепризнанная, до предела ясная теория Маркса, четко формулирующая конечные цели борьбы; тогда — разделенные и разобщенные местными и национальными особенностями массы, связанные лишь чувством общих страданий, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к отчаянию; теперь — единая великая интернациональная армия социалистов, неудержимо шествующая вперед, с каждым днем усиливающаяся по своей численности, организованности, дисциплинированности, сознательности и уверенности в победе. Если даже и эта могучая армия пролетариата всё ещё не достигла цели, если вместо того, чтобы добиться победы одним решительным ударом, она вынуждена медленно продвигаться вперед, завоевывая в суровой, упорной борьбе одну позицию за другой, то это окончательно доказывает, насколько невозможно было в 1848 г. добиться социального преобразования посредством простого внезапного нападения.
Распавшаяся на две династически-монархические фракции буржуазия, которая, однако, прежде всего требовала спокойствия и безопасности для своих денежных дел; против нее хотя и побежденный, но всё ещё грозный пролетариат, вокруг которого всё более и более группировались мелкие буржуа и крестьяне — постоянная угроза насильственного взрыва, который тем не менее не подавал никаких надежд на окончательное разрешение вопроса, — таково было положение, как бы созданное для государственного переворота третьего, псевдодемократического претендента, Луи Бонапарта. 2 декабря 1851 г. он с помощью армии положил конец напряженному положению и обеспечил Европе внутреннее спокойствие, осчастливив её зато новой эрой войн. Период революций снизу на время закончился; последовал период революций сверху.
Карл Маркс — Фердинанду Домела Ньювенгейсу, 22 февраля 1881 г.
Доктринерское, неизбежно фантастическое предвосхищение программы действий будущей революции только отвлекает от борьбы сегодняшнего дня. Фантазия о близкой гибели мира воодушевляла древних христиан в их борьбе против Римской империи и давала им уверенность в победе. Научное понимание неизбежного и постоянно происходящего на наших глазах разложения господствующего общественного строя, массы, всё более и более доводимые до бешенства правительствами, которые воплощают в себе призраки прошлого, в то же время положительное развитие средств производства, движущееся вперед гигантскими шагами, — всё это служит нам порукой, что в тот момент, когда вспыхнет настоящая пролетарская революция, будут налицо и условия (конечно, совсем не идиллические) её непосредственного, ближайшего modus operandi (способа действия).
По моему убеждению, ещё не наступил критический момент для создания нового Международного Товарищества Рабочих; поэтому я считаю, что все рабочие, а также и социалистические конгрессы, поскольку они не связаны с непосредственными условиями, имеющимися в той или иной определенной стране, не только бесполезны, но даже вредны. Они неизменно будут сводиться к бесконечному пережевыванию банальных общих мест.
Дружески преданный Вам Карл Маркс
Однако история показала, что неправы были и мы, что взгляд, которого мы тогда придерживались, оказался иллюзией. История пошла ещё дальше: она не только рассеяла наше тогдашнее заблуждение, но совершенно изменила и те условия, при которых приходится вести борьбу пролетариату. Способ борьбы, применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел, и этот пункт заслуживает в данном случае более подробного рассмотрения.
Все прежние революции сводились к замене господства одного определенного класса господством другого; но все господствовавшие до сих пор классы являлись лишь ничтожным меньшинством по сравнению с подвластной народной массой. Таким образом, одно господствующее меньшинство свергалось, другое меньшинство становилось вместо него у кормила власти и преобразовывало государственные порядки сообразно своим интересам. Всякий раз это бывала та группа меньшинства, которая при данном состоянии экономического развития была способна и призвана господствовать, и именно поэтому — и только поэтому — при перевороте подвластное большинство либо принимало участие в перевороте в пользу этой группы, либо же спокойно примирялось с переворотом. Но если отрешиться от конкретного содержания каждого отдельного случая, общая форма всех этих революций заключалась в том, что это были революции меньшинства. Если большинство и принимало в них участие, оно действовало — сознательно или бессознательно — лишь в интересах меньшинства; но именно это или даже просто пассивное поведение большинства, отсутствие сопротивления с его стороны создавало видимость, будто это меньшинство является представителем всего народа.
После первого большого успеха победившее меньшинство, как правило, раскалывалось: одна часть его удовлетворялась достигнутым, другая желала идти дальше, выдвигала новые требования, соответствовавшие, по крайней мере отчасти, подлинным или воображаемым интересам широких народных масс. И в отдельных случаях эти более радикальные требования осуществлялись, но большей частью только на очень короткое время: более умеренная партия снова одерживала верх и последние завоевания — целиком или отчасти — сводились на нет; тогда побежденные начинали кричать об измене или объясняли поражение случайностью. В действительности же дело большей частью обстояло так: то, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.
Во всех революциях нового времени, начиная с великой английской революции XVII века, обнаруживались эти черты, казавшиеся неотделимыми от всякой революционной борьбы.
Казалось, что они свойственны и борьбе пролетариата за свое освобождение, тем более что как раз в 1848 г. можно было по пальцам сосчитать людей, которые хоть сколько-нибудь понимали, в каком направлении следует искать это освобождение. Даже в Париже самим пролетарским массам и после победы было совершенно неясно, каким путем им следует идти. И всё же движение было налицо — инстинктивное, стихийное, неудержимое. Разве это не было именно таким положением, при котором должна была увенчаться успехом революция, руководимая, правда, меньшинством, но на этот раз не в интересах меньшинства, а в самых доподлинных интересах большинства? Если во все сколько-нибудь продолжительные революционные периоды широкие народные массы так легко давали себя увлечь пустыми, лживыми приманками рвавшихся вперед групп меньшинства, то разве могли они быть менее восприимчивыми к идеям, бывшим наиболее точным отражением их экономического положения, к идеям, представлявшим собой не что иное, как ясное, разумное выражение их потребностей, ещё не понятых, но уже смутно ощущаемых ими самими? Правда, это революционное настроение масс почти всегда и большей частью очень скоро сменялось утомлением или даже поворотом в противоположную сторону, как только рассеивались иллюзии и наступало разочарование. Но здесь дело шло не о лживых приманках, а об осуществлении самых доподлинных интересов огромного большинства; эти интересы, правда, тогда ещё отнюдь не были ясны этому огромному большинству, но скоро должны были в ходе своего практического осуществления, вследствие убедительной очевидности, стать для него достаточно ясными. А если к тому же, как доказано Марксом в третьей статье, к весне 1850 г. развитие буржуазной республики, возникшей из «социальной» революции 1848 г., привело к тому, что действительное господство оказалось сосредоточенным в руках крупной буржуазии, настроенной вдобавок монархически, а все другие общественные классы, крестьяне и мелкие буржуа, напротив, сгруппировались вокруг пролетариата, так что при совместной победе и после нее решающим фактором должны были оказаться не они, а умудренный опытом пролетариат, — разве при этих условиях нельзя было вполне рассчитывать на то, что революция меньшинства превратится в революцию большинства?
История показала, что и мы и все мыслившие подобно нам были неправы. Она ясно показала, что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко ещё не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые действительно утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, — и всё это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала ещё очень большой способностью к расширению. Но именно эта промышленная революция и внесла повсюду ясность в отношения между классами; она устранила множество промежуточных категорий, перешедших из мануфактурного периода, а в Восточной Европе даже из цехового ремесла, породила подлинную буржуазию и подлинный крупнопромышленный пролетариат, выдвинув их на передний план общественного развития. А вследствие этого борьба между этими двумя великими классами, происходившая в 1848 г. кроме Англии только в Париже и разве ещё в некоторых крупных промышленных центрах, теперь распространилась по всей Европе и достигла такой силы, какая в 1848 г. была ещё немыслимой. Тогда — множество туманных евангелий различных сект с их панацеями, теперь — одна общепризнанная, до предела ясная теория Маркса, четко формулирующая конечные цели борьбы; тогда — разделенные и разобщенные местными и национальными особенностями массы, связанные лишь чувством общих страданий, неразвитые, беспомощно переходившие от воодушевления к отчаянию; теперь — единая великая интернациональная армия социалистов, неудержимо шествующая вперед, с каждым днем усиливающаяся по своей численности, организованности, дисциплинированности, сознательности и уверенности в победе. Если даже и эта могучая армия пролетариата всё ещё не достигла цели, если вместо того, чтобы добиться победы одним решительным ударом, она вынуждена медленно продвигаться вперед, завоевывая в суровой, упорной борьбе одну позицию за другой, то это окончательно доказывает, насколько невозможно было в 1848 г. добиться социального преобразования посредством простого внезапного нападения.
Распавшаяся на две династически-монархические фракции буржуазия, которая, однако, прежде всего требовала спокойствия и безопасности для своих денежных дел; против нее хотя и побежденный, но всё ещё грозный пролетариат, вокруг которого всё более и более группировались мелкие буржуа и крестьяне — постоянная угроза насильственного взрыва, который тем не менее не подавал никаких надежд на окончательное разрешение вопроса, — таково было положение, как бы созданное для государственного переворота третьего, псевдодемократического претендента, Луи Бонапарта. 2 декабря 1851 г. он с помощью армии положил конец напряженному положению и обеспечил Европе внутреннее спокойствие, осчастливив её зато новой эрой войн. Период революций снизу на время закончился; последовал период революций сверху.
Доктринерское, неизбежно фантастическое предвосхищение программы действий будущей революции только отвлекает от борьбы сегодняшнего дня. Фантазия о близкой гибели мира воодушевляла древних христиан в их борьбе против Римской империи и давала им уверенность в победе. Научное понимание неизбежного и постоянно происходящего на наших глазах разложения господствующего общественного строя, массы, всё более и более доводимые до бешенства правительствами, которые воплощают в себе призраки прошлого, в то же время положительное развитие средств производства, движущееся вперед гигантскими шагами, — всё это служит нам порукой, что в тот момент, когда вспыхнет настоящая пролетарская революция, будут налицо и условия (конечно, совсем не идиллические) её непосредственного, ближайшего modus operandi (способа действия).
По моему убеждению, ещё не наступил критический момент для создания нового Международного Товарищества Рабочих; поэтому я считаю, что все рабочие, а также и социалистические конгрессы, поскольку они не связаны с непосредственными условиями, имеющимися в той или иной определенной стране, не только бесполезны, но даже вредны. Они неизменно будут сводиться к бесконечному пережевыванию банальных общих мест.
Дружески преданный Вам Карл Маркс
Опросы клуба
[poll=2719]
Твой комментарий
«Было бы величайшей ошибкой думать».
Сейчас в связи с тенденцией возрождения классическго либерализма, точней в его современной фазе — неолиберализме, а также либертарианства и, как следствие, «австрийской школы», труда Бухарина должны приобрести актуальный оттенок сейчас как никогда. А ситуация настолько парадоксальная, что хочется и смеяться, и плакать одновременно
Всё как и писал Энгельс в письме Э. Биньями:
Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела, пренебрежительно швыряется обвинением в «социал-национализме» (тогда как он сам является настоящим и истинным не только «социал-националом», но и грубым великорусским держимордой), тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности, потому что ничто так не задерживает развития и упроченности пролетарской классовой солидарности, как национальная несправедливость, и ни к чему так не чутки «обиженные» националы, как к чувству равенства и к нарушению этого равенства, хотя бы даже по небрежности, хотя бы даже в виде шутки, к нарушению этого равенства своими товарищами пролетариями.
Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма». Озлобление вообще играет в политике обычно самую худую роль.
В-третьих, нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе (говорю это с тем большим сожалением, что лично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей в эмиграции), а также доследовать или расследовать вновь все материалы комиссии Дзержинского на предмет исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются. Политически-ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского».
Да и Маркс безжалостно критиковал «национальный», «консервативный», «государственный социализм» Лассаля — предтечу «социализма в одной отдельно взятой стране» (если интересно и хотите дальше полемизировать на тему «государственного социализма», который на деле капитализм, смотрите в моём третьем комментарии, там, помимо прочего, будет ссылка на статью, в которой есть эта цитата из 19 тома, а также на оригинальные книги).
Например, возьмём случай КНР и её «Специфику», исходя из того, что Маркс писал про Ротшильдов и Вандербилтов (привет Ма Юню, Ричарду Лю и прочим капиталистам), которые говорили, что они пользуются «репутацией святости» и «действуют в интересах рабочих» и государстве, которое их «всецело контролирует», я догадываюсь, что бы он незамедлительно спросил бы у современной КПК (надеюсь вы ответите за КПК). Ход мысли у Маркса был такой:
1) Существует система наёмного труда, соответственно, существует и разделение труда.
2) Существует разделение труда и наёмный труд, соответственно, существует и эксплуатация труда.
3) Промышленный сектор полностью под контролем частной и государственной собственности.
4) Существует частичная коллективная собственность на селе, но по Марксу «их производство не подчинено капиталистическому способу производства».
5) Китай является частью мирового рынка и вырваться из него нет возможности.
6) Существует государство и его отмирание в таких условиях абсолютно невозможно.
7) Социализма нет на основании предыдущих пунктов.
Соответственно, КНР — это целиком капиталистическое государство и в ближайшей (да и в среднесрочной) перспективе социалистическим оно не станет, потому что из вышеприведённого списка ничего «вытащить» не получится.
Маркс наверное предложил бы, чтобы не путаться и не вводить людей в заблуждение, заменить словосочетание «Социализм с китайской спецификой», на «Капитализм с китайской спецификой» для фактического понимания этого феномена, так как кроме термина «социализм», притом идеологического, для противостояния с США, «социалистического» тут ничего нет.
Потому Маркс и пишет, что социализм может быть только мировым с определёнными условиями, а до него — капитализм, как бы правящие партии себя бы не называли == капитализм. Не отменяет и полного наличия капитализма, поэтому по всем пунктам строй в КНР — капиталистический. Надстройка не может изменить базис. Наоборот, если базис в долгом времени остаётся капиталистическим, надстройка неизбежно смещается к базису (репрессии могут только замедлить, но не остановить этот процесс). Что мы и наблюдали по всему миру.
Поэтому, если кто-то говорит, что в КНР (да и в любой стране мира) — капитализм, на основании вышеприведённых признаков, то нужно не агрессивно «фыркать» от ненависти, а рассмотреть вопрос по пунктам и если они соответствуют — признать это в полной мере. Нужно быть учёным, а не «проповедником», не «идеологом», не быть, в конце концов, «социалистическим сектантом». Капитализм, от того, что где-то находится определённая «надстройка» не становится от этого «полукапитализмом» или «полусоциализмом». Он изменяется в ходе исторического и экономического развития, революции лишь делают то, что сама капиталистическая система сделать не может.
А современный Маркс, дополнил бы «Манифест» следующими словами (исходя из критики Прудона, Лассаля и прочих современных Дэн Сяопинов и Иосифов Сталиных):
Покровительственные пошлины! в интересах рабочего класса;
Одиночные тюрьмы! в интересах рабочего класса;
Система 996! в интересах рабочего класса — вот последнее, единственно сказанное всерьёз, слово буржуазного социализма с китайской спецификой и «социализмов» «в отдельно взятой стране».
И моя любимая цитата Маркса и Энгельса 1879 года (за 4 года до смерти Маркса, Том 34, Изд. 2, страницы 316–323):
Шедевр. Рекомендую прочитать полностью.
P. S. Третий комментарий добавлю под спойлер клуба, чтобы каждый мог видеть критику позиции этих буржуазных реформистов и лассальянцев, которые пропагандируют (можно даже сказать — проповедуют), что может существовать «государственный» и даже «рыночный» «социализм» (хотя реальность, как и теория доказывают обратное), тем самым продлевая жизнь капитализму и запутывая неопытных марксистов.
Относительно акционерных обществ и трестов это совершенно очевидно. А современное государство опять-таки есть лишь организация, которая создает себе буржуазное общество для охраны общих внешних условий капиталистического способа производства от посягательств как рабочих, так и отдельных капиталистов.
Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист. Чем больше производительных сил возьмет оно в свою собственность, тем полнее будет его превращение в совокупного капиталиста и тем большее число граждан будет оно эксплуатировать. Рабочие останутся наемными рабочими, пролетариями. Капиталистические отношения не уничтожаются, а, наоборот, доводятся до крайности, до высшей точки».
Особенно ценными Ленин считал эти указания Энгельса для опровержения буржуазно-реформистских утверждений, «будто монополистический или государственно-монополистический капитализм уже не есть капитализм, уже может быть назван «государственным социализмом» и тому подобное» (В. И. Ленин. Соч., 4 изд., т. 25, стр. 414).
Как видите, тут прямо говорится, что при огосударствлении государство замещает роль частного предпринимателя, но никак не становится «социалистическим». Проще некуда объяснять.
Всем марксистам и коммунистам, рекомендую прочитать оригинальные тексты из ПСС, которые я привёл, а также эту статью Александра Тарасова, словами из которой я и закончу эту статью (фамилию Шапинов можете заменить на фамилию любого знакомого сталиниста или «марксиста-лениниста» — суть одна и та же):
«Далее. Об эксплуатации. Шапинов мою статью читал по касательной. Иначе бы он понял, «кто кого эксплуатировал». Государство эксплуатировало наемных работников. Государство было собственником средств производства — и одновременно принуждало (экономически и внеэкомически) своих граждан к труду на государство (это даже законодательно закреплено: когда вы поступали на работу, вы заключали индивидуальный трудовой договор; что такое индивидуальный трудовой договор? — это рыночный документ: одна сторона продает свой труд, другая — покупает, нужно быть слепым, чтобы этого не видеть, — или не быть марксистом). Государство присваивало прибавочную стоимость. Если это не эксплуатация, тогда что? Я не представляю, в каком «виртуальном мире» надо было жить, чтобы полагать, что в СССР не было отчуждения. Разве рабочий не был отчужден от результатов своего труда? Разве он сам выбирал, определял, что именно (то есть, говоря бюрократическим языком, «номенклатуру товаров»), какого качества, когда (по времени), для чего и для кого он производил? Понимает ли вообще Шапинов, что пока существует индустриальное производство с присущим ему разделением труда, отчуждение неистребимо? Осознает ли он, что рабочие в Советском Союзе работали, например, в горячем цеху не потому, что любили жару, а в шахтах не потому, что мечтали стать спелеологами, а вынужденно, из-за денег?»
«Далее. Стыдливо-путаное замечание Шапинова о том, что «государственная собственность может быть как формой существования частной, так и формой зарождения общественной собственности» — да еще и с фантастическим примечанием «эту марксистскую истину надо знать», способно кого угодно рассмешить. Во-первых, в СССР государственная собственность не провозглашалась «формой зарождения», а напрямую отождествлялась с общественной. Во-вторых, государственная собственность не есть форма частной. Это у Шапинова, как вообще у сталинистов, элементарное проявление недиалектичности мышления. Государство при капитализме может выступать в экономической сфере подобно капиталисту (частнику), но государственная собственность частной при этом не становится. Это как раз азы марксизма (да и вообще политэкономии). И уж совсем смешна попытка отождествить государственную собственность с общественной. Государство, с точки зрения марксизма — это всего лишь машина, с помощью которой одна часть общества подавляет другую. Часть, понимаете, дорогой В. Шапинов? Общественная собственность потому и общественная, что принадлежит всему обществу, а не какой-то его части, и уж тем более — не механизму, который контролируется этой частью и направлен против другой части общества».
«Когда я писал, что в СССР отсутствовал «рыночный механизм», я говорил, как легко заметить, что отсутствовал механизм рыночного регулирования: не рынок, например, устанавливал цену товаров (включая и рабочую силу). Эту цену устанавливало государство. Государство было и собственником средств производства, и владельцем произведенных товаров, и «владельцем» наемных работников (граждан). Государство командным путем устанавливало зарплаты (то есть определяло стоимость рабочей силы — никакого «стихийного рыночного регулирования»!) и т.п. Если же Шапинов полагает, что строй в СССР был нетоварным (и он, Шапинов, в магазинах имел дело с продуктами), зачем же он эти продукты оплачивал деньгами?! Надо было просто подходить и брать, что надо. Или самому все производить».
«Далее. Наши сталинисты, как пресловутые французские аристократы, «ничего не забыли и ничему не научились». Они потерпели грандиозное всемирно-историческое поражение — но выводов никаких делать не хотят! Вот был в СССР социализм — и хоть ты тресни! Между тем все мы знаем, что каждый следующий общественный строй обладает производительностью труда более высокой, чем предыдущий. Но в СССР никакой «более высокой» производительности по сравнению с капиталистическими странами не наблюдалось. Как же так?»
«Далее. В мировой истории нет примеров того, чтобы более совершенный экономически строй (а социализм — более совершенный строй, чем капитализм, тут у нас с Шапиновым вроде бы не должно быть разногласий), раз установившись, был затем уничтожен менее совершенным. Реставрация монархии в Голландии, Англии, Франции не привела к ликвидации капитализма и замене его феодализмом. А когда Яков II и Карл X только попытались провести экономическую реставрацию — тут же включились безличные экономические силы (всегда более мощные, чем политические), и эти королевские попытки были пресечены «славной революцией» и революцией 1830 г. Почему же в СССР и других странах «советского блока» так легко и успешно «социализм» был вновь заменен капитализмом? Это же противоречит основам марксизма — да и материалистическому пониманию истории вообще!»
«Попы марксистского прихода» очень любят повторять, что марксизм — не догма. Но ведут себя с точностью до наоборот. Что такое марксизм? Не более чем метод. Метод познания в ряде гуманитарных дисциплин. Сам Маркс это хорошо понимал».
«И последнее. Я считаю важнейшей задачей, стоящей сегодня перед левыми, задачу выработки современной революционной теории, теории, адекватной сегодняшнему дню — то есть такой, какой для конца XIX века был классический марксизм. Я убежден, что это можно сделать только путем преодоления марксизма на базе марксистской же методологии. Методология, по счастью, позволяет это сделать».
«А такие, как Шапинов — это «вечно вчерашние». Убеждать их в чем-либо — бессмысленно».
Цитаты отсюда, если недоступно, то вот ещё ссылка (орфография и стиль сохранены):
— Левое Крыло
И ни слова о прибавочной стоимости, и о том, как и кем формируется прибыль, о необходимости уничтожения системы наёмного труда, такое ощущение, что это программа КПРФ или того же Лассаля
«Притом я убежден, что объединение на такой основе не продержится и года. Неужели лучшие люди нашей партии согласятся пережевывать в своих выступлениях заученные наизусть фразы Лассаля о железном законе заработной платы и о государственной помощи? Хотел бы я увидеть, например, Вас в этой роли! А если бы они и пошли на это, их освистали бы их слушатели. Между тем я уверен, что лассальянцы настаивают как раз на этих пунктах программы, как ростовщик Шейлок на своем фунте мяса».
— Энгельс, Том 19, страницы 6—7
Энгельс, даже в конце жизни критиковал таких лассальянцев, как «Левое Крыло». Далее, 30 января 1888 г.:
«с другой стороны, — всевозможные социальные знахари, обещавшие, без всякого вреда для капитала и прибыли, устранить все социальные бедствия с помощью всякого рода заплат. В обоих случаях это были люди, стоявшие вне рабочего движения и искавшие поддержки скорее у «образованных» классов. А та часть рабочего класса, которая убедилась в недостаточности чисто политических переворотов и провозглашала необходимость коренного переустройства общества, называла себя тогда коммунистической. Это был грубоватый, плохо отесанный, чисто инстинктивный вид коммунизма; однако он нащупывал самое основное и оказался в среде рабочего класса достаточно сильным для того, чтобы создать утопический коммунизм: во Франции — коммунизм Кабе, в Германии — коммунизм Вейтлинга. Таким образом, в 1847 г. социализм был буржуазным движением, коммунизм — движением рабочего класса.
Социализм, по крайней мере на континенте, был «респектабельным», коммунизм — как раз наоборот. А так как мы с самого начала придерживались того мнения, что «освобождение рабочего класса может быть делом только самого рабочего класса», то для нас не могло быть никакого сомнения в том, какое из двух названий нам следует выбрать. Более того, нам и впоследствии никогда не приходило в голову отказываться от него».
— Энгельс, Том 21, страницы 366—367
— Левое Крыло
Ещё бы видеть массовые забастовки в метрополии
Есть рабочие, для которых управление — это и есть сфера их интересов, их досуга, их увлечения. Именно для таких рабочих и нужна коммунистическая партия.
— Левое Крыло
В лице этих «рабочих», которые будут «изнурительно управлять», судя по жирному шрифту (я понял это как жадность и амбициозность), администрация «левого крыла» судя по всему видит и намекает на себя?
Ради справедливости, надо сказать, что о таких, по мнению левого крыла, «рабочих» (по фамилиям Ротшильд и Вандербилт) писал ещё Энгельс:
«Все эти уступки справедливости и человеколюбию были на самом деле лишь средством ускорения концентрации капитала в руках немногих лиц и уничтожения мелких конкурентов, которые без таких побочных доходов не могли сводить концы с концами.
Такова основа той системы, которая все более и более ведет к расколу цивилизованного общества на две части: с одной стороны, горстка Ротшильдов и Вандербилтов, собственников всех средств производства и потребления, а с другой — огромная масса наемных рабочих, не владеющих ничем, кроме своей рабочей силы. А что такой результат вызван не теми или иными незначительными притеснениями рабочих, а самой системой, — этот факт ныне со всей отчетливостью раскрыт в ходе развития капитализма».
— Энгельс, Том 22, страница 329
Отдельному капиталисту в те времена не хотелось обременять себя заботой о вчерашних крепостных, и подобное халатное отношение к самому процессу производства вызывало необходимость рабочих самих взять на себя контроль и управление многими аспектами производства.
Сегодня же всё на себя взяло буржуазное государство, любое производство до самых мельчайших мелочей регламентировано, и рабочий уже не ощущает, и не может ощущать необходимости что-то там контролировать, в чём-то там участвовать. За него это делают профессиональные, компетентные люди.
Сегодня среднему рабочему просто неинтересно тратить своё время, свою жизнь на какие-то рутинные вещи связанные с производством. Средний рабочий хочет отработать смену и пойти заниматься тем, что ему интересно — своим досугом. Леваки же хотят ПРИНУДИТЬ рабочего участвовать в каких-то идиотских формальных голосованиях, тратить дополнительное время и усилия на какую-то абсолютно скучную и безынтересную рутину, а именно из неё и состоит на 90% управленческая деятельность.
— Левое Крыло
Всякий коммунист должен выступать за следующее (и тем самым решить все проблемы):
«Вместо консервативного девиза: «Справедливая заработная плата за справедливый рабочий день!», рабочие должны написать на своём знамени революционный лозунг: «Уничтожение системы наемного труда!»
— Карл Маркс, Том 16, страницы 154—155
Воистину, по мнению левого крыла, ныне капиталист «задумывается о тех издержках, что он понесёт за такое обращение к рабочему» (два года условно за 61 труп):
«В Шанхае тайваньский бизнесмен, владеющий текстильным складом, «в котором 61 рабочий были заперты внутри, сгорели при пожаре», получил два года условного наказания благодаря тому, что «выразил раскаяние» и «сотрудничал с властями в процессе расследования происшествия».
— Дэвид Харви, «Краткая история неолиберализма». Источник: Sommer J., “A Dragon Let Loose on the Land: And Shanghai is at the Epicenter of China's Economic Boom”, Japan Times, 26 October 1994, 3.
Если коротко, то вся программа «Левого Крыла» — это государственный социализм Лассаля с корпоративной экономикой «третьего пути», где государство с «компетентными людьми» (орфография сохранена aka новая номенклатура) никогда не отомрёт, где человек — это винтик в системе, а они, конечно же (а кто же ещё), будут всеми править, а потом, после их смерти придёт новый Хрущёв, Брежнев и т. д., и когда такая система, разумеется, рухнет, их можно будет обвинить в «фашизме» (только так, ведь если назвать их бюрократами, то всплывёт вопрос и о них самих) с предложением повторить предыдущий «дохрущёвский» опыт с формулировкой «да какая разница, что будет, главное нам лично власть взять». Дальнейший бесконечный цикл представить нетрудно. К счастью для трудящихся — им этого никогда не достичь.
Комментарии закрываю 1 июля 2021 года, так как у меня нет сейчас свободного времени, а превращать просветительский клуб в помойку с троллями я не хочу. Появятся любые вопросы после — пишите мне в почту.
P. S. В Чили начались интересные события...